Директором Департамента Генерального Штаба, или генерал-квартирмейстером был генерал-адъютант барон Ливен – любимец покойного Императора Николая Павловича, который давал ему часто поручения полудишгоматические, полуинтимные. В свое время барон Ливен был одним из самых блестящих офицеров Генерального Штаба. С ним мы были давнишние знакомые и сослуживцы; но он был гораздо старше меня и летами и чином; он был уже полковником и обер-квартирмейстером гвардейской пехоты, когда я только поступил в Гвардейский генеральный штаб в чине поручика. Теперь мы встретились с ним старыми друзьями; его добродушие сглаживало неловкие наши служебные отношения, так как я, в качестве товарища министра, становился некоторым образом его начальником. В то время, о котором идет речь, барон Ливен не имел значения в министерстве, как потому, что генерал Сухозанет трактовал его с некоторым пренебрежением, или как говорят французы – ne le prenait pas au serieux (не принимал всерьез – прим. ред.), так и потому, что по тогдашнему распределению делопроизводства в министерстве Департамент Генерального Штаба имел самый тесный круг действий. Департамент этот вместе с подчиненным ему Военно-топографическим депо (начальником которого был тогда старик генерал-лейтенант Бларамберг) копошились над картами, маршрутами, квартирными расписаниями, тогда как главные дела по устройству и службе войск велись в Инспекторском департаменте. Генерал Герстенцвейг все забрал в свои руки, – что, впрочем, и оправдывалось необходимостью: в Инспекторском департаменте дела велись с большим знанием, умением, с большею энергиею, чем в Департаменте Генерального Штаба, который еще со времен генерала Шуберта отличался сонливым равнодушием к делам и исключительностию своего специального направления.
Товарищ барона Ливена по службе в Генеральном Штабе, также считавшийся некогда блестящим офицером, но совершенно иных свойств человек – генерал-лейтенант Александр Иванович Веригин был в то время начальником Управления иррегулярных войск. Хотя сам он был высокого мнения о себе, но в действительности не отличался ни особенными способностями, ни обширным умственным кругозором, и мало имел значения в глазах министра. Затем во главе хозяйственных департаментов – Комиссариатского и Провиантского состояли: генерал-майор свиты граф Валериан Егорович Канкрин и статс-секретарь тайный советник Петр Александрович Булгаков». Первый был сын знаменитого нашего министра финансов времен Императора Николая 1-го, этим только и можно объяснить выбор его на должность «генерал-кригс-комиссара». Он отличался чрезвычайною тучностию, славился как bon vivant и ничем не проявлял своих административных способностей. Комиссариатский департамент был самый расстроенный во всем министерстве и более всех других озабочивал генерала Сухозанета, который журил и пилил графа Канкрина; но совершенно вотще, так как ни граф Канкрин, ни сам генерал Сухозанет не были в силах привести в порядок запутанные дела обширной комиссариатской части. Что же касается Провиантского департамента, то во главе его стоял статс-секретарь Булгаков -человек бойкий, самонадеянный и грубый в обращении. Он прославился двумя неудачными изобретениями: учреждением должности «обер-провиантмейстеров» – взамен прежнего столь же неудачного учреждения провиантских комиссий, – и введением особого способа провиантских заготовлений чрез «дворянскую поставку». Практика скоро выказала дурные стороны этого способа. Несмотря на то, Булгаков все-таки пользовался благосклонностью министра, ценившего в нем энергию, бойкость и честность.
К сожалению, однако же, на счет последнего этого качества не все были того же мнения: в публике ходили слухи о каком-то весьма неблаговидном деле по поводу завещания одной вдовы-старухи. Дело это относилось к тому времени, когда П.А. Булгаков был еще губернатором в Тамбове, где подвиги его сохранились в памяти как баснословные легенды. Впоследствии (в 1862 г.) означенное дело разбиралось судом, который однако же не нашел достаточных улик для обвинения Булгакова.
По частям артиллерийской и инженерной существовала тогда в министерстве крайне неудобная двойственность. Рядом с департаментами состояли независимые от них и даже от министра штабы генерал-фельдцейхмейстера и генерал-инспектора инженерной части. Оба Великие Князя, Николай и Михаил Николаевичи, ревниво отстаивали свое независимое положение, и штабы их постоянно враждовали с департаментами. У генерал-фельдцейхмейстера правою рукою был генерал-адъютант А.А. Баранцов, у генерал-инспектора – генерал-майор свиты Константин Петрович Кауфман, – оба прекрасные люди, преданные своему делу. А.А. Баранцов, мой старый товарищ по гвардейской артиллерии и, могу сказать, друг мой, человек добрейший, честный, но горячий, впечатлительный, принимавший близко к сердцу всякое служебное дело. Поэтому он был в натянутых отношениях с директором Артиллерийского департамента генерал-адъютантом Ив<аном> Серг<еевичем> Лутвиковским, о котором нельзя иначе отозваться, как о человеке хорошем и дельном, но совершенно иного склада, чем А.А. Баранцов. По инженерной части происходил такой же разлад между К.П. Кауфманом и Эд<уардом> Ив<-ановичем> Тотлебеном. Последний, пользовавшийся большим авторитетом и знаменитостию, балуемый при Дворе, был крайне тяжел в работе, особенно для подчиненных. Отличительные черты его – тщеславие и самолюбие, доведенное до крайней щекотливости и обидчивости. Что же касается до К.П. Кауфмана, то, по моему мнению, он был в то время одним из самых дельных и симпатичных лиц в составе центрального военного управления.
Директором Медицинского департамента был тайный советник Иван Васильевич Енохин, близкий человек к Государю, при котором он состоял лейб-медиком до восшествия Его Величества на престол. Енохин не имел высокой репутации врача, но был человек умный, прикидывавшийся неотесанным простаком: под этою маской он позволял себе многие вольности при Дворе и со всеми близкими к Государю лицами держал себя за панибрата.
Наконец, директором Аудиториатского департамента недавно был назначен действительный статский советник Владимир Дмитриевич Философов – один из старых питомцев Училища правоведения, человек дельный и достойный полного уважения, но в глазах военного министра авторитетом по военно-судной части был – член Генерал-Аудиториата и сенатор Иван Христианович Капгер, которому поручено было составление проекта нового военно-уголовного устава. Работа эта продолжалась уже несколько лет и подвигалась туго. Председателем же Генерал-Аудиториата был генерал от инфантерии Обручев – бывший генерал-губернатор оренбургский, человек преклонных лет и бесцветный.
Сверх перечисленных главных частей Военного министерства к составу его принадлежало еще несколько комитетов и комиссий: Комитет о раненых, председателем которого был престарелый генерал-адъютант граф Петр Петрович фон-дер-Пален; комиссия для улучшений по военной части под председательством командира Гвардейского корпуса генерал-адъютанта Николая Федоровича Плаутина; Военно-кодификационная комиссия, пред-седательствуемая генерал-лейтенантом А.А. Непокойчицким; Временный распорядительный комитет по устройству военных поселений, под председательством генерал-адъютанта графа Карла Карловича Ламберта и другие.
Таковы были главные действующие лица, которых застал я в Военном министерстве при своем вступлении в должность товарища министра. Между ними, конечно, были личности достойные и мне лично весьма симпатичные; но большинство было таких, с которыми трудно было мне сойтиться. Вообще первое впечатление, мною испытанное при вступлении в новую должность, -было несколько мрачное; в душе я сожалел о перемене прежнего своего завидного положения на Кавказе.
28-го ноября, в сороковой день после кончины Императрицы Александры Федоровны, была торжественно отслужена заупокойная литургия с панихидой, в присутствии всей Царской фамилии, Двора, свиты и высших чинов. К этому дню Их Величества переселились из Царского Села в Зимний дворец. С того же времени я получил приказание присутствовать при докладах военного министра. Ежедневно, к 9-ти часам утра, являлся я во дворец и входил в кабинет Государя вместе с генералом Сухозанетом. Его Величество всегда относился ко мне весьма милостиво и ласково; я слушал молча доклады министра, иногда читал за него бумаги, которые он сам затруднялся читать по слабости зрения; потом присутствовал по-прежнему в квартире дежурного генерала при распределении по принадлежности доложенных министром бумаг. В этом только и заключалось мое участие в делах. Таким образом ненормальное мое положение по службе не изменялось; личные же мои отношения к Н.О. Сухозанету делались все более натянутыми. Он не мог не замечать неудовольствия и холодности с моей стороны и усугублял свои любезности; приглашал к себе по воскресеньям на скучные вечера, иногда же к обеду. Супруга его, Авдотья Владимировна (рожденная княжна Яшвиль), также старалась быть сколько могла внимательна и любезна ко мне.
Не раз намеревался я объясниться откровенно с министром; но все откладывал, думая, что, быть может, он считал нужным дать мне некоторое время, чтобы ознакомиться ближе с делами министерства, и что затем установленный им порядок занятий будет изменен. Однако же наступил и новый 1861 год, время шло, а порядок все оставался прежний.
Польская смута
Прошло ровно тридцать лет со времени польского восстания 1830–1831 годов. Оно было укрощено силою оружия, но крамола польская все-таки не была искоренена; она только притаилась под железною ферулой наместника Императора Николая. Между тем масса польских эмигрантов, – число которых полагали до 6 тысяч человек, – кишела за границей: в Париже, Лондоне, в Бельгии, Швейцарии, Италии. Эти непримиримые враги России, носители заветной идеи восстановления Польши не расставались с этою мечтой и постоянно конспирировали против России. С ребяческим легкомыслием затевали они самые безрассудные попытки для осуществления своей мечты, и несмотря на свои неудачи, повторяли их снова. Таковы были покушения в 1838, 1846 и 1848 годах; каждый раз они кончались только гибелью нескольких новых жертв. Всякое политическое событие в Европе возбуждало в них новые надежды; каждая война, где бы она ни разразилась, была в их глазах благоприятным моментом для восстановления Речи Посполитой в пределах 1772 года15. Однако ж мечты их не осуществились ни в 1849 году, во время венгерского, восстания, ни в Крымскую войну, во время которой поляки не тронулись, в надежде, что они не будут забыты покровителем их Наполеоном III. Парижский трактат 1856 года16 был для поляков крайне тяжелым разочарованием. Но кончина Императора Николая I и фельдмаршала князя Паскевича, изменение, последовавшее в духе управления с переменою царствования, дарование амнистии польским выходцам и ссыльным, – все это ободрило вожаков польской крамолы. Они сами не воспользовались царскою милостию и продолжали интриговать за границей; но воспользовались возвращением в Царство Польское значительного числа темных личностей, частию из-за границы, частию из ссылки, чтобы обратить их в своих эмиссаров для организации в самой Польше революционной пропаганды и для подготовления восстания.