[867], – справедливо писал Альфред Рамбо.
Действительно, в бескрайних русских просторах погибла не просто армия, здесь погибла наполеоновская Европа. «Ее место готовилась занять другая Европа, она заявила о своем пришествии 30 декабря 1812 г. неожиданной изменой Йорка фон Вартенбурга»[868]. В этот день командующий прусским контингентом, намеренно отстав на марше от франко-польских частей Макдональда, подписал так называемую Таурогенскую конвенцию, согласно которой прусские войска объявлялись нейтральными. Хотя король Пруссии в ужасе дезавуировал демарш своего генерала и формально отрешил его от командования, остановить начавшийся лавинообразный процесс было невозможно – катастрофа Великой Армии резко изменила отношение к Наполеону в Германии. Конечно, в политике проигравший никогда не пользуется сочувствием, и от него отворачиваются его вчерашние друзья, однако эта в общем вполне закономерная реакция проявилась в Пруссии, где имелось более чем достаточно причин для недовольства наполеоновской системой, в особо резкой форме.
Начиная с января 1813 г. вся страна была охвачена националистическим подъемом, который был столь силен, что король под общим давлением и нажимом русских подписал 28 февраля 1813 г. договор о союзе с Россией. Отложение Пруссии от наполеоновской системы стало фактом бóльшим, чем переход одного из государств «Империи Европы» в стан ее противников – это было начало новой Германии и, более того, начало совершенно другого взгляда на мир.
Наполеоновская Империя, выросшая из последствий волны национального подъема во Франции, в эпоху Революции была парадоксальным образом связана по своему духу с Европой века Просвещения с его почти полным отсутствием национализма, а с расширением Империи она все больше проникалась идеями «Римского мира» и Европейского единства. Не случайно в официальных речах, письмах, воззваниях Наполеон почти никогда не обращался к национальным героям Франции. Зато почти всегда говорил об Александре Македонском, Цезаре, Августе, Карле Великом… Нигде и никогда Наполеон не объявлял какие-либо из народов недоразвитыми, а французов «сверхчеловеками». Да, он отдавал предпочтение материальным интересам «старых департаментов», но не из-за того, что считал Францию пупом земли, а потому, что рассматривал ее как наиболее верную лично ему часть Империи. Выдающийся специалист современности по истории Империи Жан Тюлар справедливо отмечает: «Вопреки тому что иногда пишут, Наполеон старался избегать ломки местных особенностей, он уважал язык, религию и традиции стран, находившихся в его Империи. Он старался привлечь к себе местные элиты и никоим образом не покушался на своеобразие народов, входящих в орбиту французского влияния. Нигде в наполеоновской Империи вы не найдете ни следов геноцида, ни интеллектуального империализма, ни презрения к побежденным. Единственное, что требовалось, – это принятие учреждений и законодательства Французской Империи, среди которых первое место занимал Гражданский кодекс»[869].
Во всех его действиях куда больше прослеживается стиль императора Траяна, чем буржуазный национализм эпохи Директории. Именно поэтому с такой легкостью, а подчас с восторгом, вставали под знамена, увенчанные бронзовыми орлами, итальянцы, поляки, немцы, швейцарцы, бельгийцы, голландцы…
«Пассионарный взрыв» (как сказал бы Лев Гумилев), который произошел в Германии в начале 1813 г. был пронизан совершенно другими идеалами. Государственные деятели, священники, писатели и поэты на все лады призывали немцев к «настоящей войне», проповедовали богоизбранность Германии и ненависть к чужаку. Впервые среди лязга оружия в унисон священникам зазвучали и голоса «ученых мужей». «…именно в вас изо всех новых народов определенно видны задатки человеческого совершенствования, и вам вручается прогресс дальнейшего развития», – проповедовал знаменитый профессор Иоганн-Готлиб Фихте в своих «Речах к немецкому народу», произнесенных с кафедры Берлинского университета. Поистине патологической кровожадностью и слепой ненавистью переполнены строки немецких «романтических» писателей и поэтов того времени: Клейста, Кёрнера, Рюкерта, Уланда, Платена и Шенкендорфа.
В произведении Клейста, в котором он описывает битву в Тевтобургском лесу, где, как известно, германские племена разгромили римлян (в этом образе, разумеется, выведены французы Наполеоновской эпохи), есть эпизод, когда Арминий, вождь германцев, переполненный ненавистью, восклицает по поводу доброго поступка римского центуриона: «Я не хочу любить это злое дьявольское отродье! Пока оно будет хвастаться здесь, в Германии, ненависть – моя обязанность и мщение – моя добродетель».
«Теперь пусть ваша возлюбленная сотрясает воздух и мечет искры, – писал Кёрнер в “Брачном гимне сабле”. – Настает свадебное утро! Да здравствует железная невеста!»
Эти настроения со всей очевидностью отразились и в военной эстетике, появившейся в 1813 г. в Германии, – черные мундиры, черные кресты, черные знамена, черепа со скрещенными костями, церемонии с факелами, – словно все мрачное, древнетевтонское вырвалось на поверхность…
Конечно, не следует преувеличивать результаты этого идейного сдвига – в обществе того времени было еще достаточно много консеранкулли проявили себя как отличные командиры, возбуждая храбрость бойцов и являя им образец и пример»[870].
А вот как сражался маленький отряд 13-го баварского, окруженный во время вылазки союзниками и сумевший закрепиться в небольшом доме: «Оставленные совершенно одни, без продовольствия, без боеприпасов, умирая от жажды, среди пожара, охватившего дом, они не испугались никаких угроз, отвергли все предложения о сдаче и презрением ответили на все посулы врага…» Чтобы спасти храбрую горстку солдат, на следующий день была произведена атака силами батальона, который, несмотря на тяжелые потери, сумел освободить храбрецов. «Естественно, – рассказывает Рапп, – я выразил всю свою признательность этим людям в приказе на день. Я перечислил те опасности, которым они подвергались, и рассказал об отваге, которую они проявили. Раненых я разместил в своем особняке и каждый день приходил их проведать и узнавал, хорошо ли за ними ухаживают»[871].
Однако подобное поведение союзных немецких контингентов в кампанию 1813 г. можно рассматривать скорее как исключение. В большинстве своем они сражались все более вяло. 6 сентября 1813 г. под Денневицем саксонский корпус предался панике, а еще через месяц с небольшим в великой битве народов под Лейпцигом саксонская пехота просто-напросто перешла на сторону врага и открыла огонь по дивизии Дюрютта – своим недавним товарищам по оружию. Вюртембергская кавалерия Нордмана и саксонская легкая кавалерия также перешли на сторону коалиции прямо в ходе битвы.
Дни наполеоновской Германии были сочтены. Саксонский король, бывший до этого верным союзником Императора, вынужден был влиться в ряды антифранцузской коалиции. В октябре 1813 г. рухнуло также и Вестфальское королевство, перешла на сторону союзников Бавария. 2 ноября Вюртембергский король Фридрих заключил с Австрией договор в Фульде, за ним то же самое сделал Великий герцог Гессен-Дармштадский, 20 ноября присоединился к коалиции Великий герцог Баденский, последний, правда, выразил Наполеону… свое «живейшее и искреннее сожаление».
Эти вести докатились и до далекого Пиренейского полуострова, где 10 декабря 1813 г. полковник фон Крузе, командир 2-го полка Нассау, воспользовавшись ночным маршем, перешел со своим полком и Франкфуртским батальоном на сторону англичан. Впрочем, на испанском театре военных действий в ходе долгой войны солдаты союзных контингентов, с одной стороны, более чем где бы то ни было, привыкли идти плечом к плечу вместе со своими французскими товарищами по оружию, а с другой стороны, здесь для решительно не желающих воевать за Императора представлялось тысяча возможностей дезертировать, что они, ватизма и инерции, чтобы быть полностью охваченным новым влиянием. Однако идеологический выброс произошел, и, хотя он найдет свое полное логическое завершение лишь в Германии второй четверти XX в., его последствия не замедлили сказаться и на Германии наполеоновской поры.
Нужно также подчеркнуть, что катастрофа в России и взрыв германского шовинизма не оборвали историю иностранных контингентов, сражавшихся в рядах наполеоновского войска и тем более иностранных полков на службе Франции. Однако роль и тех и других становится все более второстепенной. За исключением польских полков, все так же отважно бьющихся за свободу своей отчизны, и итальянцев (северной Италии), не желавших возвращения австрийского господства, иностранные солдаты все с меньшей охотой шли в огонь. Европейская империя отныне была потеряна и война становится делом прежде всего французов, которые сражаются за интересы Франции. Интересно, как остро в это время простой пехотный офицер наполеоновской армии ощутил на себе резкое изменение обстановки. 6 марта 1813 г. он написал: «Еще сосем недавно, в счастливые времена, когда я приближался к границам Франции после долгого отсутствия, я почти не испытывал никаких чувств – Европа была моим отечеством. Теперь я вернулся к более скромным понятиям, и вид французского берега Рейна произвел на меня совершенно новое, сильное впечатление»[872].
Все сказанное выше представляет собой, конечно, лишь глобальный процесс, происходивший в 1813 г. Совершенно очевидно, что он развивался не просто и не прямолинейно. Для начала необходимо отметить, что государства Рейнской конфедерации в 1813 г. выставили контингенты, которые потребовал у них Наполеон:
Бавария – 9000 человек
Саксония – 15 000 человек
Вюртемберг – 9500 человек