; но необходимо было срочно подкрепить атакующих свежими силами. В резерве под рукой у Массена был отряд, приведенный Бессьером, – 800 конных гренадеров и драгунов Императорской Гвардии под командованием генерала Лепика. Французский главнокомандующий тотчас послал своего адъютанта (сына маршала Удино) с приказом к Лепику немедленно атаковать. «Массена считал каждую минуту… наконец Удино прискакал весь в поту и пыли. Еще издалека увидев его, маршал закричал: “Где гвардейская кавалерия?!” – “Князь, я не смог сдвинуть ее с места!” – “Как это?!” – “Генерал Лепик сказал, что он подчиняется только герцогу Истрийскому (Бессьеру) и даже не вынет сабли из ножен без его приказа”»[939].
Что же касается маршала Бессьера, его невозможно было найти на поле боя, ибо… он уехал осматривать, как были сделаны фашины, с помощью которых французские солдаты форсировали накануне боя болото, преграждавшее дорогу к правому флангу англичан! Фуэнтес де Оньоро окончилось точно так же, как и Бородино. Ценой больших потерь французам удалось потеснить неприятеля, и только. Последний шанс выиграть войну в Испании был упущен. Веллингтон, который из-за излишней самоуверенности оказался на грани катастрофы, преспокойно ушел обратно в Португалию, откуда, пользуясь ослаблением императорских войск на Пиренеях в 1812 г., он снова начнет свое, на этот раз практически безостановочное, наступление.
Наконец, еще раньше, в 1809 г. при Ваграме также произошел сходный эпизод. Когда колонна Макдональда (см. гл. VII) вломилась в центр австрийского расположения и отразила направленные на нее контратаки вражеской конницы, возник удачный момент для массированной атаки французской кавалерии. «Когда дым немного рассеялся, – вспоминал Макдональд, – я увидел неприятеля в самом жутком беспорядке, который еще более усилился с его отступлением… Я приказал генералу Нансути атаковать, направив также просьбу командующему кавалерийскими массами, которые я видел позади себя, сделать то же самое…»
Это была гвардейская кавалерийская дивизия генерала Вальтера и… она не двинулась с места. Уже когда бой подходил к концу, Макдональд случайно встретился с Вальтером: «“Это Вы командовали блистательной и многочисленной кавалерией, которую я видел позади себя?” – “Да, я”. – “Так почему же, черт возьми, Вы не атаковали врага в то время, как я посылал Вам просьбу за просьбой сделать это? Император будет недоволен и уже, очевидно, недоволен неподвижностью своей гвардейской кавалерии, в то время как она могла внести столь славную лепту и, без сомнения, добиться огромных результатов!” – “В Гвардии, – ответил он, – нам нужен либо непосредственный приказ Императора, либо нашего начальника маршала Бессьера, а так как последний был ранен, то приказать нам мог только сам Император, от него же мы никаких приказаний не получали”. – “Но, – ответил я, – есть же особые случаи, нельзя подобное правило возводить в абсолют, вот, например, и эта ситуация. Император только приветствовал бы Ваши действия, так как они принесли бы ему огромную выгоду и привели бы к разгрому значительной части австрийской армии. А если бы вместо успеха, которого мы добились, враг бы нас отбросил, Вы что, не прикрыли бы нашего отхода и покинули бы поле битвы, не сражаясь?..” На эти вопросы он не смог ответить и отсалютовав мне, уехал к своим войскам»[940].
Конечно, этот эпизод не столь однозначен, как предыдущие, ведь Макдональд все-таки не был начальником для Вальтера, да и значение его не сопоставимо с отсутствием гвардейцев не только в Бородинской битве, но и при Фуэнтес де Оньоро. Тем не менее и ваграмский случай, который был также известен в армии, усугубил недоброжелательное отношение линейных частей к Гвардии. Многие из простых армейских солдат и офицеров вспоминали о Гвардии с раздражением, а некоторые даже высказывали сомнения в ее боевых качествах.
Капитан Дебёф, сражавшийся в Испании, писал: «По возвращении во Францию я очень удивлялся той репутации, которой пользовалась Императорская Гвардия, и той малой известностью, которую имели вольтижеры. Последних, кажется, даже не особенно отличали от обычных рот фузилеров. Однако вольтижеры сражались в тысячу раз чаще, чем Гвардия. Они были всегда впереди, а она всегда позади. Не одного выстрела из ружья не обходилось без вольтижеров, а Гвардия редко принимала участие даже в малых боях и еще реже в битвах. Так что я предпочел бы для атаки иметь под рукой триста вольтижеров, а не пятьсот гвардейцев… И действительно, где великие подвиги этой элитной армии? Что она делала под Аустерлицем, Иеной и Ваграмом? Кто решил успех этих великих битв? Пехотные дивизии. Можно сказать больше, Гвардия принесла погибель Императору, ибо если бы по просьбе Нея и Мюрата он ввел ее в дело под Бородиным, как всякое другое соединение, то русская армия была бы уничтожена… Добавим, что в битвах под Ваграмом и Фуэнтес де Оньоро Гвардия, которая могла разгромить врага, ответила, что она подчиняется лишь приказам маршала Бессьера, а так как последнего не было поблизости, она так и осталась стоять, сложа руки»[941].
Ну а желчный генерал Тьебо, вспоминая о действиях Гвардии в Испании, не стесняется в выражениях: «…Гвардия была словно армией в армии и, следовательно, имела свой штаб в генеральном штабе. Привилегии чинов и должностей, более высокое жалованье соединялись с такими претензиями, которые сложно было удовлетворить. Превосходство Гвардии не оспаривали, но и не прощали. Оно обижало одних и возвышало других. Гвардия вызывала зависть и ревность, сея вокруг себя куда больше соперничества, чем согласия. Вследствие этой ревности и соперничества линейные части и их командиры, когда они находились в контакте с Гвардией, сражались с меньшим энтузиазмом, чем обычно…»[942].
После Бородина пересуды в армии по поводу гвардейцев еще больше усилились, а московский пожар, надломивший дух армии, оказался сильнее обычной выдержки гвардейских солдат. В главе XI были приведены выдержки из приказов по гвардейским частям и по армии в отношении беспорядков, чинимых в горящем городе. Но особенно показателен приказ на день по Гвардии от 29 сентября 1812 г. В нем говорится:
«Беспорядки и грабежи снова начались вчера, и прошлой ночью, и сегодня в них еще более активно участвует Старая Гвардия, поступая самым недостойным образом.
Император видит с сожалением, что элитные войска, предназначенные для охраны его особы, которые должны были бы подавать при всех обстоятельствах пример порядка и субординации, забылись до такой степени, что сами совершают предосудительные поступки.
Пришло время положить конец жалобам на гвардейцев. Солдат Гвардии, который не умеет ценить честь принадлежать к этому корпусу, не достоин в нем находиться»[943].
Но гвардейцы не просто участвовали в грабеже. Используя свои привилегии, они захватывали самые богатые особняки. «18 октября… мы, как и каждый день до этого, собрались унтер-офицерской компанией, – рассказывает сержант фузилеров-гренадеров Бургонь, – мы возлежали, как паши, на горностаевых и соболиных мехах, на львиных и медвежьих шкурах… из роскошных трубок мы курили индийский розовый табак, а посреди нашего круга в большой серебряной вазе русского боярина горел чудовищный пунш из ямайского рома, над которым плавилась огромная сахарная голова, лежавшая на скрещенных штыках»[944]. «Я представлял себе Самарканд, взятый Тамерланом», – рассказывает другой очевидец.
Хотя грабили все, но участие в грабежах гвардейцев не прошло незамеченным для солдат линейных частей, которые обратили особое внимание на то, что солдаты Гвардии продавали, как лавочники, награбленное добро и провизию.
Бесчисленные привилегии Гвардии, ее неучастие в боях и прежде всего в Бородинском сражении, наконец ее поведение в Москве вызвали открытую враждебность со стороны линейных частей по отношению к отборному корпусу. «Московские торгаши» – так малопочтительно стали именовать гвардейцев армейские солдаты. Солдат Гвардии, случайно отбившихся от своих, отталкивали от костров, отказывали в помощи тогда, когда еще помогали другим. «А, Императорская Гвардия?! За дверь его!» – раздались отовсюду крики, когда сержант Бургонь в Смоленске случайно попал в погреб, где грелись «одиночки» из линейных частей[945]. Хотя эта реакция исходила от потерявших дисциплину и забывших честь воина людей, она, увы, была всеобщей. Вот что писал военному министру в своем отчете о состоянии армии вышедший из России майор Бальтазар: «Гвардия полностью пала в глазах всех тех, кто в ней не состоит. Она стала предметом всеобщей антипатии»[946].
Однако это было уже скорее по инерции. Час Гвардии, ее трагический и высокий час, уже пробил…
Говорят, что скупой платит дважды. За «бережливость» по отношению к Гвардии при Бородине пришлось заплатить во сто крат, причем той же Гвардией. Начиная от Красного большинство солдат линейных частей, находящихся в остатках главной армии, уже влились в толпу «одиночек». В порядке шли лишь гвардейские полки и Вислинский легион, впрочем, также приписанный к Гвардии. Это, казалось бы, противоречит нашей версии, высказанной в XI главе, – ведь если разложение армии было связано с московским грабежом, почему тогда Гвардия, которая «отличилась» в нем, не претерпела такого же разложения, как армейские части?
Ответ довольно прост. Средний возраст солдата Старой Гвардии был, как мы уже отметили, 30–37 лет, а количество пройденных кампаний – свыше десяти. Запас моральной прочности у таких солдат – опытных бойцов и зрелых мужчин – был, конечно же, гораздо выше, чем у молодежи линейных полков. Даже наполнив ранцы наживой, они сохранили свои принципы и понятия о долге. «Если мы были несчастны и умирали от голода и холода, – вспоминал Бургонь, – у нас оставалось то, что нас поддерживало, – честь и отвага»