ов считал эти конфликты в определённой степени случайными и произошедшими по воле проанглийского лобби при русском дворе. После войны 1805 г. он заявил прусскому послу Гаугвицу: «Россия будет со мной, быть может, не сегодня, но через год, через два, через три года. Время стирает все воспоминания, и из всех союзов это будет тот, который мне больше всего подходит»[444].
Поэтому когда в Тильзите царь предложил переговоры, Наполеон тотчас же пошёл навстречу вопреки мнению многих своих соратников, считавших, что необходимо добить поверженного опасного врага, несмотря на надежды поляков уже видевших в мечтах восстановление своего Отечества. Эти переговоры и заключённый в результате Тильзитский мир казались Наполеону исполнением всех его самых сокровенных надежд. Увы, он не знал, с кем имел дело!
Наполеон и понять не мог, сколь сильна личная ненависть и неприязнь Александра I, автора войн 1805–1807 гг. Никто не сформулировал так точно мотивы поведения царя, как выдающийся русский историк, работавший в эмиграции, Николай Иванович Ульянов: «В исторической литературе давно отмечен фанатизм этой загадочной ненависти и существует немало попыток ее объяснения. Самое неудачное то, которое исходит из экономических и политических интересов России. У России не было реальных поводов для участия в наполеоновских войнах. Европейская драка ее не касалась, а у Наполеона не было причин завоевывать Россию. Веди себя спокойно, занимайся собственными делами, никто бы ее пальцем не тронул.
Не более убедительна и другая точка зрения, объясняющая войны России с Директорией и бонапартистской Францией реакционными склонностями русских царей. Только война Павла I могла бы подойти под такое толкование, и то с трудом. Александр же меньше всех походил на борца с революционной заразой, он еще до вступления на престол поражал иностранцев негодующими речами против «деспотизма» и преклонением перед идеями свободы, закона и справедливости. Конечно, цена его либерализма известна, и вряд ли приходится возражать тем историкам, которые считали его маской, но такая маска годится для чего угодно, только не для борьбы с революцией. Гораздо вернее, что у него не было никаких принципов и убеждений»[445].
Именно поэтому Тильзитский мир был обречён, но именно роковая война в далекой Испании, где погибал цвет наполеоновской армии, дала надежду Александру взять реванш за Аустерлицкий разгром, поражение под Фридландом и Тильзитский мир. Кстати после Тильзитского мира, который произошёл после двух поражений отношение к наполеоновской Франции в среде русской знати стало меняться на резко отрицательное. Офицеры отныне мечтали о реванше, а вся русская знать была в ужасе от появления на границе с Россией зачатка восстановленной польской государственности – Герцогства Варшавского.
Правда в 1809 г. Россия выполнила символически свой союзнический долг, выставив 30-тысячный корпус против австрийцев. Однако эти войска не сражались с неприятелем, а просто саботировали боевые действия. Более того, командир русского корпуса князь Голицын делал всё, не чтобы помочь полякам, вместе с которыми он в принципе должен был вступить в бой с неприятелем, а, наоборот, делал всё, чтобы навредить им.
Начиная с 1810 г. в высших слоях российского руководства появляются планы превентивной войны против французской империи.
Вот как излагал в феврале 1811 г. подобный план генерал Беннигсен в проекте, адресованном Александру I: «Не лучше ли ей (России) предупредить своих неприятелей наступательной войной… Наиболее полезно овладеть Варшавою (коей потеря поразила бы и обезоружила часть поляков, не благорасположенных к России)… Итак, ясно видно, что Наполеон на первый случай не может иметь более как 90 тысяч французов в своем распоряжении на войну с русскими… прибавим к сему, что, оставаясь в оборонительном положении, дадим мы полякам увеличить их войска, между тем как наступательными действиями, если не успеем мы истребить или рассеять польской армии, то по крайней мере уменьшим ее гораздо, обезоружив оную хотя бы частью… Ко всему этому, что изъяснил я, кажется мне, что власть Наполеона никогда менее не была опасна для России (sic!), как в сие время, в которое он ведет несчастную войну в Гишпании и озабочен охранением большого пространства берегов…»[446]
Обратим внимание, что войну предполагалось начать не из-за того, что Наполеон угрожал России, а, наоборот, потому, что «власть Наполеона никогда менее не была опасна для России»
В это же время другой советник Александра I, эмигрант д’Аллонвиль, подал царю проект войны. Здесь прямо говорилось, что необходимо «…начать наступление, вторгнувшись в герцогство Варшавское, войдя по возможности в Силезию, и вместе с Пруссией занять линию Одера, чтобы заставить выступить германских князей и возбудить восстание на севере Германии. 2. Расформировать польское правительство, рассеять его вооруженные силы… и безжалостно разорить герцогство (!), если придется его оставить… 9. Нападать только с подавляющим превосходством сил и выгодой ситуации… Нельзя терять из виду, что человек, с которым мы воюем, соединил силы старой Франции с завоеваниями новой Франции и силами организованного якобинизма, который составляет сущность его власти. Мало поэтому поставить препятствие на пути столь большой мощи, но необходимо ее уничтожить»[447].
Начиная с весны 1811 г. эти теоретические соображения перешли в область практических действий. К западным границам российской империи двинулись колонны пехоты и кавалерии, потянулись вереницы артиллерийских обозов. Разумеется, что приготовления русских не остались незамеченными. Маршал Даву, командующий Эльбским обсервационным корпусом (т. е. силами наполеоновской армии, расквартированными на территории Германии), направлял императору один рапорт тревожнее другого. «Нам угрожает скорая и неизбежная война. Вся Россия готовится к ней. Армия в Литве значительно усиливается. Туда направляются полки из Курляндии, Финляндии и отдаленных провинций. Некоторые прибыли даже из армии, воевавшей против турок…
В русской армии силен боевой дух, а ее офицеры бахвалятся повсюду, что скоро они будут в Варшаве…» (3 июля 1811 из Гамбурга).
Спустя всего несколько дней Даву снова писал: «Сир, я имею честь адресовать Вашему Величеству последние рапорты из Варшавы. В ближайшие дни вышлю расписание четырех корпусов русской армии, а также местонахождение их полков согласно различным рапортам… Вероятно, эти рапорты сильно преувеличены, ибо согласно им в Ливонии и Подолии собрано более двухсот тысяч солдат, но ясно, что силы русских там очень значительны…»[448]
Император выжидал. 15 июля он пишет министру иностранных дел: «Господин герцог де Бассано, пошлите курьера в Россию, чтобы ответить на присланные графом Лористоном депеши… скажите, что я готов уменьшить данцигский гарнизон и прекратить вооружения, которые мне дорого стоят, если Россия со своей стороны сделает нечто подобное; мои приготовления имеют оборонительный характер и вызваны вооружением России…»[449]
Но навстречу шли только новые тревожные донесения:
«Князь Экмюльский (Даву) Императору Гамбург, 11 июля 1811 года.
Сир, я имею честь передать Вашему Величеству рапорты из Варшавы.
Князь Экмюльский…
Августово, 27 июня.
Раньше повсюду говорили, что приготовления на границах герцогства – это лишь мера предосторожности русских, вызванная перемещением польских войск, теперь русские открыто говорят о вторжении в герцогство по трем направлениям: через Пруссию; из Гродно на Варшаву и через Галицию…
(Интересно, что именно эти направления наступления указывались во многих проектах русского командования.)
…Рапорт Лужковской таможни (на Буге) 6 июля 1811.
Три офицера из дивизии Дохтурова осматривали границу по Бугу… Русские жители и казаки уверяют, что эти офицеры приехали выбирать место для лагерей и что скоро русская армия вступит в герцогство.
…Рапорт из Хрубешова 27 августа 1811.
Письма, полученные из России, возбуждают разговоры о приближающейся войне… Повсюду в окрестностях ожидается прибытие новых войск (русских), для которых приготовляются запасы…
Рапорт генерала Рожнецкого из Остроленки 31 августа 1811.
…Новости с северной границы Ломжинского департамента подтверждают то, что уже много раз говорилось: большое количество повозок циркулирует между Пруссией и Россией. Ни от кого не скрывают, что речь идет о боеприпасах»[450].
Необходимо отметить, что в то время, когда силы русской армии на границе достигли уже двух сотен тысяч человек, вся группировка Даву насчитывала не более 70 тысяч. К этим силам надо приплюсовать примерно 40 тысяч солдат войска герцогства Варшавского.
Положение русских войск и корпусов Великой армии 15 апреля 1812 г.
Для Наполеона не оставалось более сомнений – русский царь готовится к нападению. 15 августа на торжественном приеме в Тюильри по случаю своего дня рождения император французов обратился к русскому послу Куракину с угрожающей речью: «Я не хочу войны, я не хочу восстановить Польшу, но вы сами хотите присоединения к России герцогства Варшавского и Данцига… Пора нам кончить эти споры. Император Александр и граф Румянцев будут отвечать перед лицом света за бедствия, могущие постигнуть Европу в случае войны. Легко начать войну, но трудно определить, когда и чем она кончится…»
Этот разговор был воспринят многими как объявление о разрыве с Россией, и действительно с этого момента Наполеон принимает решение готовиться к войне и в январе 1812 г. отдает распоряжение о концентрации дивизий Великой Армии.