Он видел, что Энцо услышал его, вопросительно поднял руку, пожал плечами. И Григорий выкрикнул последнее слово, но оно растворилось в действии того, о чем он кричал.
– Пушка!
Он обернулся – и увидел огромную вспышку пламени, вырвавшуюся из гигантского круглого жерла. Не прошло и секунды, как громадное ядро врезалось в палисад, смело целую его секцию, и люди за ней, человек десять или больше, просто исчезли. Григорий увидел дыру, широкий пролом, а в следующую секунду его скрыло из виду густое облако черного дыма.
На несколько долгих мгновений наступила тишина, потом ее сменили крики боли и ужаса. А следом пришел другой звук – тысячи голосов разом закричали во всю мощь глоток:
– Аллах акбар!
Анатолийцы снова пошли на приступ.
Из облака, созданного огромной пушкой, в пролом, сделанный ею, над разрушениями, причиной которых она была, наступали турки, по двадцать в ряд, бесконечно простирающиеся в глубину. Все защитники, которые стояли в этом месте палисада, исчезли, будто сметенные десницей Бога. Некому было остановить наступление, а оставшиеся в живых были оглушены, ослеплены, ошеломлены. Григорий видел, что первые ряды турок, уже миновавшие стену, расходятся, расширяют фронт, чтобы уступить место все новым и новым воинам.
А потом он услышал другую трубу, и узнал ее – Константин. Он пытался что-то разглядеть за расходящимися шеренгами турок, но дым и темнота скрывали все. Но тут ответила другая знакомая труба – Джустиниани. Григория звали император и Командир. Его город. Его товарищи. Григорий быстро отошел к дальней стене, сбросил толстую стеганую куртку лучника. Под нее он заранее, предвидя подобный случай, надел поддоспешный дублет. Затем нагнулся к своим доспехам.
– Эй, ты! – крикнул он молодому лучнику, стоявшему неподалеку. – Помоги мне.
Юноша подошел; его губы шевелились, не издавая ни звука. Однако неуклюжие пальцы справлялись с делом, которое указывал ему Григорий. Он надел нагрудник, приказал юноше пристегнуть переднюю часть к задней, пока сам натягивал наручи и налокотники. Судя по крикам и звону стали снизу, на все остальное времени не оставалось. Ноги, плечи и шея останутся открытыми. Ласкарь наклонился к латным перчаткам, надел их.
– Шлем, – приказал он.
Юноша поднял шлем, надел ему на голову. В отличие от заимствованного шлема, который Григорий носил в морском бою, этот был барбютом, с открытым лицом. В ночном сражении хороший обзор будет намного полезнее защиты, которую дает забрало.
Он задумался, что оставить, и неохотно отказался от щита в пользу пары оружия – шестопера и нового фальшиона, которым он заменил утерянный в море. Засунув оба оружия в петли на боках, как раз когда юноша застегнул последнюю пряжку, Григорий перебросил веревку через стену.
Он перевел дыхание, снова взглянул вниз. Бой был в разгаре. Еще не разгром, ибо анатолийцы разошлись лишь немногим шире, фронтом в сотню человек, – все, что дали им пролом и первый рывок. Но Григорий видел, что они медленно теснят генуэзцев и греков, все еще пытавшихся сплотиться, а за первыми шеренгами появляются все новые и новые воины.
Ласкарь прикусил губу. Чем он тут может помочь? Потом вновь услышал с дальней стороны схватки отчетливый зов императорского рога. И на этот раз увидел мельком, в свете факелов, летящего над людьми двуглавого орла Константинополя. Увидел, как продавилась вражеская линия с той стороны.
Григорий посмотрел на основание башни. На краю сражения толклись люди. Прямо под ним был пустой клочок земли. Он перелез на веревку и скользнул вниз, быстрее, чем в первый раз, подгоняемый весом доспехов.
Ласкарь приземлился среди десятка мужчин, его земляков, судя по длинным бородам и сборным доспехам, оттесненных к краю схватки тяжеловооруженными и лучше обученными генуэзцами. Греки обернулись, всполошенные его внезапным появлением; кто-то вскинул меч.
– Я грек! – заорал Григорий, потом указал выхваченным шестопером в ту сторону, откуда опять послышался звук рога. – А там – наш император!
Он достал фальшион, высоко поднял оба оружия и, крикнув: «За Христа и страну!», бросился в бой.
Ласкарь целился в угол, прямо за неровную вражескую первую шеренгу. Он не прислушивался, подчинились ли ему, следуют ли за ним люди. Его звали трубы. Он просто ударил турка, стоявшего к нему вполоборота, который уже поворачивался, поднимал щит, но не успел отразить падающий шестопер. Григорий не успевал выдернуть оружие из продавленного шлема, а другой анатолиец уже обернулся и ударил – его ятаган летел по широкой дуге над щитом, вниз, целясь в незащищенное плечо грека. У Ласкаря не было времени печалиться об отсутствии собственного щита; он мог только извернуться, выдергивая шестопер, и закрыться фальшионом, вскинув его эфес над головой и опустив лезвие. Широкий клинок был коротким, но прочным, ятаган ударил в него и со скрипом металла скользнул вниз. Турок немного качнулся вперед, опустил щит, и Григорий ударил тупым концом шестопера в открывшееся лицо. Удар был не смертельным, он только ошеломил, но фальшион успел уйти назад, развернуться и ударить по короткой дуге; выщербленный клинок вскрыл горло турка.
Люди действительно последовали за ним в открытую им брешь. Один сразу лишился руки с мечом, отрубленной ударом ятагана, но второй пробил копьем вражеский щит и вонзил наконечник в турка. Грек был велик – не все великаны сражались с той стороны, – и когда понял, что не может выдернуть копье, просто нагнулся, крякнул, поднял и стал толкать. Воющий турок превратился в таран; люди разлетались в стороны, боковая шеренга врагов вдавилась внутрь строя.
– Давай! – заорал Григорий и бросился за ним.
Здоровяк ревел, размахивая в разные стороны своей ужасной живой ношей. Потом сбоку ткнулось копье, распоров ему ногу ниже колена. Грек пошатнулся, продолжая реветь, но его собственное копье опустилось, и над ним тут же блеснули клинки. У Григория было достаточно пространства, чтобы свалить двоих, одного фальшионом, другого шестопером. Но тут другое копье дернуло голову великана назад, и Ласкарь потерял его из виду, занятый собственными врагами.
Он увидел мужчину, офицера с затейливым калафатом из павлиньих перьев на шлеме, который пытался заткнуть дыру, пробитую рывком могучего грека. Григорий подбежал к нему, ударил шестопером в поднятый щит, упал на колени и взмахнул фальшионом параллельно земле. Сапоги офицера прикрывал доспех, но тяжелый клинок вдавил металл в ногу. Мужчина пошатнулся, вскрикнул от резкой боли; Григорий, вскочив, сильно врезал плечом в большой квадратный щит и, укрываясь за ним, толкнул офицера на его людей.
И тут он почувствовал, как враги внезапно поддаются. И дело не в том, что офицер отскочил назад, заставив Григория упасть на колени. Перед ним открылось пустое пространство, с каждым мгновением оно ширилось – враги начали бежать. Григорию доводилось видеть такое у птиц, когда стая вдруг разворачивалась в воздухе, будто какая-то одна птица управляла всеми остальными. Возможно, враги тоже почувствовали себя птицами; налетевший двуглавый орел обратил их в добычу, а значит – в бегство.
– Константин!
Этот рев заглушил шум битвы. И Григорий увидел под самым знаменем императора, ведущего своих гвардейцев, прямо в центре врагов, которые только что были там, а сейчас исчезали, скрывались за проломленным палисадом, скатывались по склону из тел и грязи.
Преследовать их не было ни нужды, ни сил. Тишина не наступила – было слишком много стонов, – но музыка смолкла, а у людей не хватало дыхания на насмешки.
Григорий, задыхаясь, опустился на колени, как и большинство мужчин вокруг. Но Константин, во главе своих гвардейцев, стремительно подошел к остаткам палисада. Мгновение орел парил над головами защитников, потом залп из луков и кулеврин заставил их пригнуться, отойти.
– Туда! Туда! – послышался знакомый голос.
Джустиниани шел к палисаду, направляя к бреши с десяток мужчин, кативших бочки или волочивших бревна.
– Не бойтесь! – крикнул Командир, увидев, что люди опасаются выйти на открытое место. – Большая пушка стреляет только раз в два часа. Заваливайте, парни. Эй, Энцо, приведи людей!
Григорий видел, как Энцо бежит впереди двух десятков мужчин в доспехах, которые присели за выкаченными на место бочками. Другие тащили на носилках землю, несли ветви деревьев, сети, набитые виноградной лозой. Вскоре пролом, оставленный пушкой, был более-менее завален.
Константин поднял забрало и подошел к генуэзцу.
– Это твоя кровь или вражеская? – спросил он.
Джустиниани снял перчатку и вытер лицо:
– Моя, проклятье всему. Думаю, осколок камня… Энцо! – взревел он. – Принеси мне тряпицу.
– Тебе не… – начал Константин, запнулся. – Тебе не нужно отойти, чтобы позаботиться о ране?
Джустиниани заметил его заминку. Император знал – все знали, – какой эффект произведет уход Джустиниани. Он был сердцем обороны. Без него люди падут духом, и быстро.
Генуэзец тоже знал об этом – и покачал головой.
– Нет. Я не уйду отсюда, пока меня не вынесут.
Энцо принес ткань и начал стирать кровь, а Джустиниани уставился на Григория.
– Ты должен был сидеть наверху, – сказал он, будто грек был виноват во вражеском прорыве.
Ласкарь улыбнулся.
– И упустить всю славу? К тому же вам требовалась помощь.
– С этими мы справились, – пробормотал Джустиниани, морщась от прикосновений ткани, – и справимся снова.
Константин, который пил воду из кувшина, резко уставился на него:
– Но теперь-то турки наверняка побиты?
– Побиты? Нет. – Джустиниани смотрел на тряпицу. – Еще придется пролить немало крови.
– Еще? Но… – начал Константин, но его прервал крик:
– Где император?
– Он здесь.
Кричавший протолкался сквозь одоспешенных генуэзцев, такой же испачканный и окровавленный, как любой из них. Он опустился на колено, не только из уважения, но и от усталости.
– Государь, – выдохнул он. – Враги водрузили свои флаги над Малым Влахернским дворцом.