Увидев Григория, греки задохнулись, обернулись к страже – немедленно схватить изгнанника, казнить на месте за то, что посмел появиться в пределах городских стен. Не удивился только один – ибо Константин был заранее предупрежден командиром лучников. И именно император сейчас заговорил.
– Возвращение блудного сына – всегда счастье. Что сказал наш Господь в притче? – Он поднял руку, улыбнулся двум прелатам, которые выступили вперед, готовясь заговорить. – Господа, это риторический вопрос. Осмелюсь утверждать, что я знаю наши гимны ненамного хуже вас. Простите, архиепископ Леонард, что я знаю их только на греческом, а не на латыни, как предпочитает нынче Папа, наш благословенный отец. – Император прикрыл глаза. – «Я безрассудно забыл твою славу, о Отец». Ведь так?
Он, по-прежнему улыбаясь, обернулся к двум мужчинам, на коленях стоящим перед троном.
– И пусть все свидетельствуют, что я приветствую нашего блудного сына, вернувшегося к своей матери, городу, равно как и к другому отцу в моем лице. – Константин посмотрел вниз, указал на обезображенное лицо. – Я всегда надеялся найти тебя и возместить это… поспешное правосудие. Но пришло слово, что ты мертв. Однако, милостью Божьей, ты здесь, вернувшийся к нам. Блудный сын и Лазарь в одном лице.
Император встал с трона, спустился по ступенькам и поднял Григория на ноги.
– Сим поцелуем я отменяю лишение тебя прав и восстанавливаю твое имя, Григорий Ласкарь.
Он наклонился и поцеловал изнанника в обе щеки и в лоб.
Не многое могло потрясти Григория на пылающей палубе или в проломе стены. Долгие годы он утверждал в себе, что Григорий – имя мертвеца, а Ласкарь – случайность рождения. И потому был удивлен водой, которая затопила глаза и вырвалась за их пределы. Константин, отодвинувшись после поцелуя, был все же достаточно близко, чтобы заметить эту воду. Он улыбнулся, сжал руки младшего мужчины.
– Ты вернулся к нам, как ты сам знаешь, в доброе время. Время героев. Ты был вторым после моего достойного командира, твоего наставника Феодора, в обращении с луком. И сейчас ты вновь будешь примером для других. Как я слышал от нашего храброго земляка Флатенела, ты уже показал такой пример на палубе его судна, во время нашей недавней победы. – Он обернулся. – И мой добрый Джустиниани, прославленный воин, рассказал мне, что под именем Зорана из Рагузы ты стал не просто солдатом, но прекрасным командиром. Не так ли, благородный генуэзец?
– Все так и есть, господин, – ответил Джустиниани, выйдя вперед. – И мой отряд печалится без его умений. Если вы направите меня в самую жаркую битву, я бы хотел, чтобы он по-прежнему был рядом со мной, если вам это угодно.
Константин повернулся к Григорию:
– Будет ли тебе это угодно, «Зоран»?
– Ваше величество…
Григорий замешкался, потом продолжил:
– Поскольку вы восстановили мое имя, государь, оно вновь принадлежит мне… как и мой дом. Я больше не Зоран, но Григорий из Ласкарей. И я буду сражаться за него и за вас там, где смогу послужить вам лучше всего: под красным крестом Генуи или двуглавым орлом Константинополя.
– Что ж, – произнес император, оглядывая остальных, – у тебя будет возможность послужить и мне, и своим старым товарищам. – Он обернулся к Григорию. – Тебе известно о новой угрозе, турецком флоте в Роге?
– Я видел их, господин. Как и все остальные, я не мог поверить своим глазам.
– Это угроза, с которой должно справиться, и быстро, – сказал Константин уже без улыбки, обращаясь ко всему собранию. – Вражеские пушки так сильно повредили материковую стену, что мы вынуждены возводить валы из дерева и бочек. Их трудно защищать, и нам нужен там каждый человек. Мы не можем выделить людей для морской стены, однако турки, под защитой своего нового флота, начали возводить мост через Рог, который нацелен прямо сюда, к нашему дворцу. – Он махнул рукой на север. – Если они смогут штурмовать нас и с этой стороны, последствия будут фатальными. – Покачал головой. – Нет. Мы должны изгнать их корабли из наших вод. Наши венецианские друзья – а эти приготовления угрожают их безопасным гаваням не меньше, чем нашему городу, – предлагают некую тайную меру, и не позднее чем завтра. Я прямо сейчас отправляюсь в церковь Святой Марии в венецианском квартале, чтобы выслушать их планы.
Константин повел рукой, включив в этот взмах Джустиниани:
– Хотя он их соперник, даже венецианцы признают великое мастерство нашего командующего в военном искусстве. Они допустят его на совещание. Но если, как я подозреваю, они предложат использовать в этом деле только своих земляков, я буду настаивать, чтобы мы, греки, тоже были представлены там. – Он улыбнулся Григорию. – Ты уже выказал свою доблесть на воде, молодой Ласкарь. Не сделаешь ли ты это снова ради чести своего города?
У Григория стянуло живот. Он не думал, что ему придется сражаться так скоро. Рана на бедре воспалилась, и он не очень хорошо двигался. Кроме того, он всегда предпочитал укрепления палубе. Но Григорий восстановил свою репутацию именно в сражении на море. И если это предложение неким образом испытывало его решимость, он не должен провалиться.
– Ради чести моего города, вашей чести, василевс, и моей собственной, – ответил он с поклоном.
– Хорошо. Тогда давайте отправимся в венецианскую церковь и посмотрим, что они предлагают. – Константин посмотрел куда-то поверх головы Григория. – Но прежде мы будем радостными свидетелями воссоединения братьев, наших собственных Кастора и Поллукса!
Григорий одеревенел, обернулся. Каина и Авеля, подумал он, увидев в дверях Феона, заметив потрясение, промелькнувшее на его лицо и тут же скрывшееся под такой же непроницаемой маской, как и та, что носил Григорий. Феон широко улыбнулся, пошел вперед, разводя руки. До него уже должны были дойти слухи о возвращении Григория и его действиях на имперском судне. Но, возможно, он не ожидал, что его близнец, младший лишь на мгновение, так быстро будет принят императором.
– Я слышал о твоем прибытии, брат, – сказал он, обнимая Григория и целуя его в обе щеки, – и рад видеть тебя живым и вернувшим свое – наше – имя.
– Брат, – только и вымолвил Григорий, только и смог сказать – пока.
Возможно, Константин, стоя рядом, почувствовал невысказанное. Когда братья разошлись, он сменил тему.
– И что, Феон, сказал посланник Мехмеда о нашем ответе?
Феон с облегчением отвернулся от вызывающего взгляда Григория.
– Он болезненно воспринял нашу невежливость, господин. И опасается, что посланный нами ответ приведет его владыку в ярость.
– К которой, по слухам, тот и так склонен, – заметил Константин.
Он повернулся, подозвал слуг; те накинули на императора плащ, пристегнули к сапогам шпоры.
– Что ж, посмотрим, не сможем ли мы отравить ему кое-что еще, и довести его до удара, который разорвет ему сердце.
С этими словами, в сопровождении свиты император вышел из зала. Джустиниани, проходя мимо, пожал Григорию руку. Амир, его тень, улыбнулся и постучал по собственному носу. Вскоре все ушли, оставив в зале только двоих братьев.
Несколько мгновений оба мужчины молча смотрели на открытую дверь. Наконец, не глядя, Феон пробормотал:
– Дом нашей семьи открыт для тебя, брат, – конечно, если ты захочешь остановиться там.
Предложение было простой формальностью, не подразумевающей сути.
Григорий обернулся.
– После того, что было сказано в последний раз, Феон? После того, что твой… твой сын… – он сделал паузу, – после того, кем меня назвал Такос? Как ты можешь позволить предателю спать под твоей крышей?
Феон тоже обернулся, оба брата стояли лицом к лицу.
– Он узнает, что всегда считавшееся правдой не является таковым. Теперь он узнает другую историю. Теперь, когда император и город вновь приняли тебя в свое сердце.
Григорий услышал в этих словах оттенок горечи и не сдержал улыбку:
– Наш император не процитировал оставшуюся часть библейской истории, – сказал он, – и я вряд ли вспомню точные слова. Но припоминаю, что брат блудного сына был столь же огорчен его возвращением, как и ты – моим.
В течение многих лет полагая Григория мертвым, Феон редко задумывался о своем брате. Но сейчас он понял, что его близнец по-прежнему обладает властью пробуждать в нем ярость, как никто другой.
– Возможно, тебе стоит спросить мою благочестивую жену, – прошипел он, – и она назовет тебе даже главу и стих.
Григорий, не моргнув, ответил ему взглядом. Он видел гнев брата – но видел и его страх. А солдат привычен пользоваться страхом другого человека, испытывать его слабость.
– О, поверь мне, Феон, – спокойно сказал Григорий, – я спрошу Софию о многом.
Глаза, такие похожие на его собственные, прищурились еще сильнее. Но разговор прервал крик от двери.
– Зоран, Командир зовет тебя… Ох, мне нужно отучиться называть тебя этим именем, верно?
Оба брата медленно развели взгляды. Амир, стоящий в дверях, смотрел то на одного, то на другого, чувствуя неладное.
Младший Ласкарь подошел к двери, взял друга за руку.
– Тогда веди меня к нему, – сказал он.
Они вышли из зала, и Григорий так и не обернулся, чтобы увидеть, как Феон стряхивает с рукава розовые лепестки.
28 апреля
Григорий сидел на поваленной колонне, открыв свою рану яркому солнечному свету. Таким способом он вылечил многие, что подтверждал его обнаженный торс – карта, сложенная вдвое и заполненная реками и расщелинами, нарисованными наконечниками стрел, пулями и клинками. Спина выглядела хуже всего, ибо принимала кнуты надсмотрщиков, когда Григорий был прикован перед мачтой. Новая рана, изогнутая, как нанесший ее ятаган, соединяла две поверхности и рассказывала о его жизненном пути.
Эта, последняя, заживала хорошо; ее очистил старый семейный врач, и стежки кетгута уже не ощущались зудящим проклятием. Безотлагательная операция по уничтожению турецкого флота в Роге – о которой приняли решение на той вечерней встрече – была отложена на пять дней, и это дало Григорию передышку, необходимую, чтобы он вновь мог свободно двигаться. Теперь Ласкарь мог безболезненно натянуть лук, мог пользоваться фальшионом.