сто, какими-то загадочными фразами, употреблял свои особые выражения, кривлялся, делал разные ужимки, ходил припрыгивая. Применяясь к солдатскому быту, он довел до крайности свой спартанский образ жизни: вставая с зарею, бегал по лагерю в рубашке, кричал петухом, обедал в восемь часов утра; притворялся, будто не может выносить зеркал, боясь увидеть в них самого себя. В одежде своей Суворов также не соблюдал общей формы: часто в летний жар являлся даже перед войсками вовсе без мундира, только в рубашке и холщевом нижнем платье; иногда же носил белый китель с красным воротником. Головной убор его состоял обыкновенно из маленькой каски с черным пером. В зимнее время, в самые холодные дни имел он только летний плащ, который слыл под названием родительского; шубы никогда не носил, даже в глубокой старости. Командуя полком, он сам учил кантонистов арифметике, сочинял для них учебники, в церкви пел на клиросе и читал апостол.
В обращении с подчиненными Суворов создал себе совершенно свою, особую систему: строгий к каждому в исполнении обязанностей служебных, он в тоже время не боялся сближаться с солдатами, шутить с ними, забавляя их своими прибаутками. Говоря с подчиненными, требовал от них находчивости и смелости, ответов быстрых и точных; слово не знаю – было строго запрещено. Вдруг обращался он к солдату или офицеру с каким-нибудь странным, нелепым вопросом, – и немедленно же надобно было отвечать ему, хотя бы такой же нелепостью: кто ответить остро, умно – тот молодец, разумник; кто смутится, замнется – тот немогузнайка. Обыкновенные фразы вежливости, приличия, ответы неопределенные, уклончивые преследовал он особыми своими терминами: «лживка, лукавка, вежливка» и пр.
Даже в обучении своего полка, Суворов позволял себе разные странности: вдруг соберет его ночью, по тревоге, и поведет в поход; водит несколько дней сряду; переходит чрез реки вброд и вплавь; держит войска в строю на морозе или в сильный жар. Раз проходя мимо какого-то монастыря, в окрестностях Новой Ладоги, вдруг велел он полку своему атаковать эту мирную обитель и штурмовал стены по всем правилам. На Суворова жаловались за эти проказы, – но все прощалось чудаку.
Действительно, Суворов своими странностями вполне достиг предположенной цели: о нем, разумеется, начали говорить в Петербурге; бесчисленные анекдоты о его проделках дошли до самой императрицы. Государыня, зная уже Суворова как умного человека и отличного полкового командира, милостиво улыбнулась, слыша о его проказах. Проницательный взгляд Екатерины умел открыть в Суворове истинные достоинства под комической маской, которую он на себя надел. Всякого другого подобная маска сделала бы смешным шутом; Суворов, напротив того, умел заслужить общее уважение, и в особенности солдатам внушил неограниченную к себе любовь; они звали его не иначе, как отцом родным. Все подчиненные, которым случалось быть в близких отношениях к Суворову, делались почти фанатическими приверженцами его. Дело в том, что во всех действиях Суворова, в его речах, даже в его шутках и проказах, под самой странной оболочкой всегда просвечивал особый, оригинальный ум: здравый, прямой, но вместе с тем иронический, даже с примесью некоторой своего рода хитрости, – тот именно род ума, который так свойствен русскому человеку. И в самом деле, Суворов по природе был, можно сказать, типом человека русского: в нем выразились самыми яркими красками все отличительные свойства нашей национальности, – а вместе с тем и во внешней своей жизни старался он систематически подражать приемам русского простолюдина и солдата: он строго соблюдал все их привычки и обычаи, умел превосходно подделываться под солдатский язык, применяться к их образу мыслей. Будучи христианином в душе, Суворов исполнял и в наружности все церковные обряды, держал в точности посты, крестился проходя мимо церкви, клал земные поклоны пред иконами. Одним словом, все действия его проникнуты были русским духом. Вот почему именно самые странности и причуды его возбуждали такое сочувствие в русских солдатах и даже обратились впоследствии в народную легенду. В этом же заключается и вся тайна того дивного нравственного влияния, которое Суворов имел на войска.
Странности и шутки Суворова имели еще и другое значение: получив самое простое воспитание, проведши юность в казармах, вместе с солдатам и, он неизбежно чувствовал бы себя в неловком положений, находясь в высшем кругу столицы или среди пышного двора Екатерины: сколько ударов пришлось бы вытерпеть его самолюбию и гордости! Вместо того, он поставил себя на такую ногу, что под кровом шутки иди поговорки высказывал всем, даже надменным вельможам, такие злые истины, которых не перенесли бы они от другого. В особенности бичевал он своими сарказмами низость и угодливость, мелкое тщеславие, высокомерие, чванливость, барскую спесь. Правда, он нажил тем много врагов; но что ему было до того, когда императрица благоволила и покровительствовала? Решившись надеть на себя маску, Суворов не мог уже потом сбросить ее, и продолжал во всю жизнь разыгрывать странную роль; он выдерживал ее так верно, что впоследствии даже трудно было отличить в нем искусственную личину от природной своеобразности характера (см. прилож. III).
Впрочем, должно заметить, что впоследствии, достигнув высших чинов, Суворов умел вполне, когда было нужно, изменять свое обычное поведение: в известных случаях, как например: при торжествах, церковных обрядах, также в разговорах с иностранными дипломатами и генералами, он совершенно отбрасывал свои странности, принимал вид серьезный; говорил дельно, сохраняя все наружные приличия; удивлял часто ясностью своих суждений и верностью взгляда. В нем были как будто две натуры: в кабинете за делами слушал он внимательно доклады, полагал резолюции, отдавал приказания, не позволяя себе никаких шуток; но лишь только дела были кончены, вдруг превращался совсем в иного человека: вспрыгивал быстро со стула, вскрикивал куш, куш, и тогда начинал по обыкновению шутить и делать всякие проказы. Всем известен анекдот, хоть может быть и вымышленный, о том, как Потемкин, видевший всегда Суворова таким странным чудаком и долго не доверявший ни уму его, ни дарованиям, должен был наконец переменить свое убеждение: рассказывают, будто бы императрица Екатерина, умевшая лучше оценить истинные достоинства Суворова, призвала однажды его в свой кабинет и завела с ним разговор о важных делах государственных, между тем как Потемкин спрятан был за ширмами: услышав основательные, глубокомысленные суждения Суворова, Потемкин не мог удержать своего изумления, вышел из-за ширм и сказал с некоторым упреком: «Как худо знал я вас до сих пор, Александр Васильевич; отчего же вы не всегда так говорите, как теперь?» Но Суворов в то же мгновение переменился, начал опять шутить и с обычными своими ужимками отвечал сильному временщику: «Этот язык берегу я только для одной матушки-царицы»…
Всем известен анекдот о шубе, подаренной ему императрицей Екатериной, в то время, когда он достиг уже высших чинов и почестей: Суворов никак не хотел надеть эту шубу, а возил ее с собой в карете.
Возвратимся, однако же, к хронологическому порядку, и взглянем, как постепенно развилась военная деятельность Суворова, а вместе с ней как возрастала и знаменитость его. Мы видели, его с первых своих опытов в Семилетнюю войну, Суворов уже выказал особенный способности к действиям малыми отрядами, к наездам партизанским. Вскоре представился ему случай еще блистательнее выказать те же качества. В 1768 г., когда направлены были русские войска в Литву и Польшу, для усмирения возникших там волнений, бригадир Суворов также получил повеление следовать туда с Суздальским пехотным полком и двумя эскадронами кавалерии: тут показал он первый изумительный пример своих быстрых переходов, сделав осенью, в распутицу, около тысячи верст в один месяц. Появление Суворова в Польше и Литве навело ужас на конфедератов, с небольшим отрядом своим бросался он стремительно то в одну сторону, то в другую, рассеивал враждебные сборища и разбивал их на голову везде, где только решались они сопротивляться, иногда в силах весьма значительных. Действуя таким образом в продолжение трех лет сряду, Суворов тут вполне уже выказал дух своих военных правил: верно рассчитать, где надо нанести удар, быстрым движением появиться внезапно перед неприятелем, атаковать его смело и решительно, – вот простые правила, которые обыкновенно выражал он сам известными тремя словами: глазомер, быстрота, натиск. Все последующие кампании Суворова были только развитием тех же основных правил; всегда выражался тот же характер действий.
В 1772 году, уже в чине генерал-майора, Суворов возвратился в Петербург, и немедленно отправился, по воле императрицы, в Финляндию, для осмотра границы по случаю ожидаемого тогда разрыва со Швецией; но дела тут уладились миролюбиво, а Суворова манили битвы и победы: он выпросился ехать в армию фельдмаршала Румянцева, которая действовала тогда в Турции. Однако же действия Румянцева, нерешительные, медленные, не удовлетворили надежд и желаний пылкого и предприимчивого Суворова. В кампанию 1773 г., состоя в корпусе Салтыкова, в Валахии, он начальствовал отдельным отрядом; но по общему оборонительному положению армии и по малочисленности своего войска, он осужден был оставаться большею частью в бездействии. Все просьбы его об усилении отряда были напрасны; он жаловался, огорчался, скучал от бездействия и, наконец, занемог. Однако же и тут, не смотря на все препятствия, нашел он случай совершить подвиги геройские: два поиска его к Туртукаю, лежавшему на правом берегу Дуная, и потом оборона Гирсова, были единственными замечательными событиями бесцветной и бесплодной кампаний и 1773 г. Суворов награжден был за эти подвиги орденом Св. Георгия 2 ст. и чином генерал-поручика. Точно также и в следующую кампанию Суворову обязан был Румянцев единственным успехом, одержанным при Кослуджи. Но Суворов, не желая оставаться под начальством Каменского и рассорившись с ним, уехал из армии еще до окончания войны под предлогом болезни.