Он встал и вынул кирпич из кладки. Гарольд продолжал хозяйничать где-то внизу. Ларри уже собирался вложить кирпич на место, когда заметил в образовавшейся дыре толстую тетрадь для записей. Чувствуя легкий стыд, он положил кирпич на место как раз в тот момент, когда шаги Гарольда стали подниматься с нижнего этажа. Когда Гарольд вернулся в гостиную с двумя бокалами в руках, Ларри уже снова сидел на зеленом стуле.
— Я их споласкивал внизу, — сказал Гарольд. — А то они запылились.
— Красивые, — сказал Ларри. — Слушай, я не уверен, что с этим Бордо все в порядке. Может так получиться, что ты готовил рюмки для уксуса.
— Кто не рискует, — сказал Гарольд с улыбкой, — тот не выигрывает.
От улыбки Гарольда Ларри почему-то стало немного не по себе, и он поймал себя на мысли о том, кому принадлежит эта тетрадь — Гарольду или предыдущему владельцу дома. А если это тетрадь Гарольда, то что, черт возьми, там может быть написано?
Они открыли бутылку Бордо и к общему удовольствию обнаружили, что вино прекрасное. Через полчаса они уже пребывали в состоянии приятного легкого опьянения, причем Гарольд в большей степени, чем Ларри. Но улыбка по-прежнему блуждала у него на губах. Собственно говоря, она стала шире.
Язык у Ларри слегка развязался, и он спросил:
— Эти плакаты. Насчет общего митинга восемнадцатого числа. Как получилось, что ты не вошел в состав этого комитете, Гарольд? По-моему, такой парень, как ты, обязательно должен был там оказаться.
Улыбка Гарольда стала еще шире.
— Ну, я еще ужасно молод. Наверное, они думают, что у меня не хватает опыта.
— По-моему, это свинство с их стороны. — Но действительно ли он так считал?
— Ну, кто знает, что ждет нас в будущем! — сказал Гарольд, широко улыбаясь. — У каждой собаки есть свой день.
Ларри ушел в пять часов вечера. Он расстался с Гарольдом дружески. Тот пожал его руку и улыбнулся на прощанье, сказав, чтобы Ларри заходил почаще. Но у Ларри появилось ощущение, что Гарольду будет абсолютно наплевать, если они никогда больше не встретятся.
Он медленно прошел по цементной дорожке и обернулся, чтобы помахать на прощанье, но Гарольд уже скрылся в доме. Дверь была закрыта.
От вина у него немного заболела голова, и он попытался убедить себя в том, что тот легкий озноб, который он почувствовал дома у Гарольда, является всего лишь одним из проявлений незначительного похмелья. Мысли его спутались. Он неожиданно ощутил уверенность, что Гарольд наблюдает за ним из-за задернутых штор, и руки его сжимаются, словно он хватает кого-то за горло, а улыбка его превращается в оскал ненависти… У КАЖДОЙ СОБАКИ ЕСТЬ СВОЙ ДЕНЬ.
И в тот же миг он вспомнил о ночи, проведенной в Беннингтоне, когда он проснулся с ужасным чувством, что в темноте кто-то есть… и как потом он услышал (или это ему только приснилось?) приглушенный звук каблуков, уходящих на запад.
ПРЕКРАТИ. ПРЕКРАТИ ВООБРАЖАТЬ ВСЯКУЮ ЕРУНДУ.
И неожиданно он поймал себя на том, что вспоминает, как в детстве ходил с мамой в зоопарк в Бронксе. Они вошли в помещение, где жили обезьяны, и запах ударил ему в нос, как кулак. Он повернулся и хотел выбежать на улицу, но мама остановила его.
«Просто дыши, Ларри, — сказала она. — И через пять минут ты не будешь чувствовать никакого запаха вообще.»
И он остался, хотя и не поверил ей. Но оказалось, что она была права. Взглянув на часы, он увидел, что они провели у обезьян около получаса, и он уже не мог понять, почему входящие леди зажимают нос, а на лице у них появляется гримаса отвращения. Он сказал об этом своей матери, и Элис Андервуд засмеялась.
«Пахнет-то по-прежнему плохо, но не для тебя».
«Как это получается, мамочка?»
«Я не знаю. Это доступно каждому. А теперь скажи самому себе: «Сейчас я вдохну настоящий запах обезьяньего жилища», и потяни носом.»
Он так и сделал и вновь ощутил зловоние. На этот раз оно было даже сильнее и омерзительнее, чем в самом начале. Сосиски и вишневый пирог рванулись вверх, но он выбежал на свежий воздух и с трудом сумел побороть рвоту.
«Это селективное восприятие, — подумал он, — и она знала, что это такое, даже если ей и не было известно, как это называется. — Он услышал голос своей матери: — А теперь скажи самому себе: «Сейчас я вдохну настоящий запах Боулдера». И он ощутил этот запах. Он ощутил запах медленного разложения за закрытыми дверьми и задернутыми шторами.
Он пошел быстрее, чуть ли не пустившись бегом, вдыхая это сочное, густое зловоние, которое он — как и все остальные — давно перестал сознательно ощущать, потому что оно было повсюду.
Вино и шоколадная карамель рванулись вверх. Это обезьянья клетка, из которой он никогда не выберется, разве что если поедет на необитаемый остров, и хотя до сих пор он ненавидел рвоту больше всего на свете, такое чувство, что сейчас…
— Ларри? С тобой все в порядке?
Ларри вздрогнул от удивления. Это был Лео. Он сидел на бордюре в трех кварталах от дома Гарольда и играл шариком для пинг-понга.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Ларри.
— Я хотел, чтобы мы пошли домой вместе, — смиренно сказал Лео, — но мне не хотелось заходить в дом того парня.
— Почему? — спросил Ларри и сел на бордюр рядом с Лео.
Лео пожал плечами.
— Я не знаю.
— Лео?
— Что?
— Для меня это очень важно, потому что Гарольд мне нравится. У меня к нему двойственное чувство. Тебе когда-нибудь приходилось двойственно относиться к кому-нибудь?
— Мое чувство к нему однозначно.
— И что же это за чувство?
— Страх, — просто ответил Лео. — Мы можем пойти домой к маме-Надин и маме-Люси?
— Конечно.
Они пошли по Арапахоу. Лео продолжал играть с шариком для пинг-понга.
— Извини, что тебе пришлось так долго ждать, — сказал Ларри.
— Все о'кей.
— Да нет, действительно, если б я знал, я бы поторопился.
— Мне было чем заняться. Я нашел это у того парня на лужайке. Шарик для понг-пинга.
— Пинг-понга, — поправил Ларри машинально. — Как ты думаешь, почему Гарольд задергивает шторы?
— Чтобы никто не мог заглянуть внутрь, наверное, — сказал Лео. — Он занят какими-то тайными вещами. Он там прячется, как труп.
Они дошли до угла Бродвея и повернули на юг. Им встретился Дик Воллмен. Он приветственно махнул Ларри и Лео. Они помахали ему в ответ.
— Тайными вещами, — вслух повторил Ларри.
— Может быть, он там молится темному человеку, — небрежно обронил Лео, и Ларри дернулся, словно его ударило током.
— Ты действительно так думаешь? — спросил Ларри, стараясь, чтобы его голос звучал непринужденно.
— Я не знаю. Но он не похож на нас. Он часто улыбается Но мне кажется, там какие-то черви у него внутри. Они заставляют его улыбаться. Большие черви, которые пожирают его мозг.
— Джо… то есть Лео…
Глаза Лео — темные, отсутствующие, китайские — внезапно прояснились. Он улыбнулся.
— Смотри, вон Дайна. Мне она нравится. Эй, Дайна! — закричал он, приветственно махнув рукой. — У тебя есть жвачка?
Дайна, занятая тем, что смазывала звездочку гоночного велосипеда, обернулась и улыбнулась. Она полезла в карман рубашки и достала пачку «Джуси Фрут». Со счастливым смехом Лео побежал к ней.
Эта мысль о белых червях за улыбкой Гарольда… как это Джо (нет, Лео, его зовут Лео) пришла в голову такая сложная — и такая кошмарная
— идея? Мальчик был наполовину в трансе. И не только он один. Сколько раз за те немногие дни, что он пробыл здесь, Ларри замечал, как кто-нибудь останавливается на улице, как вкопанный, мгновение смотрит в пустоту, а потом идет дальше? Все изменилось. Казалось, само человеческое восприятие поднялось на новый уровень.
Это было чертовски страшно.
Ларри направился туда, где Лео и Дайна делили жвачку.
В тот день Стью застал Фрэнни за стиркой на маленьком дворике за их новым домом. Она обернулась и увидела его в воротах.
— Ха-ха, очень смешно. Сколько ты там уже стоишь, красавчик?
— Пару минут. Чем это ты занимаешься? Похоже на брачный танец дикой лесной утки.
— Ха-ха. — Она посмотрела на него холодно. — Еще одна такая шуточка, и спать тебе придется на кушетке. А можешь отправляться на Флэгстафф со своим дружком Гленом Бэйтменом.
— Послушай, но я не хотел…
— Здесь, между прочим, и ваша одежда, мистер Редман. Хоть вы теперь у нас и отец-основатель, но это не мешает вам иногда пачкать трусы дерьмом.
Стью усмехнулся, а потом вынужден был рассмеяться.
— Грубовато, радость моя.
— В данный момент я не склонна к вежливости.
— Когда моя жена занималась ручной стиркой, — сказал Стью, — она пользовалась стиральной доской. Помнится, у моей матери их было штуки три.
— Я знаю, — раздраженно сказала Фрэнни. — Мы с Джун Бринкмейер обошли пол-Боулдера в поисках этой штуки, но ни одной не нашли. Прогресс ушел далеко вперед.
Он снова заулыбался.
Фрэнни уткнула руки в бока.
— Уж не пытаешься ли ты поиздеваться надо мной, а?
Улыбка исчезла с его лица, и он обнял ее.
— Ты знаешь, как я тебе благодарен за то, что ты стираешь мою одежду, — сказал он, — и я знаю, что беременной женщине лучше известно, чем ее мужчине, что ей можно делать, а что нет. Но, Фрэнни, к чему эти хлопоты?
— К ЧЕМУ? — Она посмотрела на него в недоумении. — Ну а что ты будешь носить? Будешь ходить в грязной одежде?
— Фрэнни, магазины полны одеждой. И у меня часто встречающийся размер.
— Ты хочешь сказать, что одежду надо выбрасывать, только потому что она грязная?
Он неуверенно пожал плечами.
— Ну уж нет, — сказала она. — Это старые штучки. Вроде тех коробок, куда упаковывали Биг-Маки, и одноразовых бутылок. Нет смысла начинать все сначала.
Он нежно поцеловал ее.
— Хорошо. Только следующая стирка — моя, ясно?
— Прекрасно, — сказала она лукаво. — А как скоро это будет? Когда я рожу?
— Когда мы починим электричество, — сказал Стью. — Тогда я притащу тебе самую большую стиральную машину на свете и сам запущу ее. А пока нам надо кое о чем поговорить.