Он дал ей пройти несколько шагов, догнал, снова схватил. София обернулась, и в ее глазах плескалась ярость. Как у ее проклятого кота, подумал Феон, когти всегда наготове. Он думал ударить ее. Он уже бил ее прежде. Но они подошли к фасаду здания. Рядом был Константин, люди, которые знали Феона. Жен следовало бить наедине. Кроме того, ему не требовалось унижать ее здесь. Для этого удовольствия еще будет время. Ему нужно только, чтобы она подчинилась.
– Послушай меня, – тихо сказал Феон, выпустив ее руку. – Нет, я не приказываю, хотя имею на то право. Я прошу тебя выслушать то, что может спасти жизни наших детей, если случится худшее.
Он видел, что достучался до жены, и продолжил, подчеркивая каждое слово:
– Если турки победят, они будут думать только о грабежах. Об изнасилованиях. А после – уводить людей в рабство. Но некоторые места, некоторые люди будут избавлены от этого. Поэтому, когда исполнишь свой долг на стенах, ты должна вернуться в наш дом…
– Откуда ты это знаешь? – прервала его София, впервые на его памяти.
Феон подавил злость. Сфрандзи уже звал его, времени не осталось.
– Знаю. И я знаю, как они это делают, – вешают на дома метки влиятельных людей. Их флаги. Ты найдешь такой флаг под нашим матрасом. Если турки прорвутся…
Он наклонился, чтобы вновь поймать взгляд, ушедший при этих словах в сторону.
– Да, я сказал «если». Я постараюсь прийти. Но если я не приду – или не смогу, – ты вывесишь этот флаг из наших верхних окон. А потом запрешь двери, затворишь окна и выберешься с детьми на крышу.
София долго смотрела на него.
– Что ты сделал, Феон, – прошептала она, – чтобы заслужить такую благосклонность наших врагов?
Он снова почувствовал тот зуд, начал поднимать сжатые в кулаки руки. Выдохнул, опустил их.
– Я сделал только то, что следовало сделать отцу. Мужу. Я подготовился к худшему, что может случиться.
Она еще мгновение смотрела на него, потом метнулась между лошадей, помешавших ему догнать ее. К тому времени, когда он смог, София уже была у повозки, запряженной парой ослов. Повозка была битком набита женщинами; двое помогли ей залезть, все такие же изможденные и решительные, как и она. Феон прислонился к краю, когда одна из женщин взяла поводья.
– Ты слышала, что я сказал, жена?
Она посмотрела на него сверху вниз. На сдерживаемую ярость в его глазах. Но при всей своей хитрости политика он был мужем. Отцом. Пытался позаботиться о своих. И хотя София молилась, хотя верила в чудеса, дарованные святыми, хотя исполняла свой долг, как только могла, она была матерью, и какая-то часть ее нуждалась в другой надежде. Каком-то плане, если Бог и человек не справятся. Возможно, во флаге под матрасом, как бы он туда ни попал.
– Я слышала. И я… послушаюсь, – сказала София.
Женщина, державшая поводья, крикнула: «Хей!», и повозка покатилась. Привстав, София оглянулась на мужа, внезапно задумавшись, увидит ли она его еще раз.
– Я послушаюсь. Иди с Богом, муж. Пусть Дева и все святые защитят тебя этой ночью.
Не обращая внимания на людей, все настойчивее выкликавших его имя, Феон смотрел, как повозка исчезает в толпе. Он все еще сжимал руки в кулаки – и сейчас поднял их, посмотрел на них. «Вот как мы расстались, – подумал мужчина. – Я последний раз коснулся жены, со злостью схватив ее за руку. У тебя не нашлось для меня поцелуя, София? Я тысячу раз предпочел бы его Христовой крови на губах».
Потом пришла другая мысль, и он резко поднял взгляд. Но тележка уже скрылась в водовороте мужчин и женщин, спешащих по делам, своим или города. И оборачиваясь к настойчивым призывам, Феон думал: не был ли поцелуй, не доставшийся ему, прибережен для другого. И не этот ли долг ведет ее на стены.
Григорий старался держать Такоса рядом и в укрытии. Хотя уже наступила ночь, вражеские лучники по-прежнему выискивали цели, и на тех, кто без устали чинил и латал бреши в палисаде, непрестанно сыпались стрелы. Но мальчику было интересно, и он все время вставал, чтобы взглянуть на турецкие линии и тамошние диковинки.
– Дядя, а почему они жгут столько костров?
– По двум причинам. Они пируют – чувствуешь запах жареного барашка?
При этих словах рот Григория наполнился слюной.
– Потому что они постились весь день, чтобы подготовить свои души к штурму, а теперь должны подкрепить свои тела. И они делают это, чтобы показать нам свою численность, заставить нас бояться.
– Но мы же не боимся, правда, дядя? – сказал Такос, который выглядел испуганным.
– Боимся. Мы должны. Только безумец не станет бояться. Но мужчина управляет своим страхом, пользуется им.
– Я понял, – кивнул мальчик. – И они играют эту музыку, тоже чтобы напугать нас?
Григорий прислушался. Барабаны, трубы, неи и севре, все виды струнных и духовых инструментов звучали весь день, так что он практически перестал замечать их, этот постоянный шумный фон любой мысли.
– Да. И чтобы придать себе мужества.
– У нас тоже есть трубы. Я умею играть на одной. Жаль, что я не принес свою и не… – Он поднял с земли пращу. – Дядя, уже пора снова тренироваться?
С дрожью в голосе. И в руках. Он так и не смог овладеть этим оружием, несмотря на свои усилия. Такос не был воином; Григорий видел, что это не заложено в его натуру. Он был слишком кротким. И ему было всего семь лет. Григорий покачал головой. Город, за который приходится сражаться семилетним мальчишкам, переживает последние дни агонии…
– Нет. Прибереги свои камни на потом.
Мальчик сглотнул.
– А когда они нападут?
Это не было тайной. Турки весь день провозглашали в своем лагере назначенный час.
– Вскоре после полуночи.
– А где?
Григорий посмотрел на долину, на длинную линию огней.
– Везде, – пробормотал он.
Где-то на этой стороне линии был император. Константин, вернувшись с молебна в Айя-Софии, немедленно принялся объезжать все бастионы, воодушевляя защитников, показывая, что огни и шум турок не устрашили его, и им тоже не следует страшиться. Но вскоре он должен вернуться сюда, ибо все знали, что штурм начнется со всех сторон, охватит все стены, с суши и моря, однако главный удар будет нанесен именно сюда. Вот почему имперскую палатку поставили прямо здесь, за стенами – в длинном выстреле из лука от шатра Мехмеда, стоящего на вершине холма напротив, над его огромными пушками. Здесь, у Пятых военных ворот, известных большинству как ворота Святого Романа по названию гражданских ворот, расположенных поблизости. Здесь, где турки разрушили внешнюю стену, а греки выстроили палисад, чтобы заменить ее. Здесь наступит критический момент, это знали все. И потому Константин вернется сюда – и скоро.
Единственный приказ, оставленный им до отъезда, гласил: «Командиру следует прекратить свое непрерывное наблюдение за обороной и отдохнуть». Джустиниани неохотно согласился поспать пару часов, но только если двое его заместителей – Энцо Сицилиец и Григорий, известный в прошлом как Зоран Риномет, – убедятся, что сделано все возможное. И оно было сделано. Энцо остался внизу, у ставромы, заталкивая последние тележки земли между досками и камнями. Но Григорий вернулся на внутреннюю стену, на выкрошенный бастион, где оставил доспехи и откуда собирался стрелять из своего прекрасного лука.
Музыка напротив них притихла, так что сюда доносился одинокий голос, выкрикивающий какие-то слова.
– Дядя, он опять зовет на молитву? – спросил Такос.
Григорий послушал, покачал головой.
– Он опять напоминает обещание, которое дал им султан. Быстрое путешествие в рай для мучеников или три дня грабежа, как только город падет.
– А что такое грабеж?
Григорий открыл было рот ответить, но промолчал. Что он мог рассказать мальчику об ужасах, которым был свидетелем? В которых участвовал сам, ибо христианские народы грабили города турок и других христиан. Наемники жили возможностью награбить добычу. Он сам набрал достаточно, чтобы купить тот кусок земли в Рагузе. И хоть не участвовал в других видах разграбления городов… он знал, что случится с людьми Константинополя, если этот непрочный палисад падет. Мужчин, способных сопротивляться, перебьют, женщин изнасилуют, и всех угонят в рабство. Возможно, мальчику скоро придется это увидеть. Ему незачем сейчас выслушивать рассказы Григория.
Мысленно он звал его «мальчик». Несмотря на услышанное от Софии, Григорию было трудно думать о Такосе как о сыне. Однако они скоро расстанутся – вопреки своему страху и мягкости, Такос был решительно настроен сражаться, а Григорий не менее решительно собирался держать его подальше от битвы. Неужели они просто разойдутся, и Такос никогда по-настоящему не узнает человека, которого зовет дядей и который скорее всего погибнет в последней битве за город? Запомнится ли ему Григорий кем-то большим, чем безносой диковиной?
– Дядя, а почему вы так на меня смотрите?
– Такос… – начал Григорий.
И тут мальчик прервал его, подпрыгнув:
– Смотрите! Там мама… Мама! – крикнул он.
Над ними пролетела стрела, и Григорий пригнул мальчика. Потом выглянул между зубцов и посмотрел на внешнюю стену. Группа женщин только что вывалила туда землю и деревяшки. Одна, с ведром в руках, посмотрела наверх.
София.
Григорий перегнулся через стену.
– За этим бастионом! – крикнул он, потом захватил лук и колчан и, пригнувшись, потащил Такоса к арке.
София встретила их у подножия лестницы.
– Сынок! – крикнула она, и мальчик подбежал к ней, прижался, потом вспомнил, что он должен быть мужчиной и солдатом, и отстранился.
– Вот, – сказал Григорий, протягивая Такосу прихваченную пращу. – Возьми ее и найди еще несколько хороших камней. Потренируйся. Мне нужно поговорить с твоей матерью.
Тот кивнул, схватил веревочное оружие и убежал.
– Только недалеко! – крикнули оба и рассмеялись, сообразив, что сделали; потом замолчали, глядя друг на друга.