– Как ты это узнала?
– Еще одно «как». Еще одно неважное «как». И вновь повторю тебе: только «почему» имеют значение… – Женщина взяла его за руку. – Мне нужно, чтобы ты украл его для меня.
Григорий поперхнулся, попытался отдернуть руку. Она, держа его крепко, придвинулась еще ближе.
– Когда воины Аллаха ворвутся в город, они начнут грабить этот монастырь одним из первых, поскольку он рядом со стеной. Они унесут все, что смогут, а остальное сожгут. Я приду с отрядом солдат, который даст мне султан, и буду оберегать это место. Но если я опоздаю… – Лейла вздохнула. – Поэтому ты должен пойти туда, украсть книгу и сберечь ее до моего прихода.
– И почему я должен это сделать? – Он слабо улыбнулся. – Это будет непросто – но ты заметила, я не спрашиваю тебя «как».
Она улыбнулась в ответ.
– С той минуты, когда я встретила тебя, когда ты спас меня от тех молодчиков в Рагузе, я знала, что ты избран, ты – человек судьбы, который сделает то, что мне нужно. А насчет «почему»… – Она подняла его руку, облизнула палец, прикусила кончик зубами. – Разве ты не сделаешь это ради любви, мой любовник? Ради награды, которую я могу предложить?
Григорий высвободил руку, провел пальцем по ее лицу, опустил руку себе на колени, отвернулся.
– Я не могу. Не… только не ради любви. В городе есть люди… – он замешкался, – люди, о которых я забочусь. Если город падет, я должен их защитить. И если у тебя есть какой-то способ это сделать, тогда, – он пожал плечами, повернулся к ней, – тогда мы можем договориться.
«Забочусь? – подумала Лейла. – Он собирался сказать “люблю”». Перед ее глазами красным вспыхнуло благородно-красивое лицо, но она подавила ревность.
– Мехмед даст мне отряд, и я смогу отвести его куда угодно. К какому-то дому? Они станут защищать его обитателей, если я так прикажу.
Григорий покачал головой.
– И как ты обрела такую власть над султаном?
– Он должен мне награду.
– За что?
Лейла ответила не сразу. Встала, дотянулась до потолка палатки, сняла оттуда пергамент. Потом нагнулась над жаровней, поднесла пергамент к пламени. Он почти сразу стал ломким, потом загорелся. Лейла держала его, пока огонь не подобрался к самым пальцам, и бросила остатки, превратившиеся в золу, на медный поднос.
– За его победу, – прошептала она, не глядя на Григория.
Ласкарь тоже встал, отвернувшись от нее, пригнулся под крышей, где она стояла во весь рост. Он внезапно замерз, несмотря на тепло палатки, и начал торопливо одеваться. Григорий был солдатом, образованным человеком. Он не слишком полагался на прозрения ведьм. Однако… Это воссоединение. То, как они оказались связаны. И вот теперь он готов заключить сделку с ведьмой…
Григорий знал, что сделает это, хотя какая-то часть его пылала от одной только мысли, что его город падет. Но она была права – мудрый человек готовится к возможному. Солдат изучает пути к отступлению. Мысль пришла и учетверилась.
– У меня есть лучшая идея, – сказал он, начиная застегивать дублет. – Есть место лучше, чем дом.
– Назови его.
– Это церковь, маленькая, святой Марии Монгольской. Она в полулиге от Влахернского дворца, даже меньше. Примерно на том же расстоянии от монастыря. Снаружи она не очень похожа на церковь, и ее окружает высокая стена. Несколько решительных мужчин способны удерживать ее… пока не придет защита.
Он помешкал.
– Может оказаться, что меня не будет среди этих людей. Я могу задержаться – или погибнуть на стене. Если так… – Ласкарь наклонился к ней. – В обмен на этот текст защитить нужно всех, кто окажется в ее стенах. Всех.
Лейла рассматривала его. Он говорил сейчас о своей госпоже, возможно, о ее детях. «Что ж, – подумала она, – если он будет мертв и женщина отдаст мне книгу, я защищу ее и ее детей. Но если он будет жив… я отвоюю его у любой».
Опустив руку, Лейла провела ладонью между ног, потом коснулась его лба. Он почувствовал липкую влагу, когда она скользнула пальцами ниже, по векам, обойдя нос из слоновой кости.
– Итак, – произнесла женщина, – я считаю сделку заключенной. И запечатанной, – добавила она, приложив руку к его губам.
Он чувствовал на губах вкус их обоих, соединенный. Это возбуждало, но и тревожило.
– Лейла, – пробормотал он, протянув к ней руку.
Но она ускользнула, наклонилась к ящичку, открыла его. В нем лежали чернила, стило, обрывки бумаги.
– Нарисуй мне путь к твоей церкви. От Харисийских ворот.
Григорий отер губы, нагнулся, набросал карту. Справился быстро, ибо названное им место было неподалеку от стен. Когда он закончил, она забрала бумагу и вручила ему другую.
– Это копия первой страницы книги, которая мне нужна.
Ласкарь посмотрел на рукописные надписи. Он плохо говорил по-арабски, а читал еще хуже. Но в подписи стояло имя: Джабир ибн-Хайян.
– Ты сможешь ее найти?
Григорий поднял взгляд. Впервые в ее голосе слышалось нечто иное, нежели абсолютная уверенность. Он кивнул.
– Я не всегда был уродливым солдатом. Было время, когда я знал все ходы и выходы в библиотеках Константинополя. – «Кроме того, – подумал он, но не сказал вслух, – я знаю одного алхимика». – Я отыщу ее для тебя.
Она взяла его руку, поцеловала.
– Я знаю, что ты ее отыщешь. Ибо…
– Так было написано, – произнес он вместе с ней.
Оба рассмеялись.
– Лейла, – прошептал Григорий, – есть кое-что…
Снаружи что-то бормотали, доносился какой-то шум, на который они не обращали внимания. Но нарастающий гам закончился громким криком.
– Пойдем, – сказала она, натягивая платье; надела платок, вуаль.
Григорий тоже закончил одеваться, натянул сапоги, застегнул пояс с мечом. Когда оба были готовы, они вышли из палатки.
Их никто не замечал, хотя вокруг было полно людей. Все смотрели на восток. Не готовясь к молитве, хотя многие опустились на колени. Палатка Лейлы стояла на вершине холма, отсюда было видно далеко, поверх полотняного городка до самого каменного города. До Константинополя, в который били молнии, Божье оружие, сменившее оружие человека.
Лейла взяла Григория за руку и прошептала:
– Знаки и знамения.
Глава 31Проклятый город
24 мая: сорок восьмой день осады, позже
Те, кто не был на стенах – защищали их, чинили, – вышли на улицы. Долгое время София, вздрагивающая от одного воспоминания о толпе, в которой она оказалась три недели назад, не могла заставить себя отойти от портика на краю форума Константина. Но, хоть и большая, эта толпа была тихой; она медленно двигалась вперед, люди поднимали глаза к небесам, с которых только что перестали бить молнии, руки мерно опускались на грудь, губы шевелились в молитве. Они пришли сюда не ради хлеба. Они пришли ради Девы. И когда мимо пронесли статую, когда София мельком заметила мужа среди придворных, идущих рядом с императором с обнаженными головами, у самых носилок, она крепко взяла детей за руки и погрузилась в процессию.
Толпа была густой, но каждый заботился о своих соседях, и вскоре ее страхи утихли. Иное дело Такос, ее чувствительный сын. Он все еще прихрамывал – последствия хлебного бунта; у него появился легкий тик, дергающий глаз, будто мальчик все время был чем-то напуган. Многие дети города дергались в испуге и выглядели похожими на него. Исхудавшие от недостатка еды, с синяками под глазами от недостатка сна, – и даже этот недолгий сон беспрестанно тревожил рев пушек. Такос постоянно оглядывался по сторонам, будто искал кого-то, и до боли крепко сжимал руку Софии.
С другим ее ребенком все было иначе. Ее приходилось держать, поскольку Минерва с радостью ускользнула бы в толпу. Ее бесстрашная дочь, которая ничего не боится в свои пять лет. Иногда София задумывалась, что ее дети взяли у своих родителей. Такос был сыном храброго Григория, Минерва – дочерью хладнокровного Феона, однако с тем же успехом они могли поменяться отцами. И конечно, оба были ее детьми, и, возможно, это и повлияло на них. Ее страсть в одном, ее сдержанность в другом.
София посмотрела за Феона, выше Константина, на предшествующую им платформу. На то – на того, – кто стоял на ней. И тогда ее голос слился с голосами других, София забыла, что она мать, и сосредоточилась на другом. Статуя была в рост человека, лицо раскрашено так искусно, что походило не на гипс и краски, а на живую плоть. Дева Мария была среди них, над ними, но связана со всеми. Не они несли ее, но она вела их, живая в каждом человеке. Мать Христа, защитница их всех, и Константинополь был ее городом, как было всегда, как будет вечно; она – мать его и каждой живой души в нем.
И сегодня ее день. Он всегда был важен. Однако все знали, как сильно в эти дни нуждается город в ее защите. Все знали, что развязка близка, что турки готовятся к большому штурму. И потому путешествие, которое она совершала ежегодно, от своего дома в церкви Святых Апостолов, по Мезе и через великие форумы к собору Айя-София, сегодня имело особое значение. Вот почему все, кто не был занят на стенах, сейчас следовали за ней. И уже не имело значения, кто придерживается римских догматов, а кто – греческих. Все они были ее детьми, как Христос, братьями и сестрами под Крестом, какой бы он ни был формы.
«Святая Мария. Святая Мать. Услышь наши молитвы. Стань рядом с нами. Избавь нас от всякого зла. Спаси нас, грешников. Спаси нас. Спаси нас. Спаси нас».
Произнося эти слова, София чувствовала, как расслабляется. Это было привычное ощущение, но обычно такое облегчение приходило, когда она была в месте, где почитали другую Марию, святую Марию Монгольскую. Часто, ухаживая в одиночестве за святым местом, она поддавалась таинству, уступала себя, ложилась перед алтарем, смотрела на иконы, молилась и плакала. Она не раскрывалась так сильно, когда в церкви были другие, чувствовала себя не так уютно в толпе. Святая Мария была ее матерью, и в одиночестве София слышала ее слова в своем сердце.
Однако же, вот она здесь, в огромной толпе, и ее охватывает то же чувство. Никогда еще она не нуждалась в этом сильнее. Не для себя. Для города, который она любила. Для детей, которых ей хотелось увидеть свободными. Для всей ее семьи, которая жила здесь тысячу лет, считала женщина, и проживет, если будет на то милость Христова, еще тысячу лет и больше. Процессия поворачивала за угол, Дева обернулась к ней, и София посмотрела ей в лицо. Она видела слезы Девы, чувствовала их в каплях дождя, который вновь пошел с измученного неба. Видела ее печальную улыбку, видела в ней сострадание ко всем.