али, что он изнуряет солдат учениями, и в особенности, что вздумал будто бы уничтожать госпитали, столь необходимые по климату Финляндии, располагающему к скорбуту. Суворов, глубоко огорченный распускаемыми на его счет клеветами, горячо опровергал их в своих письмах, оправдывался и не щадил своих врагов. Относительно госпиталей писал он: «Говоря отменить, я разумел опорожнить госпитали оздоровлением». К этому прибавлял вообще свое мнение об этом предмете: «Не терплю госпиталей; тот их любить, кто не радеет о здоровье солдата. Минералы и ингреденции не по солдатскому воспитанию… По вступлении моем в управление Финляндией я нашел 4000 чел. в двух госпиталях; теперь их остается только 40. В госпитале следуют у меня чахотка, водяная, кашель да…, а остальное должно лечить в артелях. Кислая капуста, табак, хрен – и нет скорбута»… и т. д. (см. прилож. V).
Возражения эти приводим здесь в особенности потому, что в числе различных обвинений, которые навлек на себя Суворов, чаще всего упрекали его в том, будто бы он не заботился о сбережении солдат, жертвовал ими бесчеловечно: и при штурмах, и в сражениях, и в быстрых походах, и даже в мирное время, на учениях. Правда, Суворов не избегал решительных сражений, а напротив того, искал их, предпочитая один решительный удар продолжительным, бесплодным камланиям: но всякое предприятие его было заранее обдумано, и когда он решался на что-нибудь, то никогда уже не колебался в исполнении; настойчивость и непреклонная воля составляли отличительные черты всех его действий (см. прилож. VI). Конечно, это вело иногда к сильным кровопролитиям; но кто же сомневается в том, что продолжительные бесплодные маневры, осады, блокады, стоят еще большей потери в людях, чем битвы самые кровопролитные? При своих маршах, неимоверно быстрых, Суворов имел в виду, что внезапность появления пред неприятелем стоит почти победы и с избытком вознаграждает за несколько лишних отсталых. Только посредством этой быстроты удавалось Суворову в Польше предупреждать сборы конфедератов и с ничтожными силами разбивать их многочисленные толпы. Притом Суворов умел особым своим распределением марша облегчать войскам тягость переходов, как увидим подробно в кампаний италийской. Он даже хвалился сам малой потерей людей в своих походах. В мирное время Суворов также приучал войска к большим переходам и ко всем трудам боевой жизни, чтобы укрепить и тело, и душу солдата. Госпиталей не любил он точно так же, как не любят их и сами солдаты; для уменьшения же в войсках болезней и смертности, считал он лучшим средством всегда и во всем применяться к обычному для простого русского человека образу жизни и привычкам, наблюдать чтобы войска исправно получали все положенное им довольствие, а для того искоренять бесчисленные злоупотребления, которые в то время сильно развились в управлений военном. Вот что подняло против него столько злоречия и вражды!
К счастью Суворова, императрица Екатерина продолжала оказывать к нему милостивое расположение, пренебрегала всеми клеветами и не раз выражала ему свое благоволение за полезные его труды по укреплению шведской границы. Но Суворову казался тесным этот круг деятельности. В то время возобновились опять беспокойства в Польше; Суворов просился туда, чтоб потушить искры прежде, чем разгорится пламя. На письме его императрица написала такую резолюцию: «Польские дела не требуют графа Суворова: Поляки просят уже перемирия, дабы уложить как впредь быть». В конце же 1792 года Суворов получил новое назначение: под начальство его вверены все войска, расположенные в Новороссийском крае; вместе с тем на особенное попечение его возложено приведение в оборонительное положение границы империи со стороны Турции.
Поселившись в Херсоне, Суворов занялся обучением своих войск, осмотром крепостей, инженерными работами. В это время получил он новые знаки монаршей милости: императрица Екатерина, торжествуя мир с Турцией, не забыла при этом прежних заслуг Суворова, прислала ему грамоту, бриллиантовый эполет, перстень, и предоставила ему возложить крест св. Георгия 3-й степени на того, кто, по мнению его, наиболее заслужил такую награду в последнюю войну. Среди неутомимых и разнообразных трудов служебных Суворов следил внимательно за ходом политических дел в Европе: наблюдательный и проницательный ум его постиг рано всю важность тогдашних событий во Франции: Суворов и в разговоре, и в письмах предсказывал бедствия, ожидавшие Европу от страшного переворота на Западе, выражал необходимость общего единодушного сопротивления всех монархов разрушительному потоку революций. Суворов был отъявленным врагом революционного духа; в глубине души своей негодовал он на низвержение во Франции прежнего монархического устройства и горячо сочувствовал тем пламенным роялистам, которые решились поднять оружие на защиту законного престола. Суворов с дозволения императрицы написал восторженное письмо к знаменитому предводителю Вандейцев, Шарету. Видя, как безуспешно германские войска боролись с республикой в первые кампании, Суворов досадовал, что императрица не хотела принять деятельнейшего участия в этой войне. Он даже официально просился волонтером в германские войска, действовавшие тогда за Рейном. 7 июня 1793 года Суворов написал прямо императрице:
«Всемилостивейшая Государыня! Ваше Императорское Величество, всеподданейше прошу, Высочайше повелеть меня, по здешней тишине, уволить волонтером к немецким и союзным войскам на всю кампанию, с оставлением мне нынешнего содержания из высокомонаршего милосердия»… (см. прилож. VII).
На это прошение государыня милостиво отвечала следующим рескриптом:
«Граф Александр Васильевич!
Письмом вашим от 24 июля (?), полученным мною сего утра, вы проситесь волонтером в союзную армию. На сие вам объявляю, что ежечасно умножаются дела дома, и вскоре можете иметь тут по желанию вашему практику военную много; и так не отпуская вас поправить дела ученика вашего, который за Рейн убирается по новейшим вестям, Я ныне, как и всегда, почитаю вас отечеству нужным…
Екатерина.
2 августа, 1793 года».
Действительно, вскоре понадобился меч Суворова: дела в Польше приняли такой опасный оборот, что императрица сочла нужным прибегнуть к мерам решительным. Начальство над всеми войсками в Польше предложено было сначала Румянцеву; но семидесятилетний фельдмаршал, дряхлый, истощенный болезнями и огорчениями, отклонил от себя такое тяжелое бремя. Суворов принял его с живой радостью. В то время ему было уже 64 года; при малом росте, сухощавый, несколько сгорбленный, имел он вид дряхлый; на голове его, рано поседевшей, оставалось лишь несколько клоков белых волос, собранных впереди локоном; лицо было в морщинах; но выражение его оживлено было умным, проницательным взглядом: маленькие глаза его сверкали огнем энергии; он сохранил необыкновенную для своих лет бодрость телесную и душевную; бойко ездил верхом; шутя прыгал и бегал; в походе не знал экипажа. Появление этого старика перед войсками, несколько слов его, какая-нибудь шутка, приводили солдат в неизъяснимый восторг. Одно известие о назначении Суворова главнокомандующим в Польше ободрило русские войска и встревожило неприятельские.
Действия Суворова в Польше были непродолжительны: в половине августа выступил он из Немирова, а в конце октября уже взял штурмом Прагу и торжественно вступил в Варшаву. Кровопролитный этот штурм, напомнивший ужасы Измаила, также ставился Суворову в упрек, как бесчеловечное побоище; но можно ли обвинять победителя в последствиях отчаянного сопротивления со стороны побежденного? Суворов со слезами благодарил Бога, когда депутаты варшавские явились к нему с изъявлением покорности и тем избавили его от нового кровопролития. Никто из виновников восстания не был удерживаем; когда же донесли Суворову, что члены бывшего революционного правительства спасаются бегством, то он не велел никого останавливать, и сказал при этом: «Пусть себе бегут; то не мое дело». Все пленные, захваченные в Праге, были отпущены.
За взятие Варшавы Суворов возведен в чин фельдмаршала, причем императрица писала ему: «Вы знаете, что я не произвожу никого чрез очередь и никогда не делаю обид старшим, но вы, завоевав Польшу, сами себя сделали фельдмаршалом». Дело в том, что Суворов производством в фельдмаршалы обошел девять старших генералов; вот почему он особенно обрадовался этому повышению, и как ребенок прыгал через стулья, приговаривая: «Перескочил, перескочил»…
Суворов около года оставался еще в Польше, чтобы утвердить спокойствие и порядок в новоприобретенных Россией областях. Здесь уже является он не простым воином, но правителем целого края, государственным человеком и политиком. Дела польские в то время обращали на себя внимание целой Европы: король прусский прислал Суворову знаки обоих прусских орденов (красного и черного орла); император Леопольд прислал свой портрет, украшенный бриллиантами; императрица Екатерина пожаловала ему алмазный бант к шляпе, три пушки и богатое имение Кобринское. Казалось, наконец Суворов достиг вполне цели своих честолюбивых мечтаний: слава, почести, любовь войска, благоговение целого народа – чего более можно желать? Но Суворову оставалась еще одна мечта, еще одно несбывшееся желание: честолюбивое воображение его стремилось на Запад: «Матушка, пошли меня бить Французов», писал он к императрице из Польши. Какова же была его радость, когда узнал он, что действительно императрица Екатерина вознамерилась послать войско свое на помощь Австрии, и что начальство над этим войском решилась вверить ему.
Суворов отправился в Петербург; путь его был подобен торжественному шествию; везде народ толпился взглянуть на знаменитого героя. В Петербурге он принят императрицей милостивее, чем когда-либо: Екатерина Великая по целым часам беседовала с ним в кабинете, совещалась с ним о делах европейских, выслушивала с доверием и любопытством его смелые обширные планы. В начале 1796 года Суворов отправился в Тульчин, где была главная квартира екатеринославской дивизии, и занялся деятельно обучением своих войск.