ействительно играла в период своей гегемонии при Александре I и, в какой-то мере, по инерции, при Николае I. Однако уже с Крымской войны начавшийся еще в последние годы царствования Александра I экономический и военный упадок Российской империи стал очевиден для всего мира. К 1891 году Россия в промышленном отношении и по уровню боеспособности армии значительно уступала и Германии, и Франции и самостоятельно не способна была осуществить крупномасштабную агрессию.
По мнению Энгельса и Ленина, Германия в ту пору была самой «социалистической» страной Европы, а потому война против нее должна была считаться несправедливой для Франции и России. Но даже если, подобно Ленину, Энгельсу, Крупской и Арманд, считать социализм самым благодатным для человечества учением и общественным строем (с чем, я думаю, большинство моих читателей не согласится), только в насмешку можно назвать Германию 1891 года «страной передового социализма». Да, германская социал-демократия была весьма влиятельна и располагала многочисленной фракцией в рейхстаге. Но в правительство их включать никто не собирался. Только-только был отменен введенный Бисмарком исключительный закон против социалистов. И о революции ни в 1891-м, ни в 1914-м подавляющее большинство германских социал-демократов не помышляло. Да и воевать Россия и Франция все равно должны были не против социал-демократов, а против кайзеровского правительства, от марксизма весьма далекого. При чем же здесь «защита отечества» для немцев как защита «самой социалистической» страны в Европе?
Ленин словно оправдывался перед Инессой: мы только потому выступаем за поражение «своего» правительства, потому что это ускорит наступление уже назревшей социалистической революции в России. И даже как будто готов был признать, что Германия — самая империалистическая из всех держав, поскольку только она стремится к мировому господству. Действительно, ни одно из государств Антанты, из-за соперничества Англии, Франции и России, не могло претендовать на единоличное господство над миром (тем более, после вступления в войну США). Также Ильич допускал возможность, что в какой-то момент для отдельных государств (в том числе, и для России, и для Франции) мировая война может превратиться в национальную, т. е. справедливую.
Саму концепцию справедливых и несправедливых войн Ленин разрабатывал с дальним прицелом на период, когда в России и других странах грянут революции. Тогда все войны революционных государств, естественно, можно будет считать справедливыми, даже если они будут представлять собой нападение на соседние государства. Справедливой войной считал Ленин начавшийся в 1920 году поход Красной Армии на Варшаву, Берлин, а если повезет — то и на Париж. А его преемник Сталин нисколько не сомневался в справедливости готовившегося в 1940–1941 годах вторжения в Западную Европу, «освободительного похода» на те же Варшаву и Берлин.
Арманд при переводе на французский одной из ленинских статей купировала место, где одобрялись взгляды Энгельса на возможное франко-германское военное столкновение. В письме от 22 января 1917 года Ленин возмущался этим: «Насчет цензуры, которой Вы подвергли мою французскую статью, удивлен, ей-ей. Так как Вы не прислали оригинала (работы Энгельса «Социализм в Германии». — Б. С.), да я и вообще едва ли взялся бы переводить сам на французский, то послал, конечно, по-Вашему, с пропуском места об Энгельсе (французский Ленин знал плохо, в письме к одному из своих корреспондентов прямо признавался: «На французском языке я не в состоянии читать». — Б. С.).
«При одной мысли, что я защищаю точку зрения Энгельса на войну и на позицию тогдашних немцев, у Вас кипит кровь и Вы не можете этого переводить…»
Дда! Не ожидал! Ведь мы, и я, и Григорий (Зиновьев. — Б. С.), на это место — более чем место: заявление, выступление, декларацию Энгельса ссылались многажды, прямо и косвенно, в 1914 и 1915 годах.
Ведь это написано было Энгельсом сначала для французских социалистов и напечатано в их «Almanach du Parti Ouvrier». И тогда французы не протестовали, чувствуя — если не понимая ясно, что война Буланже + Александр III против тогдашней Германии была бы антидемократичной только с их стороны, а со стороны Германии (об империализме коей тогда и речи быть не могло!!) была бы действительно лишь «обороной», действительно войной за национальное существование.
И вот то, что сами французы признали в 1891 году верным, Вы вдруг херите (замечательный оборот в переписке с дамой, к которой, к тому же, явно неравнодушен! — Б. С.), да еще как!»
В Швейцарии Инесса плохо себя чувствовала, страдала от последствий малярии, часто подолгу задерживалась в различных санаториях. Ленин 25 июля
1916 года тревожился об ее здоровье: «Советую и прошу лечиться, чтобы к зиме быть вполне здоровой. Поезжайте на юг, на солнце!!» Думаю, что на самом деле Инессу больше всего угнетала продолжавшаяся весь год разлука с Ильичом. Неизвестно, кто на этот раз выступил инициатором. То ли Ильич из-за выявившихся политических разногласий не хотел держать рядом с собой Арманд, хотя письма по-прежнему писал подчеркнуто заботливые. То ли чувство Инессы к Владимиру достигло такой силы, что ей стало очень тяжело видеть рядом с предметом своей любви соперницу-жену, и она предпочла покинуть Ленина. В уже цитировавшемся письме от 19 января 1917 года он писал: «Насчет «немецкого плена» (в случае, если Швейцария станет театром боевых действий. — Б. С.) и пр. все Ваши опасения чрезмерны и несостоятельны. Опасности никакой. Мы пока остаемся здесь. Очень прошу Вас при выборе своего места жительства с соображениями о том, не поеду ли туда-то, не считаться. Это было бы уже нелепо, дико, смешно, если бы я стеснял Вас в выборе города соображением о том, не «может» ли в будущем так выйти, что и я туда приеду!!!» Выходит, сама Арманд избегала встреч с Лениным? Впрочем, однозначно утверждать это нельзя.
А может, для Инессы политические разногласия с Лениным были также и средством поддерживать с ним более интенсивную переписку, постоянно напоминать о себе? Но переживала разлуку она очень тяжело. И порой тоска прорывалась в письмах раздражением, которое Инесса старалась скрыть. И порой подолгу не отвечала Ильичу. Так, письмо Ленина, писавшееся в период между 22 и 30 января 1917 года, отражает его тревогу из-за молчания Инессы: «По-видимому, Ваш неответ на несколько моих последних писем указывает — в связи с кое-чем еще — на некоторое измененное настроение, или решение, или положение дела у Вас. Последнее Ваше письмо содержало в конце два раза повторенное слово — я пошел, справился. Ничего. Не знаю уже, что думать, обиделись ли Вы на что-либо или были слишком увлечены переездом или другое что… Боюсь расспрашивать, ибо, пожалуй, расспросы Вам неприятны, и потому условлюсь так, что молчание Ваше по этому пункту я принимаю именно в том смысле, что расспросы Вам неприятны, и баста. Я тогда извиняюсь за них, и конечно, не повторю». А 13 марта добавил по другому поводу: «Конечно, если у Вас нет охоты отвечать или даже есть «охота» и решение не отвечать, я надоедать вопросами не буду». Дело касалось листовки «Против лжи о защите отечества», которую Ленин в феврале послал Инессе для перевода на английский и французский. Текст листовки она одобрила, в связи с чем Ленин писал: «Очень рад, что он Вам понравился». Но с переводами Инесса задержалась, что и вызвало недовольство Ленина. Переводы он получил только накануне 15 марта — дня, когда в Швейцарии стало известно о русской революции. Эту весть принес Ленину и Крупской польский социал-демократ М. Вронский. Днем он ворвался в их квартиру с радостным криком: «Вы ничего не знаете? В России революция!»
Поздравляя Инессу с окончанием работы над переводами, Ильич сообщал: «Мы сегодня в Цюрихе в ажитации: от 15. III есть телеграмма в «Zürcher Post» и в «Neue Zürcher Zeitung», что в России 14. III победила революция в Питере после 3-дневной борьбы, что у власти 12 членов Думы, а министры все арестованы. Коли не врут немцы, так правда. Что Россия была последние дни накануне революции, это несомненно. Я вне себя, что не могу поехать в Скандинавию!! Не прощу себе, что не рискнул ехать в 1915 году!»
Ну, насчет предвидения кануна революции большевистский вождь был, что называется, задним умом крепок. Еще в начале января 1917 года, выступая в цюрихском «Народном доме» с докладом о революции 1905–1907 годов, он говорил только о том, что «ближайшие годы… приведут в Европе к народным восстаниям…». Однако на самом деле даже эти «ближайшие годы» для Ленина в тот момент растягивались в десятилетия. Потому что закончил он доклад пессимистически: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции…» Похоже, Владимир Ильич не думал, что старт будущей европейской революции даст именно Россия и что до начала российской революции осталось меньше двух месяцев. Да и откуда ему было это знать, если связи с Россией почти не было, письма оттуда поступали очень редко, а по швейцарским или французским газетам никак нельзя было сделать вывод о скором пришествии русской революции. Возможно, Ленин задним числом истолковал как признак приближения революции факты, содержащиеся в одном письме, поступившем к нему из Москвы. Об этом письме он писал Инессе 19 февраля 1917 года: «Дорогой друг! Получили мы на днях отрадное письмо из Москвы (вскоре пошлем Вам копию, хотя текст и неинтересен). Пишут, что настроение масс хорошее, что шовинизм явно идет на убыль и что, наверное, будет на нашей улице праздник. Организация-де страдает от того, что взрослые на фронте, а на фабриках молодежь и женщины. Но боевое настроение-де от этого не понижается. Присылают копию листка (хорошего), выпущенного Московским бюро ЦК… Жив курилка! Трудно жить людям и нашей партии сугубо. А все же живут».
Здесь только при очень бурной фантазии можно найти признаки близкой революции. Конечно, то обстоятельство, что шовинизм среди рабочих шел на убыль, открывало возможности для большевиков увеличить свое влияние и серьезно потеснить меньшевиков-оборонцев. Но не более того. Очевидно, под будущим праздником на своей улице Ленин и подразумевал будущее доминирование его партии среди рабочих. Что само по себе требовало времени и отнюдь не вело автоматически к свержению самодержавия. Только потом, когда революция действительно произошла, Владимир Ильич постарался убедить себя и Инессу, будто истолковал московское письмо как свидетельство о грядущем революционном взрыве.