– Ты жив, рагузанец.
Он посмотрел вверх.
– Жив, сицилиец. И я – константинополец. Особенно сегодня.
– Слишком много слогов. Как в Гри-го-ри-е, – ухмыльнулся Энцо. – Я предпочитаю Зорана. – Он протянул руку, помог Григорию подняться. – Тебя зовет Командир.
Джустиниани стоял среди маленькой группы офицеров в глубине периболы, прямо у канавы, из которой добывали землю для вала. Канава была почти заполнена телами; их стаскивали отовсюду и кидали в нее, друзей и врагов, равных в смерти. Командир кивнул Григорию, собирался заговорить, но его отвлекло появление другого человека.
– Мы побеждаем? – крикнул император, проходя мимо склонявшихся людей и жестом предлагая им встать с колен.
– Ваше величество ранены?
Джустиниани шагнул ближе, чтобы посмотреть на запятнанный нагрудник, но Константин отмахнулся.
– Это не моя кровь, – отрывисто сказал он. – Разных людей, ибо они всё шли и шли. – Взглянул на канаву, в которую упало очередное тело. – Как и здесь, полагаю. И вдоль всех линий. Ибо я получил сообщения из дворцов: там тоже был жаркий бой, и враг тоже не преуспел. В разных точках вдоль Рога пытались высадиться, но тоже были отбиты. Вы что-нибудь слышали о других местах?
Джустиниани указал на испачканного сажей офицера, тот отдал честь:
– Ваш кузен, Феофил Палеолог, приветствует вас, ваше величество, и говорит, что ворота Пеге держатся. Он также посылает весть, что достойный Кантакузин отбил нападение у Золотых ворот.
Те, кто стоял поблизости и слышал его слова, разразились радостными возгласами.
– Командир, так мы победили? – спросил Константин. – Они хотели застать город врасплох и отошли после неудачи?
Джустиниани ткнул рукой в сторону Григория:
– Скажи своему императору, Риномет. Скажи ему по-гречески; пусть он не думает, что только итальянские вороны каркают дурные вести.
Григорий повернулся к императору:
– Ваше величество, если посмотрите на тела, вы увидите, что там нет людей первого ранга. Яйи. Иноземные воины. Башибузуки.
Джустиниани оборвал его:
– Они послали первую волну ослабить нас перед теми, кто пойдет следом. Крестьяне из Анатолии. Балканское отребье. – Он сплюнул. – Убоинка.
Константин поморщился, сглотнул:
– Этого я боялся больше всего… И кто, по-вашему, пойдет следом?
Командир жестом предложил Григорию продолжать. Тот колебался. И пока думал, раздался звук. Визгливый рев труб, бряцание цимбал, низкий рокот кос-барабанов.
– Вот оно, василевс, – сказал Григорий.
Вся группа подошла к палисаду, вглядываясь в темноту. Через вершину холма – там вновь запылали огни – потекла темная масса; сквозь гам боевой музыки донесся новый звук, ритмичное топанье обутых ног по земле. Следом послышался стройный распев, неизбежное обращение к гневу и к Аллаху.
– Подсветите их, – приказал Джустиниани.
Приказ побежал криками к ближайшему бастиону. Через несколько мгновений со стены взлетел по высокой дуге большой огненный шар. Там стояло несколько мангонелей, осадных пращей, которые стали практически бесполезными с появлением больших пушек. И хотя осталось совсем мало нафты – почти все ушло шотландцу на его греческий огонь, – ее все же хватило на этот шар. Он пролетел по небу и упал куда-то в середину надвигающейся черной массы. Огонь ненадолго осветил длинные шеренги мужчин в доспехах – и в середине их рядов одинокое желтое знамя.
– Анатолийцы, – мрачно объявил Джустиниани. – Возвращайтесь на свою позицию, господин. Скоро начнется настоящая битва.
Константин вздохнул, отсалютовал, развернулся и ушел, гвардейцы бегом последовали за ним. Командир посмотрел на Григория:
– Ты тоже иди на свою, Безносый. Мне нужны твои стрелы.
Григорий повернулся, но Джустиниани окликнул его:
– Эй, ты видел того здоровенного проклятого турка, который плясал на палисаде?
– Да.
– Почему ты не убил его?
– Я старался, господин.
– Ладно… в следующий раз старайся лучше. – Джустиниани ухмыльнулся. – Убивай их десятками!
У веревки толпились люди, и Григорию пришлось дожидаться своей очереди, чтобы залезть наверх. Пока он ждал, стрелы из-за палисада полетели гуще; зарявкали кулеврины, их пули плющились о стену. Музыка приближалась, мехтер анатолийцев шел с ними до самого рва, свирепо ревели трубы. Но у христиан была своя музыка. Все колокола города били тревогу, призывая жителей сражаться, взывая к Господу. Где-то поблизости стонал водяной орган, издавая подобие гимна.
Когда пришел его черед, Григорий быстро залез наверх, перевалился через край стены, схватил лук, надел на палец подогнанное кольцо и наложил стрелу. Чуть высунувшись из-за зубца, он смотрел, как палисад дергается и пляшет, будто живой, под шестами и крюками врагов. Взгляд привлекла лестница, первая из десятков, улегшихся на палисад.
– Давай, – прошептал он, и когда над стеной показалась голова в шлеме, выпустил свою первую стрелу.
Потом стрелять стало трудно. Анатолийцы в своих черных доспехах и генуэзцы в своих смешались в одну длинную, колеблющуюся, качающуюся массу вдоль слабо освещенного вала, друзья и цели были близки друг к другу, как любовники. А сам он и другие лучники на бастионе тоже стали мишенями для турецких лучников, пращников и кулевринщиков, сгрудившихся всего в шестидесяти шагах, на той стороне рва. Стрелы отбивали от зубцов крошащуюся известку; пули разбрасывали осколки камня, летящие не хуже свинца. Высунуться, чтобы сделать выстрел, означало окунуться в смертоносную бурю. Однако стрелки делали это, снова и снова – и расплачивались полной мерой. Люди отлетали от стены с древком в руке, в горле, в груди; с пулей в легких, которые быстро заполняла кровь, оставляя время выкашлять последнюю мольбу о прощении. Григорий чувствовал, как смерть проходит рядом – сбоку, сверху, снизу. Один раз что-то ужалило его в висок; он ощупал влажную кожу, размазал пальцами кровь, вытер о куртку. И все же Ласкарь высовывался чаще, чем любой другой, дерзко, вызывающе; он жаждал убивать, выискивая новую цель для следующей стрелы, еще одного турка, который не сможет ударить мечом его друзей, пробиться в город, угрожать тем, кого он любит. Он искал, стрелял, промахивался, искал, стрелял, убивал; потом его колчан опустел, и он потянулся к чужим, мертвых и умирающих людей рядом. Когда эти стрелы тоже кончились, он огляделся, заметил падающего арбалетчика со связкой болтов и выхватил его оружие прежде, чем мужчина рухнул на площадку. Арбалет был большим, тяжелым, без стремени, но у стены стоял ворот. Григорий приложил его, натянул тетиву, уложил болт и снова шагнул из укрытия, глядя вниз.
Там было достаточно огня. Греки лили с вала горящий деготь. Пылало все – лестницы, дерево палисада, люди. Турки стреляли со своих позиций огненными стрелами, и Григорий увидел пылающую дугу одной из них – безупречную параболу, которая закончилась в бочке палисада, разбрызгивая пламя по дереву. Темная масса людей вдоль укреплений вздымалась, когда дисциплинированные анатолийцы снова и снова лезли по лестницам; многим удавалось забраться на палисад. На мгновение там не оказалось ни одной подходящей цели, и Григорий снова посмотрел в темноту, где должны были стоять вражеские лучники. Когда там вспыхнула новая огненная стрела, он прицелился на две ладони левее и нажал на спуск. Стрела дернулась, потом упала в грязь.
В ночи раздался резкий, высокий зов трубы. Сплошная линия у палисада разделилась на две: анатолийцы отходили, греки бросали оскорбления и несколько случайных камней в черно-доспешные спины. Григорий даже не пытался достать новый болт, подстрелить еще одного отступающего воина. Он сомневался, что сможет еще раз взвести арбалет, даже с воротом.
После того одинокого призыва музыка умолкла – все звуки доносились с этой стороны палисада; стрелы и металлические шары тоже перестали прилетать, и Григорий мог спокойно выглянуть и посмотреть на людей внизу. Многие стояли на коленях от усталости, многие всхлипывали. Он выискивал своих ближайших товарищей – и нашел их вместе. Энцо помогал снять большой шлем Командира. Сицилиец посмотрел вверх и, найдя взглядом Григория, поднял большой палец. Ласкарь ответил тем же жестом, потом осел у стены, дотянулся до кувшина с водой и вдоволь напился. Оглядел мертвых и измученных людей вокруг. Радовало, что живых больше, чем мертвых, и раненым уже оказывали помощь.
Он снова поднял кувшин… и замер. Поставил кувшин обратно, с трудом встал, выглянул в промежуток между двумя зубцами и уставился в темноту, которая двигалась за палисадом.
– Что не так, брат? – послышался голос снизу.
Григорий поднял руку, призывая его к молчанию, продолжая всматриваться, пытаясь расслышать вражескую тишину за шумом своих соратников.
Что-то действительно было не так. Анатолийцы, сердце вражеской армии, гордые воины с наследством триумфов и верой в Аллаха, отступили или были отведены намного быстрее, чем дикие, недисциплинированные отряды, которые атаковали первыми. Это было бессмысленно. Если только не погиб один из их главных командиров. Или если…
Григорий не хотел думать о другой причине, пытаясь укрыться от мысли за непривычными молитвами. Он молился в битвах только тогда, когда молились все.
– Святая Мария, благослови нас. Защити нас, твоих слуг. Огради нас своим светом. Поддержи нас…
Он перестал бормотать, напряг слух ради того, что не хотел слышать… и услышал. Катится что-то тяжелое, как камень по металлическому склону. Скрип ткани, слишком много пытаются засунуть в узкое пространство. Плеск воды, опрокинутое ведро.
А потом в темноте, примерно там, куда он отправил свой последний болт, Григорий увидел пламя. Не огненную стрелу, зажженную и выпущенную, но огонь, который медленно поднимался, будто кто-то карабкался с ним по склону. Вот он остановился, завис…
В одно мгновение Григорий оказался у бокового проема.
– Командир! – заорал он, стараясь, чтобы его расслышали среди гула молитв, стонов, колоколов. – Энцо! Это…