ать, как они, с мечом в руке свои громкие титулы»[231]. Лучше вспомнить то, как встретила гордая старая знать известие о рентах, которые раздавал император: «В Сен-Жерменском предместье рассказывают, что мадам де Монморанси и мадам де Монтемар получили от императора дотации на их мужей в виде ренты в 140 000 ливров, – свидетельствует бесстрастный рапорт парижской полиции от февраля 1810 года. – Эта новость заставила многих людей из этого круга пожалеть о том, что они слишком долго ждали случая для представления Его Величеству…»[232]
Что же касается тех из «бывших», кто не шушукался по углам, а пошел вместе со всей молодежью Франции выковывать себе новые гербы на поле чести, они думали иначе, чем их родители. Молодой офицер, ординарец Наполеона, отпрыск знатнейшего рода Анатоль де Монтескье вспоминал: «Это новое учреждение (дворянство Империи) было словно великолепным пиром, где царствовали заслуги и слава»[233].
Итак, новая военная знать была щедро одарена императором пожалованиями, рентами, почестями. Впрочем, часто отмечают, что этот поток золота и наград пал на неблагодарную почву. Измена ряда маршалов в 1814 году, кажется, подтверждает это положение. Возможно, в какой-то степени это и справедливо, но хотелось бы отметить следующий факт: практически все маршалы дрались, не щадя себя, до того момента, когда Империя заколебалась, а генералы в подавляющем большинстве сохранили верность императору до самого момента отречения. Эти люди бесстрашно исполняли свой долг на поле боя, но проявили вполне понятную человеческую слабость, которой не чужды даже самые сильные натуры – желание сохранить свои богатства и социальный ранг, несмотря на катастрофу.
Еще одно обстоятельство сыграло свою роль. Маршалы в 1814 году, в отличие от генералитета, были большей частью людьми уже далеко не молодыми. Средний возраст тех, кто в этот момент оставался на службе, составлял около 53 лет, если же принять во внимание количество полученных ими ран и усталость после почти двадцати лет непрерывных войн, можно вполне понять этих людей, желавших наконец отдохнуть в своих замках, добытых ценой пролитой крови и совершенных подвигов. «Зачем он дал мне полтора миллиона ренты, красивый особняк в Париже? Чтобы я испытывал танталовы муки? – разрыдался Бертье во время отступления из России. – Я умру здесь, на войне. Простой солдат более счастлив, чем я»[234].
Еще одно обстоятельство не следует упускать из вида: маршалы, в отличие от большинства генералов Империи, не являлись детищем Наполеона. Всех их выдвинула на высочайшие посты Революция. Некоторые из них были уже знаменитыми полководцами, когда Наполеон Бонапарт был еще юношей. Например, Журдан, командующий французской армией под Флерюсом в 1794 году, Массена и Ожеро, которые были известнейшими дивизионными генералами в это же время, не говоря уже о Келлермане, командующем французской армией под Вальми в 1792 году. Хотя никто из них, очевидно, не получил бы столько почестей и богатств, не будь императора Наполеона, но столь же ясно, что все они «вышли в люди» отнюдь не благодаря ему, а Бернадот, например, вообще считал, что Бонапарт занимает его место. Вручение маршальских жезлов многим из них, как мы уже отмечали, явилось больше актом политической необходимости, чем признанием их истинных военных дарований, и еще менее – преданности императору. Поэтому, вероятно, не следует делать слишком далеко идущих выводов из поведения ряда представителей высшего офицерства в 1814 году.
Военачальники Наполеона в подавляющем большинстве честно и самоотверженно служили Империи, пока она существовала, и служили бы, очевидно, так же ей и дальше, если бы не вмешались очень веские причины, и трудно строго судить этих людей за исключением тех, кто действительно совершил низкий поступок, как маршал Мармон, сдавший свой корпус в 1814 году, или генерал Бурмон, перебежавший к врагу накануне бельгийской кампании 1815 года.
Однако от социальных и моральных категорий вернемся к проблемам чисто военным. Выше мы говорили об отваге и мужестве военачальников Великой Армии, и, как было отмечено, эти их качества неоспоримы. Гораздо более спорным является вопрос полководческого искусства высшего командного состава наполеоновской армии.
Отметим сразу, что маршалы, несмотря на их высокий ранг, были далеко не лучшими из возможных помощников императора, и это связано с уже отмеченным фактом политического императива в их производстве. Вознагражденный маршальским жезлом за свои прошлые заслуги под Флерюсом, Журдан оказался далеко не блистательным советником короля Жозефа в кампании в Испании, Лефевр, активный участник переворота 18 брюмера и бесстрашный солдат, зарекомендовал себя как посредственный полководец; Мюрат, муж сестры Наполеона, а также один из самых ярких действующих лиц брюмерианского переворота, выказал столь же много безумной отваги, как мало элементарного рассудка.
Нужно сказать, что в армии это чувствовали и не испытывали особо нежных чувств по отношению к маршалам типа Ожеро или Журдана. Особенно явственно это проявилось в испанской кампании. «Мы считаем, что император должен оставить старых маршалов лечить свои катары в их роскошных особняках, – писал молодой офицер, сражавшийся на Пиренеях, – нам нужны не эти усталые и пресыщенные люди, а молодые командиры, активные и предприимчивые, достойные командовать нашими храбрыми и честными солдатами. Пусть нам дадут тридцатилетних генералов, и мы вышвырнем ко всем чертям в море англичан и победим испанцев, пусть даже ими командует Святой Нарцисс и все святые, вместе взятые»[235].
Из ряда блестящих военачальников Империи выделяются, несколько фигур, среди которых нам хотелось бы отметить прежде всего маршала Даву. Фактически до 1804 года, когда тридцатичетырехлетний дивизионный генерал Луи-Николя Даву стал маршалом Империи, его мало кто знал. «Что касается Даву, это человек чести, порядка и прежде всего долга, – пишет Сегюр. – Он был для нас почти неизвестным, хотя до этого и достойно служил. Говорили, что Келлермана сделала маршалом Франции победа под Вальми, Журдана – победа под Флерюсом, Ожеро – победа под Кастильоне, Массену – победа под Цюрихом, Лефевра, Нея, Ланна – сотня славных дел, что другие имели причиной производства пребывание ранее на посту командующих армиями, в то время как в личности Даву император желал вознаградить, главным образом, службу, оказанную непосредственно ему, и меньше интересовался его известностью, чем его преданностью»[236].
Было ли производство Даву лишь наградой за его услуги и верность, или, быть может, император угадал в этом до этого не особенно известном генерале замечательные дарования, трудно сказать. Результат тем не менее был очевиден: Даву стал маршалом и вскоре одним из самых лучших полководцев Великой Армии. 14 октября 1806 года, когда 3-й корпус французской армии под его командованием разбил главную армию прусского короля, более чем двукратно превосходящую его силы, Даву вошел в бессмертие.
С этого момента император, не колеблясь, поручает ему самые трудные и ответственные миссии. Маршал безупречно командовал корпусом в польскую кампанию 1807 года, австрийскую кампанию 1809 года, а с 1 января 1810 года Даву, герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, – главнокомандующий Немецкой армией, т. е. всех сил Империи, расквартированных на территории Германии и фактически проконсул огромного региона. В кампанию 1812 года князь Экмюльский командовал самым крупным 1-м корпусом Великой Армии, численностью в начале похода более семидесяти тысяч человек. В 1813–1814 годах он героически оборонял Гамбург, а в период Ста дней он был назначен на пост военного министра. Даву вошел в историю, как маршал Империи, ни разу не знавший поражений, прекрасный стратег и тактик, замечательные организатор и безупречный административный работник. Все признавали за ним «безграничную преданность, решимость, которая не отступает ни перед какими актами суровой необходимости, военный ум высшего порядка»[237].
Тем не менее князь Экмюльский был весьма непопулярен среди генералитета наполеоновской армии. Дело в том, что служить под его командованием для высшего офицера было делом, прямо скажем, непростым. Заботливый отец для солдат, справедливый начальник для младших офицеров, маршал был строг, подчас просто жесток и черств к своим непосредственным подчиненным, за исключением своих любимых дивизионных генералов Морана, Гюдена и Фриана. «Что бы вы ни сделали, даже во славу этого человека, он все равно считает, что вы сделали недостаточно, так что даже его сердитое молчание надо рассматривать как самую большую похвалу, которую можно от него получить»[238], – такую характеристику Даву вкладывает в уста бригадного генерала Готье автор знаменитых мемуаров барон Тьебо.
Мемуарист, желчный старик, в своем объемном труде свел счеты со всеми, кто когда-либо имел несчастье им командовать, так что многими его «фактами» можно просто пренебречь, но, увы, в случае с характером Даву подобных свидетельств слишком много. Так, генерал Лежен, так же, как Тьебо, сделал все, чтобы не служить под командованием Даву. Лежен предпочел даже отсидеть пятнадцать суток за неподчинение приказу, лишь бы не явиться для прохождения службы под командой князя Экмюльского[239]. «Даву был, без сомнения, наименее вежливым из всех маршалов»[240], – отмечал другой, вполне нейтральный автор, ну а отсутствие вежливости – качество, которое во французской армии не прощают.