– Идите к своим людям! Пусть развернут каждую пядь парусов. И пусть каждый человек, владеющий луком, держит этих мерзавцев подальше.
Офицеры побежали. По всей длине судна людей хлопали по плечам, выкрикивали команды, те слышали их и выполняли. Солдаты вновь становились моряками, сбрасывали неудобные доспехи, чтобы легче было карабкаться на мачты. Некоторым пришлось остаться охранять борта, хотя было похоже, что после выхода из строя командира и отбитой атаки на палубу враги ненадолго приостановились.
Григорий знал, что передышка надолго не затянется. Турки уже стреляли по новым целям – людям на мачтах. У него возник соблазн вернуться за луком, но он помешает морякам в их работе – к тому же арбалет по-прежнему под рукой, а стреляет он не намного медленнее. Накинув колчан на плечо, Григорий поставил ногу в стремя и натянул тетиву. Один болт в паз, второй – в зубы, вскинуть арбалет, выцелить лучника, нажать на спуск. Григорий едва заметил, как упал лучник, – он уже снова натягивал, закладывал, искал цель, стрелял. Привычный поток движений, и ни одной мысли, кроме мыслей стрелка. Только когда потянулся к колчану и ничего не нащупал, он остановился. Руки и спина горели. Шум, которого он все это время не слышал, вернулся полной силой. Однако сейчас он казался другим. Бо́льшая часть барабанов умолкла, а вой труб звучал… с каким-то отчаянием. Как и крики врагов. Григорий стер пот с глаз, поднял взгляд…
Паруса! Они снова наполнились ветром, почти как раньше. Бастони и другие генуэзские капитаны сделали то же, что и грек. Каждое христианское судно развернуло все паруса; моряки рубили веревки, которые связывали суда в плавучую крепость. Разделившись, суда рванулись вперед. Отчаяние, которое слышалось во вражеских голосах, удвоилось: их весла превращались в щепки, борта обдирались, веревки вырывало из рук.
Григорий посмотрел за борт. Их судно догнало самую большую трирему и сейчас проходило мимо нее. На палубе, беснуясь, выкрикивая бесполезные команды, стоял Балтоглу. Его непокрытая голова была наискось перевязана, над глазом расплывался другой, кровавый. До него можно было добросить камнем, но Григорий не двигался. У него не осталось болтов, а руки внезапно так устали, что он сомневался, сможет ли вообще поднять арбалет. Похоже, судьба не предложила ему жизнь турецкого адмирала. На сегодня хватит и его глаза.
Стряхивая прицепившихся врагов, лавируя, четыре судна прошли Галату и повернули к Константинополю. В этот момент, во внезапной тишине вражеского отчаяния, Григорий услышал другой голос. Он подошел к дальнему краю палубы и посмотрел на песчаную полосу под стенами Галаты. Ему было неплохо слышно и отлично видно мужчину на коне, которого тот практически заставил плавать. Мужчина в серебряном шлеме, в сравнении с которым шлем Балтоглу выглядел обычной железкой, извергал поток непристойной ругани, от которой покраснела бы и хозяйка борделя. Позади него, на берегу, стоял стяг с девятью хвостами.
– Мехмед, – выдохнул Григорий.
Он потянулся к колчану и вновь обнаружил, что тот пуст. В любом случае это был бы длинный выстрел при боковом ветре. Возможно, представится и лучший шанс.
Немного позже, когда солнце уже нависло над горизонтом, а бешено гребущие турки так и не смогли догнать парусные суда, Флатенел и один из его офицеров отыскали Григория, глядящего на стены Константинополя.
– Скоро ты сойдешь на берег, – сказал старый грек. – Когда опустится ночь, турки поймут, что не смогут захватить нас, а флот моих земляков уже стоит у бона, готовясь поднять его и впустить нас.
Он взял Григория за руку.
– Я рад, что сын моего старого друга вернулся в час нужды родной страны. Нам нужна твоя сила, нужно твое мастерство, которое я видел в сегодняшнем бою. Это ведь ты подстрелил турецкого командира, верно?
Григорий кивнул, и Флатенел, сжав ему руку, продолжил:
– И я скажу всем, от Высшего совета до последней куртизанки, что сегодня видел поступки истинного сына нашего города, а не предателя.
Такой влиятельный человек, как Флатенел, бесспорно мог помочь восстановить репутацию Григория и сгладить путь к отмене его изгнания.
– Что ж, – кивнул Григорий, – я благодарю тебя. Не уверен насчет Совета, но будет хорошо, если мою сторону вновь примут шлюхи.
Флатенел рассмеялся и пошел заниматься своим делом. Его помощник остался, подошел ближе. Только сейчас Григорий заметил, что тот держит в руке, – лук, оставленный на платформе.
– Он принадлежал моему отцу, – сказал офицер, – но у меня никогда не было его мастерства. И уж подавно нет твоего. – Он протянул Григорию лук и колчан. – Я почту за честь, если ты возьмешь его и воспользуешься им ради нашего города.
Григорий мгновение смотрел на изумительное оружие, потом взял его.
– Это честь для меня, – ответил он. – Как тебя зовут?
– Архимед. Моим отцом был Танос из Ферапии.
– Я помню его – и его умение. Я буду стремиться быть достойным его. И я верну его тебе, Архимед, когда мы победим. Если доживу до этого.
Офицер улыбнулся, кивнул и ушел. Григорий вновь обернулся к городу. Садящееся солнце заставляло его пылать, купол Святой Софии казался ярким багрово-красным пламенем. «Наш город», – подумал он. Григорий сражался с турками за золото и сражался с ними за Константинополь, и хотя всегда сражался хорошо – ибо любил сражения, – он заново открыл то, что укрепляло сердце и заставляло петь тетиву.
Причину. Настоящую причину.
Суда снова сошлись, дожидаясь, когда сядет солнце и в темноте поднимут бон. Имперская баржа была близка к «Стелла Маре». Достаточно близка, чтобы Григорий расслышал звонкий смех. Мальчишка, Бартоломео, невредимый, на кормовой палубе каракки размахивал перед своим отцом ятаганом, военным трофеем. И, глядя на отца с сыном, держа в руках оружие, принадлежавшее отцу и сыну, Григорий вспомнил, что за этими высокими стенами есть и другие причины – и что он наконец-то готов с ними встретиться.
Глава 21Последствия
В отаке султана было жарко, ибо его полотняные стены и крыша прогрелись под дневным солнцем, а ночь еще не вступила в свои права, чтобы охладить его. Но жар в равной степени излучало и содержимое павильона. Не жаровни, которые оставались темными. Жар исходил от людей, от их страха, под их гомлеками тек пот, капал вниз, на складки шелковых шароваров.
Все знали, ярость Мехмеда может обрушиться на любого. И потому все беи и белербеи, все паши, даже имам не поднимали взглядов. Те, кто не закрывал глаза, могли разглядывать сложные узоры измирских килимов, устилавших землю. Остальные не осмеливались даже на это.
Но с ушами ничего не поделаешь, хотя большинство людей предпочло бы не слышать непристойности, а зачастую – богохульства, которые изрыгал их вождь. Однако в каком-то смысле они были предпочтительнее тех спокойных слов, которые прозвучат следом, охлаждая ручейки пота, бегущие по спинам.
– Ты не просто потерпел неудачу, Балтоглу, – прошипел Мехмед. – Это худшая из всех неудач! Там, где все христиане смотрят со своих стен, именно там ты провалил дело. Из-за твоей глупости, из-за твоей трусости наши люди, которые следили за битвой, начинают сомневаться, бояться приговора Аллаха, задумываться обо всех тех случаях, когда сыны Исаака нападали на этот город и не могли его взять.
Он наклонился к лежащему на полу мужчине, сунул ему под подбородок бастинадо и поднял палкой перевязанную голову.
– Ты слышишь их, свинья? Слышишь, как радуются колокола неверных?
Султан поднял голову мужчины еще выше, поворачивая ее в сторону города. Все люди в шатре слышали и болезненный стон Балтоглу, и далекий, непрестанный, радостный трезвон.
– Ты вручил им подарок. Хотя твои люди превосходили их числом в десять, в двадцать раз, твоя глупость, твоя трусость даровали им то единственное, что я пытался отнять, – надежду!
Он отпустил голову военачальника. Та с глухим стуком упала на ковер у ног султана, обутых в тапочки, и Хамза, рискнув приподнять голову, увидел на повязке болгарина свежую кровь. Повязку скоро придется сменить, как и три предыдущих. Какой-то удар вмял забрало Балтоглу в глаз, и металл пришлось удалить вместе с глазным яблоком.
Сейчас Мехмед обернулся к единственному стоящему мужчине, и отданный им приказ означал, что отсутствие глаза скоро перестанет тревожить болгарина.
– Казните его, – тихо сказал Мехмед. – Я хочу, чтобы его голова торчала на шесте перед моим отаком, и пусть весь мир видит, что случается с теми, кто подвел меня.
Вперед выступил огромный мужчина. Последний раз Хамза видел его с совком в руках в садах дворца в Эдирне. Но бустанчи, дворцовые садовники, были заодно и палачами султана, и этот держал при себе инструменты своего ремесла. Они-то и заставили мужчину замешкаться и заговорить – первый голос, кроме Мехмеда, прозвучавший в отаке с тех пор, как сюда втащили опального капудан-пашу.
– Лук или меч, о бальзам мира?
Мгновение Мехмед недоверчиво глядел на него, потом взорвался:
– Я хочу, чтобы ему отрубили голову, глупец. Или ты собираешься сделать это тетивой?
– Владыка владык…
Бустанчи поднял с пола тяжелый меч, нагнулся и схватил болгарина за волосы на затылке, вызвав новый стон и булькающие в крови слова, понятным из которых было только одно – «милосердия».
– Не здесь, идиот!
Мехмед сильно ударил мужчину по плечу своим бастинадо.
– Эти килимы стоят целое состояние. Думаешь, я хочу, чтобы их еще сильнее измазали кровью? – Он ткнул палкой в сторону выхода. – Снаружи! Там, где моя армия станет свидетелем, какая судьба ждет предателей.
Возможно, дело было в слове. Балтоглу можно было назвать многими словами – и он, несомненно, потерпел неудачу, хотя Хамза знал, что немногие добились бы в этот день на воде успеха, когда вмешались ветер и Бог, – но предателем он не был. Не был он и трусом. И Хамза сознавал рябь, пробежавшую по шатру, тихий шепот возражений людей, которые не смели возвысить взгляд или голос. Они почувствуют свою трусость позже, поскольку не возразили. Они станут возмущаться молодым султаном, только недавно севшим на трон, который вынудил их это почувствовать. А Мехмеду, при всей его ярости и уверенности, были нужны эти люди. Он не сможет взять Константинополь без них.