– Могу я войти? – спросила Нили.
– Что тебе нужно? – с нетерпением спросила миссис Мильрой.
– Я принесла вам завтрак, мама.
– Мой завтрак? – с удивлением повторила миссис Мильрой. – Почему Рейчел не принесла его?
Она подумала с минуту, потом ответила резко:
– Войди.
Глава IIЧеловек нашелся
Нили вошла в комнату, неся поднос с чаем, поджаренным хлебом и маслом, что составляло неизменный завтрак больной.
– Что это значит? – спросила миссис Мильрой таким недовольным тоном, как будто в комнату вошла не та служанка.
Нили поставила поднос на стол возле кровати.
– Мне захотелось принести вам ваш завтрак, мама, хоть один раз, – отвечала она, – и я попросила Рейчел пустить меня.
– Поди сюда, – сказала миссис Мильрой, – и поздоровайся со мной.
Нили повиновалась. Когда она наклонилась поцеловать мать, миссис Мильрой схватила ее за руку и грубо повернула к свету. На лице ее дочери были ясные признаки расстройства и огорчения. Страх пронизал все тело миссис Мильрой в одно мгновение. Она испугалась, не узнала ли мисс Гуилт, что письмо ее было распечатано, и не поэтому ли не пришла сиделка.
– Пустите меня, мама, – сказала Нили, вырываясь из рук матери, – мне больно.
– Скажи мне, почему ты принесла мне сегодня завтрак? – настаивала миссис Мильрой.
– Я вам сказала, мама.
– Нет! Ты придумала предлог, я это вижу по твоему лицу. Говори! Что такое?
Дочь уступила решительному требованию матери. Она тревожно смотрела в сторону, на посуду, стоявшую на подносе.
– Я была расстроена, – сказала она с усилием. – И мне не хотелось оставаться в столовой, мне хотелось прийти сюда и поговорить с вами.
– Расстроена! Кто расстроил тебя? Что случилось? Не замешана ли тут мисс Гуилт?
Нили посмотрела на мать с внезапным любопытством и испугом.
– Мама, – сказала она, – вы прочли мои мысли, и, уверяю вас, вы испугали меня. Да, это мисс Гуилт.
Прежде чем миссис Мильрой успела сказать слово, дверь отворилась и заглянула сиделка.
– У вас все есть, что нужно? – спросила она спокойно, как обычно. – Мисс хотела непременно сама отнести вам поднос. Не разбила ли она чего-нибудь?
– Отойди к окну, мне нужно поговорить с Рейчел, – сказала миссис Мильрой.
Как только дочь ее повернулась спиной, она торопливо сделала знак сиделке, чтобы та подошла.
– Не случилось ли чего-нибудь неприятного? – спросила она шепотом. – Вы думаете, что она подозревает нас?
Сиделка ответила со своей обычной насмешливой улыбкой.
– Я говорила вам, что это будет сделано как надо, – отвечала она. – И это сделано, она не имеет ни малейшего подозрения. Я ждала в комнате и видела, как она взяла письмо и распечатала.
Миссис Мильрой вздохнула с облегчением.
– Благодарю, – сказала она так громко, чтобы дочь ее услышала. – Мне не нужно ничего больше.
Сиделка ушла, а Нили вернулась к матери. Миссис Мильрой взяла Нили за руку и посмотрела на нее внимательнее и ласковее обыкновенного. Дочь интересовала ее в это утро, потому что могла рассказать что-нибудь о мисс Гуилт.
– Я думала, что ты, как всегда, здорова и весела, дитя, – сказала она, осторожно продолжая прерванный приходом сиделки разговор. – Но дело, кажется, обстоит не так. Ты как будто нездорова и не в духе. Что случилось?
Если бы между матерью и дочерью было хоть какое-то взаимопонимание, Нили, может быть, призналась бы во всем. Она, возможно, сказала бы откровенно: «Я выгляжу нездоровой потому, что моя жизнь складывается несчастливо. Я люблю мистера Армадэля, и мистер Армадэль прежде любил меня. У нас было маленькое разногласие один раз, в котором я была виновата. Мне хотелось признаться ему в этом и в тот день и после, а мисс Гуилт стоит между нами и не допускает меня к нему. Она сделала нас чужими, она совсем изменила его отношение ко мне и отняла его у меня. Он смотрит теперь на меня не так, как прежде. Он говорит со мной не так. Он никогда не остается со мной один, как оставался прежде. Я не могу сказать ему тех слов, какие мне хочется сказать. Я не могу написать ему, потому что это будет выглядеть как попытка вернуть его. Между мной и мистером Армадэлем все кончено, и в этом виновата гувернантка. Каждый день между мисс Гуилт и мной идет тайная война. И что бы я ни говорила, чтобы я ни делала, она всегда одержит надо мной верх и всегда сделает меня виноватой. Все, что я видела в Торп-Эмброзе, нравилось мне, все, что я делала в Торп-Эмброзе, доставляло мне счастье, прежде чем приехала она. Ничего не нравится мне и ничего не делает меня счастливой теперь!» Если бы Нили привыкла выслушивать советы матери и чувствовать ее любовь, она могла бы сказать такие слова. Теперь же слезы выступили на ее глазах, и она молча повесила голову.
– Ну, – сказала миссис Мильрой, начиная терять терпение. – Ты хотела сказать мне что-то о мисс Гуилт. Что же это?
Нили сдержала слезы и сделала усилие, чтобы ответить:
– Она раздражает меня безумно, мама. Я терпеть ее не могу. Я сделаю что-нибудь…
Нили замялась и сердито топнула ногой.
– Я брошу что-нибудь ей в голову, если это продолжится дольше! Я бросила бы что-нибудь и сегодня, если бы не ушла из комнаты. О! Поговорите об этом с папа! Найдите какую-нибудь причину, чтобы отказать ей. Я поступлю в школу, я сделаю все на свете, чтобы избавиться от мисс Гуилт!
Избавиться от мисс Гуилт! При этих словах, при этом отголоске в сердце дочери единственного страстного желания, затаенного в ее собственном сердце, миссис Мильрой медленно приподнялась на постели. Что это значило? Неужели та помощь, которая ей была нужна, пришла именно с той стороны, с которой меньше всего она думала получить ее?
– Почему ты хочешь избавиться от мисс Гуилт? – спросила она. – На что ты можешь пожаловаться?
– Ни на что! – сказала Нили. – Вот это-то и досадно. Мисс Гуилт не дает мне повода пожаловаться на что-нибудь. Она в полном смысле слова гнусная женщина. Она сводит меня с ума, а между тем она образец приличия во всем. Может быть, это дурно, но мне все равно – я ее ненавижу!
Глаза миссис Мильрой рассматривали лицо дочери с таким интересом, как никогда еще не случалось до сих пор. Очевидно, что-то скрывалось за всем этим, что-то, может быть, необыкновенно важное для реализации ее собственной цели, и это необходимо было выяснить. Она ласково и очень осторожно, все глубже и глубже проникала в душу Нили, проявляя все горячее участие к тайне дочери.
– Налей мне чашку чая, – попросила она, – и не волнуйся, моя милая. Зачем ты говоришь со мной об этом? Почему ты не поговоришь с твоим отцом?
– Я пробовала говорить с папа, – отвечала Нили, – но это ни к чему не привело. Он слишком добр для того, чтобы понять, какая это негодная женщина. Она всегда прекрасно к нему относится, она всегда старается быть ему полезной. Я не могу заставить его понять, почему я терпеть не могу мисс Гуилт, я не могу заставить понять это и вас, я только понимаю это сама.
Она хотела налить чай и опрокинула при этом чашку.
– Я пойду вниз, – воскликнула Нили, залившись слезами. – Я ни на что не гожусь, я не могу даже налить чашку чая.
Миссис Мильрой схватила ее за руку и остановила. Как ни незначительно было это обстоятельство, но намек Нили на прекрасные отношения между майором и мисс Гуилт пробудил ревность ее матери. Сдержанность, которую миссис Мильрой проявляла до сих пор, исчезла в одно мгновение, исчезла даже в присутствии шестнадцатилетней девушки, а эта девушка была ее родная дочь.
– Останься здесь! – сказала она с жаром. – Ты пришла куда следовало. Продолжай бранить мисс Гуилт. Мне приятно слышать тебя, я тоже ее ненавижу.
– Вы, мама! – воскликнула Нили, с удивлением смотря на мать.
С минуту миссис Мильрой не решалась сказать более. Теплые воспоминания о ее супружеской жизни в давнее и счастливое время заставляли поберечь от огорчений молодость и пол ее дочери. Но ревность не уважает ничего ни на небесах, ни на земле, ничего, кроме себя самой. Медленный огонь страданий, разожженный самой миссис Мильрой, день и ночь горевший в груди этой жалкой женщины, вспыхнул с новой силой в глазах ее, когда полные сарказма слова слетали с ее губ.
– Если бы у тебя были глаза, ты не обратилась бы к отцу. Твой отец имеет свои собственные причины, чтобы ничего не понять из того, что ты или кто бы то ни было мог сказать против мисс Гуилт.
Многие девушки в возрасте Нили не поняли бы значения, скрывавшегося под этими словами. К несчастью дочери, она настолько хорошо знала свою мать, что понимала ее. Нили вся вспыхнула, отскочила от кровати.
– Мама! – сказала она. – Вы говорите ужасные вещи. Папа добрейший, милейший и лучший из людей… О! Я не хочу этого слышать! Я не хочу этого слышать!
В ярости миссис Мильрой сжала кулаки, сжала тем сильнее, чем более она сама чувствовала, правда, против своей воли, что была неправа.
– Дерзкая дура! – свирепо закричала она. – Неужели ты думаешь, что мне нужно, чтобы ты напоминала мне о том, чем я обязана твоему отцу? Разве я должна учиться, как говорить о твоем отце, и как думать о нем, и как любить, и как уважать его, у такой молоденькой девчонки, как ты! Я окончательно разочаровалась в жизни, могу сказать тебе, когда родилась ты. Я желала сына, а не тебя, дерзкая девчонка! Если ты найдешь когда-нибудь человека такого сумасбродного, который вздумает на тебе жениться, счастлив будет он, если ты будешь любить его хоть наполовину, хоть на десятую, хоть на сотую часть того, как я любила твоего отца. А! Можешь плакать, когда уж поздно, можешь выпрашивать прощение у матери после того, как оскорбила ее, зеленая девчонка! Я была красивее, чем ты, когда вышла за твоего отца. Я бросилась бы в огонь и воду за твоего отца! Если бы он попросил меня отрезать мои руки, я сделала бы это, я сделала бы это для того, чтобы угодить ему.
Она вдруг отвернулась к стене, забыв дочь, забыв мужа, забыв все, охваченная волной мучительных воспоминаний о своей погибшей красоте.