Он прищелкнул пальцами.
– Я всегда считал это слабым местом, ты понял; хоть его и не видно спереди, оно спрятано в изгибе стены. И все равно… – Он наклонился и сплюнул на пол. – Никак не мог отделаться от мысли, ну и решил сходить проверить. А ты?
Феону стало чуть легче.
– То же самое. – Он указал на руку, которую вернул в повязку. – Получил рану и ходил к лекарю. А когда возвращался на пост, мне пришла в голову мысль…
Ударило новое ядро, еще ближе, оба мужчины взмахнули руками, чтобы устоять. С лестницы донесся рев музыки и громкие хвалы Аллаху.
Грант обернулся на звук.
– Эти ослолюбы опять идут. Я лучше вернусь, чтоб не пропустить все веселье. Ты со мной, Ласкарь?
Феон кивнул.
– Да, как только сделаю, зачем пришел. Проверю запоры и петли на двери.
– Ага. Займись. И передавай мой привет своему брату, если увидишь этого безумца.
Он ушел. Феон прислонился к бочке, тихо ругаясь. Его видели здесь, ну что за проклятое невезение? Но он мало что мог поделать – не бежать же за Грантом, чтобы ударить его кинжалом? К тому же этот грязноротый шотландец вполне способен за себя постоять. Кроме того, он подарил Феону оправдание. Проверить слабое место. И мало ли что может случиться после того, как они оба уйдут…
Вытащив руку из повязки, Феон наклонился и обхватил ближайшую бочку. Она была набита кусками камня и песком; тяжелее, чем отцовский меч. Но если наклонить бочку и поставить на окованную железом кромку, он может ее сдвинуть. Потом Феон откатил еще две, расчистив путь к двери. Запорами недавно пользовались, и потому они легко сдвинулись. Петли скрипнули, когда он открыл дверь, но звук затерялся в шуме битвы, криках и проклятиях, музыке и ударах. Феон распахнул дверь, выглянул. Шотландец был прав; калитка располагалась у изгиба стены, и потому ее не было видно от вражеских позиций. Но раз Хамза просил открыть ее, скорее всего он предупредил кого-то, что она может быть открыта.
Откуда-то поблизости послышался пронзительный крик боли. Потом Феон услышал за дверью тихий, но отчетливый шепот. На османском. Они идут.
Ласкарь дернулся внутрь, схватил меч, спотыкаясь, бросился вверх по лестнице, не чувствуя под собой ног. Керкопорта – слишком холодное место для смерти, а турки, которые сейчас войдут в дверь, тут же убьют его. Но его лошадь рядом, а тепло – в нескольких минутах езды.
5 часов утра
Призыв к оружию был излишним. Турки не вышли из темноты… пока. Григорий успел надеть оставшиеся части своего доспеха, так что теперь он был экипирован как генуэзский наемник, каковым и являлся, покрыт гладким черным металлом от барбюты до сабатона. Потом у него нашлось время снять шлем и опереть голову на сломанную бочку. Повсюду вокруг него воины в доспехах пытались отдохнуть в таких же неудобных позах, пока самые зоркие смотрели в ночь – задача, которая становилась все легче по мере того, как светлел мир. Но хотя турки не пришли, их деятельность не утихала. Пушка по-прежнему стреляла, откалывая куски камня от непрочной внутренней стены, снося участки спешно возведенного палисада, которые так же спешно восстанавливали. Стрелы по-прежнему летели в каждого, кто осмеливался высунуть голову. Мехтеры по-прежнему играли, гулкие барабаны и цимбалы держали ритм для визга семинотных севре, криков флейт, плача труб. Хотя он проспал не одну бомбардировку, сейчас сон, такой желанный, не шел, и вскоре Григорий поднялся, потянулся, чтобы расслабить скованные мышцы, посмотрел по сторонам. Шагах в двадцати сидел Джустиниани, поставив рядом шлем, и аккуратно вынимал хребет из скумбрии. Григорий направился к нему.
Командир устроился на маленьком походном стуле.
– Угощайся, – сказал он, указывая на ведерко, где лежало с десяток покрытых синеватыми пятнами созданий.
Рыба была одним из немногих продуктов, которые постоянно поступали в город, ибо даже турки не могли отогнать косяки рыб от города, и каждый солдат, не занятый на сухопутных стенах, стоял на береговых и забрасывал в воду лесы и сети. Хотя Григорий редко завтракал до полудня, он принялся за еду, не зная, увидит ли еще один полдень и когда сможет поесть в следующий раз.
Генуэзец помахал ему хребтом.
– Как ты думаешь? Они закончились?
Григорий, понимая, что его спрашивают не о том, что он жует, ответил просто:
– Нет. Они придут снова. И скоро.
Джустиниани, кивнув, швырнул через плечо кости в канаву у внутренней стены, где лежали вперемешку тела турок и греков.
– Согласен. Мехмед должен почувствовать, как нас прижали. Он попытается снова, еще один раз. И попытается здесь. – Он наклонился, сплюнул. – Пока ты там мечтал о нагих гуриях, пришли вести – турки повсюду потерпели неудачу. Помнишь те флаги над дворцовыми бастионами? Они уже сорваны. В одном месте враги прорвались, никто не знает как, и какое-то время дела были плохи. А потом эти безумные ублюдки, братья Бокьярди – они почти вернули Венеции доброе имя – вышибли турок и снова подняли орла города и стяг Святого Марка.
Со стоном и звяканьем брони Джустиниани поднялся.
– Нет. Последняя попытка будет здесь. Удержимся – и мы победили. Наверняка в сегодняшнем сражении. Возможно… вообще. Моли Бога, чтобы я был прав.
– Аминь. – Григорий тоже встал, посмотрел прямо в глаза Командира, черные, почти как его доспехи. – И кто, по-вашему, поведет этот последний штурм?
Черные глаза прищурились.
– Ты и сам знаешь.
– Да. – Григорий кивнул, перекрестился. – Да защитит нас Господь.
На этот раз «аминь» произнес Джустиниани. И в то же мгновение непрерывная музыка оборвалась. Она достигла кульминации в завываниях севре, грохоте цимбал, непрестанном рокоте полусотни кос-барабанов, взорвалась пушечным выстрелом. Люди вздрогнули, многие пригнулись, будто ожидая какого-то удара, но вражеские линии охватила полная тишина, такая же жуткая, как прежний шум. Григорий и Командир, к которым присоединился Энцо, пошли к палисаду и осторожно высунули головы.
Там, где прежде летело двадцать стрел, не прилетело ни одной. И из всех странных зрелищ, которые доводилось видеть Григорию, это было страннее всего.
Передовая вражеская линия, у заполненного теперь рва, была почти пуста. За колесными укрытиями, где обычно прятались сотни лучников и стрелков, в вечно суетливой траншее, укрепленной деревом, ничто не двигалось. Никто не двигался и на их стороне. Как и Григорий, все просто смотрели на пустынный пейзаж, простиравшийся от траншеи до вершины холма в двух сотнях шагов за ней, на неизменно заполненную людьми землю, все эти недели гудящую жизнью. Смотрели и думали, что им предвещают эти тишина и запустение.
Пока один из мужчин не выразил вслух надежду каждого.
– Они уходят! – закричал он, юный голос взлетел к небу. – Уходят! Мы победили!
За этим возгласом последовало шумное одобрение, облегчение людей, заполняющее жуткую тишину.
Но Джустиниани оборвал все своим бычьим ревом:
– Заткнитесь, псы! Придержите свое тявканье!
Тишина вернулась. Но всего на мгновение. Она закончилась оторопью, когда на вершине холма показалась одинокая фигура. Мужчина, высокий, даже слишком; может, чудовище, ибо в ширину был не меньше. Потом он немного повернулся, и все увидели, что это не огромный распухший живот, а висящий на нем отец всех кос-барабанов. Увидели, как он высоко поднимает двойные палочки. Увидели, как они падают. Услышали удар дерева в натянутую кожу.
Какое-то время слышался только этот звук, ибо мужчины молчали – тысячи, идущие сейчас с вершины холма. Они шли не строем, но двигались неторопливым, тренированным шагом, и солнце, которое вставало за спинами защитников, высвечивало их ношу – раздвижные лестницы, шесты с крюками, стволы кулеврин. И почти у всех наконечники стрел.
– Солаки, в белых тюрбанах, – прошептал Григорий. – Лучники личной гвардии султана.
– Пейики, в желтых, – произнес Энцо. – Тоже гвардия, ближайшие соратники Мехмеда. Часть с алебардами, остальные с лестницами.
– А вон там, – добавил Ласкарь, указывая рукой, – люди в плащах из леопардовых шкур. Серденгечти. Если все прочие просто умрут ради Аллаха, эти страстно, с радостью жаждут смерти.
– Хватит, – проворчал Джустиниани. – Пусть приходят, мы сожрем их. Люди, которые ищут смерти, легко тратят свои жизни. Сражения выигрывают хладнокровные солдаты. А остальные… – Он пожал плечами. – Гвардия султана ни гордостью, ни умениями не лучше анатолийцев, которых мы отбросили. – Прищурился, всматриваясь в вершину холма. – Посмотрим, кто пойдет за ними.
– Посмотрим, – хором пробормотали Григорий и Энцо.
И тут они увидели. Ибо неровная толпа воинов дошла и остановилась у края рва, чудовищный барабан ударил еще раз, и одинокий голос выкрикнул одно слово:
– Вперед!
В безупречном порядке, выверенными рядами, с вершины холма начали спускаться янычары. Они шли молча, шеренга за шеренгой, по четыре сотни в каждой; первые уже дошли до воинов, стоящих на краю рва, а последние ряды только показались на гребне.
– Святая Матерь Божия, защити нас…
Никто не отозвался «аминь» на тихую молитву Энцо. Никто не мог говорить; они просто смотрели, как останавливается последняя шеренга. Перед ними молча стояли десять тысяч человек. Отборные воины турецкой армии, лучше обученные, лучше накормленные, лучше ведомые и самые опытные солдаты из всех. До сих пор их использовали редко, всего в паре штурмов. Их приберегали – до этой минуты.
Какая-то рябь пробежала в самой середине первой шеренги. За двумя высокими воинами, несущими огромные щиты, показался человек. В такой толпе его было трудно разглядеть целиком. Но Григорий разглядел алый кафтан, увидел, как солнце блеснуло на золотых застежках кирасы, заметил серебряный шлем, украшенный золотом. Но даже без этой роскоши, даже если бы на нем был обычный доспех янычара, Григорий все равно узнал бы его по лучникам-солакам рядом – один с луком в левой руке, второй в правой.