Манеру сражаться в ХVIII веке современные историки описывают нередко с долей иронии: «время неспешных и величественных войн… с их длительными осадами и размеренными сражениями, с расшаркиванием и поклонами»[343]. «Маршалы и генералы-набобы были уверены, что секрет побед… состоит в точных негибких бесконечных эволюциях – величественность прежде всего»[344]. В результате бытует мнение, что бой в ХVIII веке был чуть ли не игрой, а командующие армиями то ли в силу глупости, то ли в силу трусости, а скорее всего, потому, что им была недоступна «мудрость» современного человека, воевали напудренными солдатами с помощью каких-то неразумных, условных, ритуальных маневров…
Действительно, сражения века Евгения Савойского и Фридриха Великого отличились картинностью: батальоны в красочных мундирах, построенные в плотно сомкнутые линии, марширующие с развевающимися знаменами под звуки военной музыки, стройные эскадроны кавалерии, пышно разодетые штабы. И все эта пехота и конница неторопливо маневрируют, словно на огромном смотру. В области тактики особенно удивляет современного человека почти полное отсутствие рассыпного строя, залповый неприцельный огонь пехотных линий, в стратегии – медленность и осторожность маршей, большие обозы, относительный «комфорт» на походе, если не для солдат, то по крайней мере для офицеров.
И вот на смену этим «театральным» войнам приходят кампании сначала Революции, а затем Империи с их форсированными маршами, яростными штыковыми атаками и стремительным движением цепей стрелков. В чем причина столь резкого изменения облика войны, связано ли это с эволюцией вооружения или, быть может, с деятельностью отдельных гениальных личностей?
Прежде всего отметим, что в ХVIII веке, так же как и во все эпохи, люди сражались так, как это единственно было возможно при данном уровне развития техники, при данной системе социальных связей, моральных норм, государственной системы и т. д. Методы ведения боя были ничуть не более надуманными и условными, чем у немецких танкистов операции «Барбаросса», советских штурмовых отрядов в битве за Берлин или у американских десантников во Вьетнаме. Вот только реалии, из которых исходили генералы, были совершенно иными.
С одной из этих реалий – технической оснащенностью войск – мы уже неплохо познакомились, ибо в середине ХVIII века ружья и пушки были во многом сходными с таковыми наполеоновской эпохи, хотя, конечно, уступали им по ряду параметров. Ясно, что описанные нами ружья могли давать значительный эффект только при их массовом употреблении. Особенно действенен был огонь залпами. Достаточно очевидно, что такой огонь проще всего вести от группы, построенной ровными шеренгами и действующей по команде, поданной голосом. Так естественным образом родился батальон в развернутом строю, а так как максимально возможное количество людей, которыми можно командовать голосом (при условии сомкнутого строя) 500–900 человек, то это количество стало обычной численностью батальона.
Батальон пехоты, построенный в три шеренги, ведущий максимально частый залповый огонь, становится основой всех боевых порядков. Вполне вероятно, что такой строй является предпочтительным, более того, забегая вперед, отметим, что он продолжал оставаться немаловажным и в наполеоновскую эпоху. Тем не менее нельзя не отметить, что, даже исходя из общих соображений, можно предположить, что рассыпавшиеся в кустах стрелки могли бы принести неприятелю немалый вред в бою, что кроме линии в ряде случаев могли бы оказаться удобными и другие построения. Что перетаскивание за собой войсками целого палаточного города, замедлявшее до предела всякие действия армии, и т. п., никак не может быть объяснено лишь императивом технических возможностей ружья или пушки.
Действительно, подавляющее большинство военных историков отмечает, что основная причина вышеозначенных методов ведения войны заключалась в низких морально-боевых качествах наемных армий ХVIII века. На этом обычно объяснение исчерпывается. Но любой здравомыслящий человек должен поставить следующий вопрос: «Почему именно в ХVIII веке наемники стали плохого качества?» Ведь римские легионы эпохи Цезаря, совершившие столько подвигов, были тоже наемными. Наемными были и полки Густава-Адольфа, и полки Тюренна, но они, как известно, сражались с отвагой, переносили лишения со стойкостью.
Причина ухудшения качества солдатского материала в западноевропейских армиях конца ХVIII века кроется в социальной и экономической сферах. Образование централизованных абсолютистских государств в конце ХVII – начале ХVIII в. дало в руки монархов большие денежные средства, чем раньше, позволившие резко увеличить численность армий. Как указывалось в первой главе, регулярные вооруженные силы Франции возросли численно с 15–20 тысяч человек в начале ХVII века до 400 тысяч в 1690 году[345], при этом количество подданных французской короны увеличилось за то же время совсем незначительно по сравнению с этими цифрами, приблизительно с 18 млн человек до 20 млн.[346]
Уже поэтому ясно, что у этой массы солдат было куда меньше доброй воли, чем у «старых наемников», которые по причине малочисленности были практически все людьми не только добровольно пришедшими, но и наделенными природной воинственностью, поступившими в армию в поисках приключений и в надежде обогатиться. В первой главе отмечалось уже, что ХVIII век был временем значительного улучшения уровня жизни европейцев, что сильно изменило отношение к воинской службе. Люди нового времени, в отличие от свирепых ландскнехтов ХVI века, не готовы на то, чтобы бросить родной дом, терпеть лишения и опасности в поисках наживы. Для того чтобы оторвать их от обычных занятий и бросить с остервенением уничтожать себе подобных, требовалась бы либо религиозно-национальная рознь, либо пропагандистская мощь современного государства, способного разжечь идеологическую вражду. Но в ХVIII веке, когда в Европе еще не закончилось складывание национальных государств в современном понимании этого слова, национализм был еще мало известен, религиозные страсти угасли, но, самое главное, классические монархии были слишком слабыми государственными образованиями для того, чтобы организовать идеологическую обработку своих подданных, заставив их поверить, что жители враждебной страны являются воплощенным злом, а свой общественно-политический строй – воплощенным добром.
Итак, у среднего европейца не было острого желания ринуться в бой, а государство было куда слабее современного и совершенно не имело возможности осуществлять полицейский контроль над всеми своими подданными, ни набить их головы пропагандой, ни даже эффективно проконтролировать убежавших из полков дезертиров. Поэтому тактика, а в особенности стратегия, должны были исходить из этих реалий: солдату наплевать на войну; при плохом снабжении, при слишком больших трудностях на походе он дезертирует, и никто его не поймает…
Достаточно только обратиться к произведениям Фридриха Великого, чтобы понять, какие проблемы беспокоили прежде всего полководца в эту эпоху: «Если вы собираетесь совершить какое-либо предприятие против врага, – писал прусский король, – нужно, чтобы армия не испытывала ни в чем нужды… Как только армия войдет на вражескую территорию, необходимо немедленно захватить всех пивоваров и изготовителей водки… чтобы у солдата не было нехватки в этих напитках, без коих он не может обойтись… это благо, которое бедный солдат заслуживает, особенно в Богемии, где воюешь как в пустыне (!)»[347]. Фридрих также наставлял: «Существенный долг каждого генерала – предотвращать случаи дезертирства. Это можно сделать следующим путем: надо приказывать почаще навещать ребят в палатках; вокруг лагеря надлежит наряжать гусарские патрули; на ночь следует расставлять посты егерей во ржи, а к вечеру удваивать посты кавалерией; нельзя позволять солдатам разгуливать, офицеры обязаны вести их строем, когда идут за соломой или водой…ночных маршей не следует делать; строго запрещать солдатам покидать свои взводы на походе; с боков должны следовать гусарские патрули, когда пехота проходит через лес: надо внимательно следить за тем, чтобы войска не терпели недостатка в необходимом: будь то в хлебе, мясе, водке, соломе и пр.»[348].
Нечего и думать было в таких условиях о форсированных маршах и наступлении в любых условиях. «Очевидно, – писал король, – что лучшая армия мира не выдержит подобных (зимних) походов, и поэтому надо избегать войны зимой»[349].
В тактике, как в зеркале, отражались все перечисленные императивы: солдат безынициативен, у него нет ненависти к врагу, нет жажды драться во что бы то ни стало, зато есть желание дезертировать при первой же возможности. «…Тактика вполне соответствует составу армии, – справедливо отмечал Дельбрюк, – рядовому ничего не остается делать самому, ему надо только слушаться: он идет, маршируя в ногу, имея справа – офицера, слева – офицера, сзади – замыкающего; по команде даются залпы и, наконец, врываются в неприятельскую позицию, где уже не ожидается действительного боя. При такой тактике добрая воля солдата, если он только остается в руках офицера, не играет особенной роли, и можно было рисковать подмешивать в строй чрезвычайно разношерстные элементы»[350].
Так совершенно естественно родилась тактика, получившая позже название линейной, основой которой являлся уже упомянутый развернутый в трехшереножную линию батальон, выровненный как на параде, с офицерами и унтер-офицерами позади и на флангах. Между тонкими линиями отдельных батальонов невозможно было оставить большие интервалы, так как фланги и тыл каждого из них были очень уязвимы, в результате армия строилась, по сути дела, в единый огромный боевой порядок, состоявший чаще всего из двух поставленных одна за другой на дистанции 200–300 метров линий развернутых батальонов. Кавалерии оказалось нечего делать в ином месте, кроме как на флангах этого построения. Так боевой порядок армии стал неуклюжим и тяжеловесным. Так как всякий разрыв боевой линии грозил тем, что неприятель вломится в него, армия, если она желала предпринять какой-либо маневр или передвижение, вынуждена была действовать как одно целое, над ней, как сказал Клаузевиц, царило «проклятие единства» – отсюда медлительность и негибкость всех маневров.