«Досих пор еще никто не оскорблял меня, мисс Мильрой, без того, чтобы рано или поздно не раскаяться в этом горько, – сказала она. – Вы горько раскаетесь в этом». Гувернантка с минуту молча смотрела на свою ученицу, а потом вышла из комнаты. Мисс Нили, кажется, почувствовала обвинение, брошенное ей относительно вас, гораздо сильнее, чем угрозу мисс Гуилт. Она уже знала, как знали все в доме, что какие-то неизвестные ваши розыски в Лондоне заставили мисс Гуилт добровольно отказаться от своего места. И мисс Нили сделала теперь заключение из слов, сказанных ей, что мисс Гуилт думает, будто она заставила вас пуститься в эти розыски для того, чтобы выиграть самой и унизить свою гувернантку в ваших глазах… Позвольте, сэр, позвольте! Я еще не кончил. Как только мисс Нили пришла в себя, она отправилась наверх поговорить с миссис Мильрой. Гнусное обвинение мисс Гуилт оскорбило ее, и она пошла к матери за разъяснением и советом. Она не получила ни того, ни другого. Миссис Мильрой заявила, что она слишком больна для того, чтобы разговаривать об этом, и до сих пор считает себя слишком больною для того, чтобы об этом говорить. Мисс Нили тогда обратилась к своему отцу. Майор остановил ее, как только ваше имя сорвалось с ее языка. Он объявил, что не хочет слышать о вас ни от кого в своем доме. До сих пор она ничего не знала – не знала, каким образом мисс Гуилт перетолковывает ее поступки, или в какую ложь о ней, может быть, вы могли поверить. В мои лета и в моей профессии я не отличаюсь какой-то мягкостью сердца, но я думаю, мистер Армадэль, что положение мисс Нили заслуживает нашего сочувствия.
– Я все сделаю, чтобы помочь ей! – пылко заявил Аллан. – Вы не знаете, мистер Педгифт, какую причину имею я… – Он спохватился и в замешательстве повторил свои же слова: – Я сделаю все… все на свете, чтобы помочь ей.
– Вы действительно так думаете, мистер Армадэль? Извините за мой совет, но вы можете весьма конкретно помочь мисс Нили, если захотите.
– Как? – спросил Аллан. – Только скажите мне – как?
– Уполномочив меня, сэр, защитить ее от мисс Гуилт.
Пустив таким образом эту стрелу в своего клиента, благоразумный стряпчий подождал, какое действие произведет сказанное, прежде чем продолжать говорить. Лицо Аллана омрачилось, и он тревожно заерзал на стуле.
– С вашим сыном трудно иметь дело, мистер Педгифт, – сказал он, – а с вами еще труднее, чем с вашим сыном.
– Благодарю вас, сэр, – отвечал находчивый Педгифт, – от имени моего сына и от моего за прекрасный комплимент нашей фирме. Если вы непременно желаете помочь мисс Нили, – продолжал он более серьезным тоном, – я подсказал вам способ. Вы ничего не можете сделать, чтобы успокоить ее, более того, что я уже сделал. Как только я уверил мисс, что у вас и в мыслях не было так истолковывать ее поведение, она ушла довольная. Прощальная угроза ее гувернантки, возможно, не осталась у нее в памяти, а я должен твердо сказать вам, мистер Армадэль, что в моей памяти она осталась. Вы знаете мое мнение о мисс Гуилт, видели сами, что мисс Гуилт сделала сегодня, так что мое мнение оказалось верным даже в ваших глазах. Могу я спросить, думаете ли вы после всего случившегося, что эта женщина может ограничиться только пустыми угрозами?
На этот вопрос Аллану трудно было отвечать. Упорно отодвигаемый с той позиции, которую он занимал в начале свидания, неопровержимыми фактами, Аллан в первый раз начал обнаруживать признаки того, что он готов уступить в предлагаемых действиях в отношении мисс Гуилт.
– Разве нет другого способа защитить мисс Мильрой, кроме того, о котором упомянули вы? – спросил он с беспокойством.
– Вы думаете, что майор послушает вас, если вы с ним поговорите? – саркастически спросил Педгифт-старший. – Я даже уверен, что он меня не удостоит своим вниманием, или, может быть, вы предпочитаете испугать мисс Нили, сказав ей прямо, что мы оба находим ее в опасности? Или уж не послать ли вам меня к мисс Гуилт уведомить ее, что она отнеслась к своей ученице жестоко и несправедливо? Вы считаете, что женщины расположены слушаться рассудка и так готовы изменить свое мнение друг о друге после убеждений посторонних, особенно когда одна женщина думает, что другая разрушила ее планы на выгодный брак? Тогда посылайте, а обо мне не думайте, мистер Армадэль: я только непромокаемый стряпчий и могу выдержать еще один проливной дождь слез мисс Гуилт.
– Черт побери, мистер Педгифт! Скажите мне прямо, что вы хотите, чтоб я сделал? – закричал Аллан, выйдя из себя.
– Сказать прямо, мистер Армадэль, я хочу, чтобы за поступками мисс Гуилт наблюдали тайно, пока она останется здесь. Я могу найти человека, который будет присматривать за нею деликатно и осторожно. Я согласен даже прекратить через неделю этот безвредный надзор за ней, если не окажется причины продолжать его. Я делаю это предложение, сэр, в интересах мисс Мильрой и жду вашего ответа: да или нет.
– Не могу ли я немного подумать? – спросил Аллан, не придумав другого способа добиться отсрочки.
– Конечно, мистер Армадэль. Но не забывайте, что, пока вы будете думать, мисс Мильрой может пойти гулять в вашем парке одна, не подозревая никакой опасности, и что мисс Гуилт совершенно свободно может воспользоваться этим обстоятельством, если только это будет угодно мисс Гуилт.
– Делайте как хотите! – с огорчением воскликнул Аллан. – И, ради бога, не мучьте меня более!
Народное предубеждение к профессии юриста может опровергать благородство служителей Фемиды во многих вопросах, но эта профессия практически христианская в одном отношении по крайней мере: из всего огромного запаса умных ответов, готовых для клиентов стряпчего, ни один так скоро не слетает с губ, как «кроткий ответ, успокаивающий гнев».
Педгифт-старший в данной ситуации вскочил на ноги с проворством юноши, но распрощался с благоразумием старости.
– Очень вам благодарен, сэр, – сказал он, – за внимание, которым вы удостоили меня. Поздравляю вас с вашим решением и желаю вам доброго вечера.
На этот раз знаменательная табакерка не находилась в его руках, когда он отворил дверь, и стряпчий действительно ушел, не возвращаясь для второго постскриптума.
Голова Аллана склонилась на грудь, когда он остался один.
«Если бы поскорее кончилась эта неделя! – думал он с тоскою. – Если бы Мидуинтер вернулся!»
Когда эти слова сорвались с губ клиента, стряпчий весело садился в свою двуколку.
– Беги скорее, старуха! – закричал Педгифт-старший, дотронувшись до крупа своей быстроногой лошади кончиком бича. – Я никогда не заставлял ждать даму, а сегодня у меня есть дело до особы твоего пола.
Глава VIIСтрадания мисс Гуилт
Предместье маленького городка Торп-Эмброза со стороны, ближайшей к большому дому, заслуживало славу самого красивого предместья, какое только можно найти в Норфолке. Тут виллы построены и сады посажены в основном с хорошим вкусом: деревья и кустарники в парках в прекрасном состоянии, а вересковая степь, простирающаяся за домами, то возвышается, то понижается живописно с восхитительным разнообразием. Это предместье служит местом вечерних прогулок всех знатных и светских людей и всех красавиц города; и если приезжий поедет кататься и предоставит выбор маршрута кучеру, то тот непременно привезет туда же.
Предместье на противоположной стороне, то есть на самой дальней от большого дома, вообще (в тысячу восемьсот пятьдесят первом году) вызывало чувство сожаления у всех, кто заботился о репутации города. Тут и природа была непривлекательна, и люди жили бедные, и общественный прогресс, если судить о нем по застройке, давно остановился. По мере удаления от центра города дома становились все меньше и меньше и превращались на лишенном растительности пространстве в жалкие коттеджи. Строители как будто бросили свою работу в самом ее начале на границе предместья. Землевладельцы, поставив столбы на пустырях, давали объявления, что эта земля продается под застройку, и в ожидании покупателей собирали с этой земли жалкую жатву. Вся макулатура из города, видимо, выбрасывалась в этом запущенном месте, и всех капризных детей под надзором неопрятных нянек привозили кричать в это забытое богом место. Если в Торп-Эмброзе кто-то хотел продать старую клячу живодеру, то лошадь непременно оставляли ждать своей участи на поле, по эту сторону города. Ничего путного не росло в этом предместье, повсюду кучи мусора, бродячие псы, роющиеся в них, галки и вороны там и сям на грядах и тощие кошки повсюду на кровлях.
Солнце садилось, и летние сумерки надвигались на землю. Капризных детей в своих колыбелях увозили няньки; лошадь, предназначенная живодеру, дремала одиноко на поле, вяло шевеля ушами, кошки затихли в своих углах, ожидая наступления ночи. Но одно человеческое существо появилось в этом предместье – мистер Бэшуд. Только один слабый звук нарушал сумеречное молчание – звук тихих шагов мистера Бэшуда.
Медленно шествуя мимо груд кирпича, возвышавшихся тут и там вдоль дороги, осторожно обходя старое железо и изломанные черепицы, разбросанные на всем его пути, Бэшуд шел из окрестностей города по направлению к одной из недостроенных улиц предместья. Его наружность, очевидно, перед выходом стала предметом особого внимания. Фальшивые зубы были ослепительно белы, парик старательно причесан, на нем был утренний сюртук, видимо обновляемый, сшитый из противно лоснящегося дешевого черного сукна. Он шел торопливо и тревожно оглядываясь вокруг. Дойдя до первого из жалких коттеджей, он внимательно осмотрел улицу, открывшуюся пред ним. Через минуту Бэшуд вздрогнул, дыхание его участилось, дрожа и краснея, он прислонился к стене недостроенного коттеджа. К нему приближалась вдоль улицы какая-то дама.
– Она идет! – прошептал Бэшуд со странным выражением восторга и страха; то бледность, то румянец проступали на его растерянном лице. – Я желал бы быть землею, по которой она ступает, я желал бы быть перчаткой, которая у нее на руке.
Он с восторгом произнес эти безрассудные слова; он сказал их с юношеским пылом, весь задрожав от волнения.