Увидали нас.
– В первый раз идете? Вниз не смотрите!…
– Быстрей прыгай, а то вышибала как шуранет!… («Вышибалами» называли инструкторов парашютно-десантной службы – ПДС.)
– Запасное бельишко захватили?…
Все эти напутственные выкрики шутливы, добродушны. Пройдет время – мы тоже будем «пугать» новичков.
Еле заметно посветлело небо с востока, вот уже обозначилась легкая розоватая полоска на горизонте, упал ее отсвет на ближние к ней облака. Густая роса. Туман. Сколько раз на постах и в походах пред тобой, на твоих глазах, совершается великое таинство: ночь превращается в день!
Идем по краю поля. Кто-то кричит:
– Смотрите!
В нескольких шагах от нас приземляется парашютист, рядом другой. Мы чувствуем, как сильно они ударяются о землю.
Это заканчиваются ночные прыжки. Ночь коротка, и последние прыгают уже на рассвете.
Уже совсем светло. Подходим к аэростату (в просторечье его называют «колбасой»). Его надутая оболочка серебрится, под ней на канатах укреплена открытая корзина, или гондола, на четырех человек: три парашютиста, один инструктор. Похоже на летательный аппарат Жюля Верна.
После каждого прыжка аэростат возвращают на землю с помощью троса, наматываемого мотором на барабан.
Надеваем парашюты: на спине – главный, на груди, вернее даже на животе – запасный. Бегает начальник ПДС, все проверяет. Нас разбивают по трое. И уже садится первая тройка.
– Карабины!
– Есть карабины!
Этот прыжок – с принудительным раскрытием, то есть парашют открывается сам, автоматически. За особый трос зацепляется карабин, к нему крепится длинная веревка – фал. Другой ее конец тонким шнурком привязан к куполу. При прыжке веревка натягивается и вытаскивает купол и стропы из мешка на спине, после чего шнурок обрывается, ты окончательно отделяешься от аэростата или самолета, и купол наполняется воздухом.
Вот уже прыгнула первая тройка. Вот они летят, весело переговариваясь в воздухе.
Аэростат опускается. Пора и нам. Мы садимся – Мишка Сидоров, Вася Демидов и я. Я вхожу последним – значит, прыгать мне первому.
– Карабины!
– Есть карабины!
– Давай!…
Мы стремительно взлетаем вверх по вертикали. Как в лифте. В корзине тесно, сидим, касаясь друг друга коленями. Инструктор зевает, он не выспался, ему скучно.
– Комаров развелось! – говорит он. – Вечером жизни нет!…
«Отвлекает», – думаем мы и молчим. Инструктор смотрит на ясное, еще бледное небо.
– А денек нынче будет хороший!… Мы не отвечаем.
Он стучит ногтем по стеклу альтиметра. Стрелка подходит к цифре «400».
– Приготовиться! – бросает он лениво и открывает дверцу, как калитку в палисад.
Я встаю и все-таки смотрю вниз. Голова не кружится. Земля очень далеко, еще в утренней дымке, пронизанной солнцем, далеко-далеко, на дне бездны, и в то же время она близко: видны игрушечные домики, лесок, железная дорога.
– Только не толкай, я сам прыгну!…
– Зачем мне тебя толкать? – отвечает он, зевая. – Пошел!
Я прыгаю, как учили, стоймя, «солдатиком». Правая рука должна лежать на кольце запасного – на случай чего. Но куда там! Я не помню, где она. Это уже в дальнейшем ловишь себя на том, что рука как пришита к кольцу.
И вдруг рывок. «Динамический удар», – думаю я. Скорость падения так резко замедляется, что какое-то время кажется, будто летишь вверх. Задираю голову. Надо мною раскрытый, наполненный воздухом купол. Все в порядке!
Оглядываюсь. Справа от меня, чуть выше, летит Вася Демидов. «О-го-го!» – кричит он мне. Еще выше Мишка Сидоров грузно сидит на лямках, как на качелях.
А снизу слышны голоса инструкторов:
– Держи ноги вместе! Разворачивай по ветру! Держи лапы вместе! Земля близко!
Земля несется на нас быстро и словно наклонно. Горе тому, кто попробует «ловить землю ногами» – сделает движение, как при беге, – перелом обеспечен. Поэтому и кричат инструкторы. Нужно спружинить удар – носки вместе, пятки вместе, колени вместе. И еще нужно развернуть купол за стропы так, чтобы ветер дул тебе в спину. Иначе ты полетишь спиной вперед, упадешь на спину и ударишься затылком.
Но мы выполняем правила. Чувствительный удар. Падаешь на бок, «гасишь» парашют, чтобы не тащил тебя по земле. Теперь домой, на завтрак. Очень хочется есть!
Итак, первый прыжок закончен. Все целы. Но бывало и иначе.
Бытовала у нас песня, наподобие старинной морской!
Раскинулось небо широко.
И «дугласы» вьются вдали.
Товарищ, летим мы высоко,
Все выше от милой земли.
Не слышно ни смеха, ни песен,
Лишь пара моторов шумит.
А «Дуглас» так мрачен и тесен,
Как вспомнишь, так сердце болит.
Вот резко сирена завыла,
Товарищи, надо спешить…
И так далее.
Герой песни прыгает, ему отказывает парашют.
Дальше было два варианта: в первом он разбивается, и его хоронят друзья, завернув в парашютный купол; во втором, более популярном, -
Он дернул ПЗ[1] вытяжное кольцо
И выбросил в сторону купол.
Веселой улыбкой сияет лицо:
Минута – и был бы уж трупом.
К нему подбегают, а он уж встает…
Кончалась песня так:
Тоскует старушка – живой ли сынок? —
Болит материнское сердце.
А сын на груди носит синий значок,
А рядом эмблему гвардейца.
«Синий значок» я и теперь иногда надеваю, внизу подвеска с цифрой – количество прыжков.
Увлекательное зрелище – смотреть, как с утра до вечера прыгает с самолетов бригада.
Летит самолет, и видишь, как отделяется от него крохотная черная точка, за ней другая, третья, и вдруг над ними появляются белые легкие купола. Этих первых пускают, чтобы «пристреляться» – посмотреть, насколько сносит их ветром. А потом пошли, буквально как грибы, с каждого самолета по «тридцать витязей прекрасных». Снизу смотреть – они парят в воздухе почти неподвижно, опускаются медленно-медленно. И вдруг один, обгоняя всех, быстро идет вниз. «Парашют колбасит», – говорит кто-то тихо.
Это страшная вещь – захлестнет купол стропой, он раскрылся, но не весь, и летит человек медленнее, чем в свободном падении, но со скоростью, достаточной для того, чтобы разбиться. А полураскрытый купол вихляется, идет «колбасой».
– Парашют колбасит! – И обрывается сердце. Человек открывает запасный, но скорость не настолько велика, чтобы он сам наполнился воздухом. Безвольно падает его купол. Парашютист подхватывает его, быстро-быстро собирает, прижимая к животу, и бросает резко в сторону, чтобы ему помог ветер. Но купол снова падает. И снова собирают его стремительные руки и снова бросают в сторону – и видишь, как неторопливо, словно нехотя, расправляется ткань и, как чудесный цветок, раскрывается купол. Резко снижается скорость падения. Всеобщий вздох облегчения: «Уфф…» А бывает, так и скрывается человек за леском, болтаясь под вихляющимся парашютом.
На третьем прыжке разбился Володька Замышляев, товарищ мой по училищу. С ним случилась другая беда.
При массовом прыжке с самолета открываются двери в обе стороны, идешь в затылок товарищу и делаешь очередной шаг туда, в голубое пространство. Никаких усилий не надо. Только шагнешь, и тебя уже самого бросает встречной струей воздуха. Но больно лихой был парень Замышляев, он оттолкнулся резко, обеими ногами, как будто прыгал с мостков в воду, и пошел вниз, но не «ласточкой» или «рыбкой», а кульбитом, кубарем, наматывая на себя тянущийся за ним купол. Так и упал он, весь обмотанный перкалем, как в саване. Мы похоронили его на тихом дачном кладбище над рекой. Встал на его могиле маленький столбик с фанерной красной звездой.
И пошла в далекий, без светомаскировки, городок «похоронная» – извещение о том, что «рядовой Замышляев Владимир Петрович пал смертью храбрых». Поплыла в конверте с фиолетовым штемпелем военной цензуры эта трагическая формула войны.
Как бы ни подкралась к солдату смерть, пусть и не совершил он в последний свой миг никакого геройства, пишут о нем: «Пал смертью храбрых». Может быть, попала бомба в вагон эшелона, может быть, накрыло его миной, когда спал он где-нибудь в окопчике, – как бы то ни было, пишут о нем: «Пал смертью храбрых». И это верно. Он пал смертью храбрых, потому что он жил жизнью храбрых.
У нас во взводе, да и в роте, не было ни одного Героя Советского Союза, но ребята были по-настоящему отважные. Правда, Кононова представляли «к Герою», но этого звания ему не дали, а дали сразу два ордена Красного Знамени. Это был старательный парень, родом с Крайнего Севера; он ничем особым не выделялся до тех пор, пока, заменив убитого командира отделения, не вышел в тыл врагу, напал с отделением на минометную батарею, уничтожил расчет, затем обстрелял из этих минометов вражеский обоз и тоже захватил его. И все это без единой потери.
Подвиг – это умение, он подготовлен огромным трудом.
Кононов после этого немного зазнался, закурносился, но с него быстро сбили спесь.
В армии редко говорят: «Ах, какой храбрый!» Подвиг рассматривается как большое знание своего дела, как мастерство. И никаких выспренних слов не говорят по этому поводу.
Шли большой колонной вдоль леса. Светало. И вдруг навстречу нам, навстречу встающему за нашей спиной солнцу, выскочил из-за леса «мессершмитт». Он шел на бреющем, очень низко, и бил из пулеметов. Среди тишины рассвета это было совершенно неожиданно; колонна шарахнулась к лесу, никто даже не крикнул: «Воздух!» Внезапно на носу «мессера» появилось яркое пламя, он пошел боком-боком и взорвался, ударившись о землю в полукилометре от нас. Все это – и появление его и падение – произошло молниеносно. И только тут все увидели, что у задранного вверх зенитного пулемета, в кузове грузовика, стоит белокурый парень и еще держится за рукоятки. И все закричали; «Ура!» Тогда парень засмеялся смущенно, отпустил рукоятки, поднял свалившуюся пилотку и нахлобучил на отросшую на фронте шевелюру.