осте. Здесь знаменитый герой Рымника, Измаила и Праги поселился в совершенном уединении, под присмотром полицейского чиновника (см. прилож. XIX). Тяжко было такое изгнание для человека честолюбивого, но Суворов перенес свое несчастье истинным христианином; сохраняя обычную свою твердость духа, он проводил часы одиночества над книгами и внимательно следил за ходом политических событий; однако и здесь, в глуши деревенской, не переставал быть тем же чудаком, каким привык уже показываться при дворе и перед войском: он вмешивался в крестьянские забавы, играл с деревенскими мальчишками, а в праздники читал в церкви апостол, пел на клиросе и звонил в колокола.
Так прошло около года. Император Павел не был злопамятен: великодушно предав забвению справедливое свое неудовольствие на старого полководца, государь пожелал с ним видеться и даже вознамерился принять его снова на службу. В феврале 1798 г. флигель-адъютант князь Горчаков (Андрей Иванович), племянник Суворова, получил повеление съездить в Кончанское, чтобы пригласить его приехать немедленно в Петербург (см. прилож. XX).
Приезд Суворова в столицу столь живо характеризует и старого вождя, и самого императора Павла, что мы не опасаемся нарушить единство исторического повествования, рассказав этот эпизод несколько подробнее, со слов самого князя Горчакова.
Суворов не только не обрадовался полученному от государя приглашению, но даже отказывался ехать в Петербург, отговариваясь старостью и плохим здоровьем. Лишь после долгих и настоятельных убеждений князя Горчакова, старик согласился отравиться в путь, поручив однако же своему племяннику доложить государю, что не может иначе ехать, как проселочными дорогами и на своих лошадях. Князь Горчаков поспешил вперед с этим донесением. Император столь нетерпеливо ожидал свидания с Суворовым, что по нескольку раз в день присылал спросить у князя Горчакова: скоро ли прибудет его дядя?.. Но старик не торопился; он ехал, как говорится, «на долгих». Государь дал приказание князю Горчакову немедленно же доложить Его Величеству, лишь только приедет фельдмаршал, в котором бы ни было часу.
Наконец, после нескольких дней ожидания, кибитка кончанского помещика остановилась у Петербургской заставы. Здесь встретил его князь Горчаков, и хотя время было уже позднее, однако же, исполняя в точности государево повеление, он прямо поехал с донесением во дворец, между тем как Суворов отправился в квартиру своего племянника, графа Д. И: Хвостова. Император имел обыкновение в 10 часов вечера удаляться в свою спальню, раздеваться, и тогда уже не принимал никого. Однако же, на сей раз в виде особенной милости князь Горчаков был допущен в спальню государеву и получил приказание объявить Суворову, что Его Величество немедленно же принял бы его, если б не было так поздно; прием назначен был на другой же день утром, тотчас по возвращении императора с обычной прогулки. Князь Горчаков, предваренный дядей, спросил: в какой форме поведано будет графу представиться, так как он отставлен без мундира? «В таком мундире, какой вы носите», – отвечал государь, то есть в общем армейском. (В то время адъютанты особых мундиров не имели.)
Мундир племянника пришелся почти в пору старому дяде; нашили звезды, кресты, и на следующее утро, в 9-м часу, отправился Суворов во дворец, вместе с князем Горчаковым. Ожидая в приемной комнате возвращения государя с прогулки, Суворов успел, по старому своему обычаю, подшутить над несколькими из бывших тут придворных, и, между прочим, заговорил с графом Кутайсовым по-турецки. Около 9 1/4 часов император подъехал верхом к Зимнему дворцу, и немедленно же Суворов был приглашен в кабинет. Он оставался там глаз на глаз с государем более часа. В первый раз случилось, к крайнему удивлению всех остававшихся в приемной комнате, что император опоздал даже к разводу, который обыкновенно начинался ровно в 10 часов. К разводу приглашен был и фельдмаршал; в угоду ему, государь делал батальону учет, водил его в штыки, скорым шагом и проч., но Суворов явно показывал невнимание: то отворачивался от проходивших взводов, то шутил над окружавшими, то подходил к князю Горчакову, говоря ему: «Нет, не могу более, уеду». Князь Горчаков убеждал своего причудливого дядю, что уехать с развода прежде государя неприлично; но старик был упрям: «Нет, я болен, – сказал он, – не могу больше», – и уехал, не дождавшись конца развода.
Государь не мог не заметить странных поступков Суворова, и после развода, призвав к себе князя Горчакова в кабинет, сурово спросил его: что значит все это? – Молодой князь Горчаков, смущенный, старался сказать что мог в извинение своего дяди; но император, прервав его с заметным волнением, начал подробно припоминать свой продолжительный разговор с Суворовым: «Я говорю ему о заслугах, которые он может еще оказать отечеству и мне; веду речь к тому, чтобы он сам попросился на службу; а он вместо того кинется в Измаил, и начинает длинно рассказывать штурм; я слушаю, слушаю, пока не кончит; потом снова навожу разговор на свое; вместо того, гляжу, мы очутились в Праге или в Очакове»… Потом государь говорил с некоторым удивлением о поведении Суворова на разводе и, наконец, сказал князю Горчакову: «Извольте же, сударь, ехать к нему, спросите у него самого объяснения его действий и как можно скорее привезите ответ; до тех пор я за стол не сяду».
Князь Горчаков поспешил к своему дяде и передал ему слова государя; но нашел Суворова в прежнем раздраженном расположении: «Инспектором я был в генерал-майорском чине, – говорил он, – а теперь уже поздно опять идти в инспекторы. Пусть сделают меня главнокомандующим, да дадут мне прежний мой штаб, да развяжут мне руки, чтобы я мог производить в чины не спрашиваясь… тогда, пожалуй, пойду на службу. А не то, лучше назад в деревню; я стар и дряхл; хочу в монахи!»… и проч. и проч., в том же роде. Князь Горчаков возражал, что не может передать таких речей государю: – «Ну ты передавай что хочешь, а я от своего не отступлюсь»…
Было уже далеко за полдень, а ровно в час государь обыкновенно садился за обед. Князь Горчаков поспешно возвратился во дворец в совершенном недоумении, как доложить императору; он решился сказать, для оправданий своего дяди, будто он был слишком смущен в присутствии государя, и что крайне сожалеет о своей неловкости; что в другой раз он без сомнения будет уже говорить иначе и с радостью воспользуется царской милостью, если Его Величеству угодно будет принять его в службу. Выслушав это объяснение, государь сказал строго князю Горчакову: «Хорошо, сударь, я поручаю вам вразумить вашего дядю; вы будете отвечать за него!»
После того император не раз приглашал Суворова к столу своему, видел его на разводе, и вообще обращался с ним милостиво; однако же старик не просился в службу, и когда разговор касался слишком близко этого предмета, то Суворов начинал обыкновенно жаловаться на свои лета и слабость здоровья. Князь Горчаков, по-прежнему, служил посредником между царем и полководцем, и часто был поставляем в самое затруднительное положение странными поступками своего дяди. В присутствии государя, Суворов искал всякого случая, чтобы подшутить над установленными новыми правилами службы и формами: то усаживался целые четверть часа в карету, показывая, будто никак не может справиться с торчащей сзади шпагой; то на разводе прикидывался, будто не умеет снять шляпу, и долго хватаясь за нее то одной рукой, то другой, кончал тем, что ронял шляпу к ногам самого государя. Иногда же нарочно перебегал и суетился между проходившими церемониальным маршем взводами, что было строжайше запрещено и считалось непростительным нарушением порядка в строю. При этом шептал он молитвы и крестился, и когда раз государь спросил его, что это значит? Суворов отвечал: «Читаю молитву, государь, да будет воля твоя». Каждый раз после подобной проделки Павел I обращался к князю Горчакову и требовал от него объяснений; тот должен был ездить к Суворову и привозить государю ответы своего собственного вымысла; ибо никогда не мог он передать те речи, которые в самом деле слышал от дяди.
Так прожил Суворов в С.-Петербурге около трех недель. Необыкновенная снисходительность и милость императора не смягчили упорства отставного фельдмаршала, который всегда под разными предлогами отклонял разговор о поступлении снова на службу. Наконец однажды, в разговоре с государем, Суворов прямо попросил, чтобы его отпустили в деревню на отдых; Павел I с видимым неудовольствием ответил, что не может его удерживать против воли. Тогда Суворов подошел к руке императора, откланялся, и в тот же день уехал из Петербурга в свою деревню.
Здесь мы должны прервать занимательный рассказ князя Горчакова, ибо дальнейшие воспоминания его, не менее богатые любопытными подробностями, уже не относятся прямо к предмету нашего повествования.
С отъездом Суворова в Кончанское, казалось, он сам обрек себя на вечное изгнание и навсегда уже закрыл себе поприще службы и славы. Кажется, в это самое время он просил даже позволения у государя, удалиться совсем от мирской суеты и провести остаток дней своих в монастыре: вот прошение по этому предмету, найденное в черновых его бумагах (см. прилож. XXI):
«Всепресветлейший, Державнейший, Великий Монарх!
Вашего Императорского Величества всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову Новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердный Государь. Повергаю себя к священнейшим стопам Вашего Императорского Величества. Всеподданейший богомолец, Божий раб
граф Александр Суворов-Рымникский».
Дошло ли это прошение до государя и получил ли Суворов какой-либо ответь, наверное не знаем, но известно только, что спустя полгода после описанного приезда Суворова в Петербург, именно в сентябре 1798 года, приехал в село Кончанское генерал-майор Прево-де-Люмиан, которого фельдмаршал знавал еще в Финляндии и удостаивал своим расположением. Генерал этот, кажется, послан был самим государем, с той целью, чтобы узнать соображения Суворова относительно предстоявшей войны. К сожалению, нет сведений положительных о пребывании генерала Прево в Кончанском; можно, однако же, полагать, что старый полководец охотно вошел в беседу о таком предмете, который давно был любимой его мечтой и постоянно занимал его мысли в долгие часы уединения. По крайней мере, генералу Прево удалось даже записать со слов Суворова мнения его относительно образа войны с Францией. В своем месте мы воспользуемся этим любопытным документом, чтобы показать, как хотел бы действовать сам Суворов, если б ему предоставлено было вести войну по собственному его убеждению.