час воротился и предложил послать за лондонским сыщиком только для того, чтобы взглянуть на вас.
«Вся эта тайна о настоящей репутации мисс Гуильт, — сказал он, — может разъясниться с установлением её личности. Выписать сюда сыщика из Лондона не будет стоить очень дорого, а постараться узнать, известна она или нет в главной полиции, стоит того».
Я опять уверяю вас, милостивейшая государыня, что я повторяю только эти гнусные слова из чувства обязанности к вам. Я дрожал, уверяю вас, я дрожал с головы до ног, когда слышал их.
Продолжаю, потому что я должен сказать вам ещё кое-что.
Мистер Армадэль (к его чести — я этого не опровергаю, хотя не люблю его) все говорил «нет». Его, как мне казалось, раздражала настойчивость мистера Педгифта, и он сказал довольно сердито: «Вы убедили меня в последний раз, когда мы говорили об этом, сделать то, чего я искренне стыдился потом. Вам не удастся, мистер Педгифт, убедить меня во второй раз».
Это его слова. Мистер Педгифт как будто обиделся.
«Если вы таким образом принимаете мои советы, сэр, — сказал он, — чем менее вы будете выслушивать их впредь, тем лучше. Ваша репутация и ваше положение публично задеты в этом деле между вами и мисс Гуильт, и вы настаиваете в самую критическую минуту поступить по-своему, что, по-моему, кончится дурно. После того что я уже предпринял в этом серьёзном деле, я не могу согласиться продолжать действовать со связанными руками и не могу бросить дело с честью для себя, когда все знают, что я ваш стряпчий. Вы не оставляете мне другого, выбора, сэр, кроме как отказаться от чести быть вашим поверенным в делах».
«Мне жаль это слышать, — сказал мистер Армадэль, — но я уже слишком пострадал за то, что вмешивался в дела мисс Гуильт. Я не могу и не хочу участвовать более в этом деле».
«Вы можете не участвовать больше, сэр, — сказал мистер Педгифт, — и я не буду больше действовать, потому что это дело перестало иметь для меня деловой интерес. Но помяните моё слово, мистер Армадэль, вы ещё не покончили с этим делом. Интерес к нему может возникнуть у кого-нибудь другого и он может продолжать расследование с того пункта, на котором вы и я остановились, и чья-нибудь другая рука может пролить свет на личность мисс Гуильт».
Я передаю их разговор, милостивая государыня, почти слово в слово, как мне кажется. Он произвёл на меня невыразимое впечатление: он наполнил меня — я сам не знаю почему — совершенно паническим страхом. Я совсем не понимаю этого и ещё менее понимаю то, что случилось немедленно после этого.
Голос мистера Педгифта, когда он произнёс эти последние слова, раздался ужасно близко ко мне. Он, должно быть, говорил у открытого окна, и я боюсь, что он, возможно, видел меня под окном. Я успел, прежде чем он вышел из дома, спокойно выйти из лавровых кустов, но не воротился в контору. Я пошёл по дорожке к домику привратника, как будто иду по какому-нибудь конторскому делу.
Мистер Педгифт скоро догнал меня в гиге и остановился.
«Так вы любопытствуете насчёт мисс Гуильт, — сказал он. — Удовлетворяйте ваше любопытство — я этому не препятствую».
Я натурально встревожился, но спросил его, что он хочет сказать. Он не отвечал, он только посмотрел на меня из гига очень странно и засмеялся.
«Мне случалось видеть вещи даже чуднее этого», — сказал он вдруг сам себе и уехал.
Я осмелился обеспокоить вас рассказом об этом последнем происшествии — хотя оно, может быть, покажется вам вовсе не важным — в надежде, что ваш высокий ум будет в состоянии объяснить его. Мои бедные умственные способности, признаюсь, никак не позволяют понять, что хотел сказать мистер Педгифт. Я знаю только то, что он не имел права обвинить меня в таком непочтительном чувстве, как любопытство относительно дамы, к которой я питаю огромное уважение и которой восхищаюсь. Не смею выразиться в более пламенных выражениях.
Мне остаётся только прибавить, что моё положение здесь позволяет постоянно служить вам, если вы желаете. Мистер Армадэль только что приходил в контору и сказал мне коротко, что в отсутствие мистера Мидуинтера я всё ещё должен пока занимать его должность. Остаюсь, милостивая государыня, искренно преданный вам
Любезный мистер Брок, у меня большие неприятности. Мидуинтер поссорился со мною и оставил меня; мой стряпчий поссорился со мною и оставил меня; и (кроме милой мисс Мильрой, которая простила меня) все соседи повернулись ко мне спиной. Я очень несчастен и одинок в моём собственном доме. Пожалуйста, приезжайте ко мне. Вы единственный друг, оставшийся у меня, и мне так хочется все рассказать вам. N. В. — Честное слово джентльмена: я не виноват.
Любящий вас Аллэн Армадэль
Р. S. Я приехал бы к вам (потому что это место совершенно опротивело мне), но у меня есть причина не уезжать далеко от мисс Мильрой именно теперь».
Многоуважаемый сэр, на столе вместе с другими письмами я вижу письмо и узнаю ваш почерк. Эту корреспонденцию, с сожалением должен сообщить, мой господин не может распечатать сам, потому что он нездоров. Он лежит с жаром и ознобом в лихорадке. Доктор говорит, что эта болезнь является следствием от переутомления и тревог, которые барин мой уже не имел сил перенести. Это кажется вероятным, потому что я был с ним, когда он ездил в Лондон в прошлом месяце, и его собственное дело и забота следить за особой, которая впоследствии ускользнула от нас, утомляли и тревожили его всё время так же, как и меня.
Барин мой говорил о вас дня два тому назад. Ему, по-видимому, не хотелось, чтобы вы знали о его болезни, если ему не станет хуже. Но я думаю, что вы должны узнать. Ему не хуже — может быть, крошечку лучше. Доктор говорит, что больного нужно окружить абсолютным покоем и ни в коем случае не волновать. Поэтому, пожалуйста, не обращайте внимания на наши дела, то есть не приезжайте пока в пасторат. Доктор приказал мне передать, что в этом нет никакой необходимости, что ваш приезд только расстроит моего господина в его настоящем положении.
Я опять буду писать к вам, если вы желаете. Прошу принять уверение в моём искреннем почтении и остаюсь ваш покорнейший слуга Роберт Степльтон.
Р. S. Яхта оснащена и выкрашена; ждёт ваших приказаний. Она чудо как красива!»
Мисс Гуильт, час доставки почты прошёл три утра подряд, и почтальон не принёс ответа на моё письмо. Или вы с намерением оскорбляете меня, или вы оставили Торп-Эмброз? В том и другом случае я не намерена далее переносить ваше поведение. Закон принудит вас заплатить, если я не смогу.
Вашей первой расписки (в тридцать фунтов) срок в следующий четверг, 29. Если бы вы поступали с уважением ко мне, я продлила бы эту расписку с удовольствием. Теперь же представляю её ко взысканию; а если она не будет оплачена, я поручу моему поверенному поступить надлежащим образом.
Миссис Ольдершо, так как, вероятно, время вашего поверенного чего-нибудь да стоит, я пишу, чтобы помочь ему, когда он будет поступать надлежащим образом. Он найдёт меня, ожидающую ареста, в первом этаже дома под вышеозначенным адресом. В моём настоящем положении, с моими теперешними мыслями самая лучшая услуга, какую вы можете оказать мне, это — запереть меня в тюрьму.
Моя возлюбленная Лидия, чем дольше я живу в этом нечестивом свете, тем яснее вижу, что собственный характер женщин самый худший враг, с каким им приходится бороться. Какую печальную корреспонденцию завели мы! Какой большой недостаток самообладания, моя милая, с вашей стороны и с моей!
Позвольте мне, как старшей по годам, первой принести необходимые извинения, первой покраснеть за недостаток самообладания. Ваше жестокое пренебрежение, Лидия, заставило меня написать то письмо. Я так чувствительна к дурному обращению особы, которую я люблю и которой восхищаюсь, и, хотя мне минуло шестьдесят, я всё ещё (к несчастью, для себя) молода сердцем. Примите мои извинения за то, что я взялась за перо, тогда как мне следовало прибегнуть к моему носовому платку. Простите вашей преданной Марии и то, что она ещё молода сердцем!
Но, милая моя, — хотя, признаюсь, я вам угрожала, — как жестоко с вашей стороны воспользоваться моими словами! Как жестоко с вашей стороны, если бы даже ваш долг был в десять раз больше, считать меня способной (чтобы я ни говорила) гнусно, бесчеловечно арестовать моего задушевного друга! Боже! Заслужила ли я, чтобы воспользовались моим словом таким безжалостным образом после стольких лет нежной дружбы, соединявшей нас? Но я не жалуюсь, я только оплакиваю бренность нашей общей человеческой природы. Будем ожидать так мало друг от друга, как только возможно, милая моя; мы обе женщины, и не от нас зависит это переменить. Когда я размышляю о происхождении нашего несчастного пола, я удивляюсь нашим добродетелям и нисколько не удивляюсь нашим недостаткам.
Я немножко забылась, я запуталась в серьёзных мыслях. Одно последнее слово, моя дорогая, которое вызвано желанием получить ответ на это письмо, происходит только от моего желания иметь от вас известие снова в вашем прежнем дружеском тоне и нисколько не относится к любопытству узнать, что вы делаете в Торп-Эмброзе, кроме такого любопытства, какое вы сами можете одобрить. Нужно ли мне прибавлять, что я прошу вас, как милости для меня, возобновить на обыкновенных условиях. Я говорю о расписке, которой наступает срок в следующий вторник, и осмеливаюсь предложи