После трех неудачных студенческих месяцев Виктор сменил несколько — до десятка — мест работы. Последние полгода он нигде не работал.
— Так, дальше, — попросил я продолжить нашу арифметику.
— Ну, я не считаю стоимость тех вещей, которые они мне покупали. Но тут, знаете, такая штука. — Виктор улыбнулся. — Лучше бы они не покупали. У нас разные вкусы. Лучше бы давали деньгами: я сам бы купил то, что мне нужно, то есть то, что подходит современному человеку.
— Ты позабыл, что отец, когда ты еще учился в 10-м классе, покрыл все твои карточные долги?
— Это мелочь, — отмахнулся Виктор.
— Ну, и наконец, — подошел я к самому главному, — сколько раз ты просил деньги у родителей на свои торговые операции?
— Раз десять, — не задумываясь, ответил Виктор.
— И тебе всегда давали?..
— Ну, — пожал он плечами. — Фифти-фифти, то есть раз пять давали легко, а раз пять — с боем, со скандалом, но все равно давали.
И тогда-то я напомнил Виктору его собственные слова о том, что плохой день был для него, когда он зарабатывал меньше 200 рублей, что в руках его бывали большие суммы денег, до нескольких тысяч. Так почему же он, имея в руках деньги, все-таки принимал от родителей рубль по утрам и энное количество рублей со скандалами и без?
Виктор представил несколько объяснений.
Во-первых, «родители — это дойная корова, которую стоит использовать».
Во-вторых, «родителям уже за сорок, и они должны существовать для обеспечения ребенка».
И, наконец, в-третьих, «я должен был постоянно давать чувствовать родителям, что я существую».
Если бы остановиться на этих объяснениях, наверное, разумных, с точки зрения Виктора, то все встало бы на свои места и потребительство — вскрытый современный порок — легко бы завершило схему падения молодого человека из благополучной семьи.
Но что-то противилось принять лишь эти объяснения. Быть может, элементарная логика: ведь если у самого Виктора всегда были деньги (а они были — каждая афера с такси, набитым дефицитом и увезенным от разомлевшего от счастья покупателя, давала ему, по его же словам, тысячу, а то и больше рублей), то зачем же требовать с родителей, рискуя нарваться на скандал?
— Нет, Виктор, все-таки я тебя не понимаю, — прервал я его. — Должны же быть и иные причины, кроме «дойной коровы»?
Вот тогда-то Полянов и бросил мне в лицо:
— Как я понимаю, вы не компетентны.
— Как-как? — не понял я.
— А вот так, — жестко отрезал Виктор. — Вы не знаете нашей жизни, то есть жизни деловых людей. Сегодня у тебя нет четырнадцати копеек на «Приму», а завтра в кармане — 500 рублей. Ведь капитал находится в обороте. В обороте, — подчеркнул он, чтобы уже не оставалось никаких сомнений в первопричинах финансовых семейных конфликтов. Вот почему Виктор, улыбаясь, можно даже сказать, насмехаясь, рассказывал о проекте отца: «Кончишь институт — получишь машину и ключи от кооперативной квартиры».
— Зачем мне все это? — спрашивал он у меня. — Квартира и машина — это не база. Мне для работы нужны были наличные деньги. То, что оставалось от оборота, являлось стержнем для работы. Тем более, меня больше привлекала не цель, а сам процесс.
Как, откуда взялось это в Викторе — парне, выросшем в наше время, среди сверстников, не ведающих, что такое «оборотный капитал», — разговор, мне кажется, особый. Отдельная тема. Давайте хоть с одним человеком разберемся, с самим Виктором.
Определение еще одного чувства, вызванного разговором с ним, я нашел с трудом. Поэтому не будем на нем останавливаться подробно.
Допустим так: негодование.
— Ну вот что, — произносит Виктор, — между прочим, я не знаю ни одного человека, который в наше время может за идею сидеть на воде и хлебе. Каждый хочет за каждый свой жест что-нибудь поиметь.
И так далее.
Дело не в этой софистике: «за идею», «на воде и хлебе». Дело в другом: в полной уверенности Виктора, что материальный блеск не только у него, у каждого человека, по его мнению, заслонил всю радугу жизни.
Спор вокруг этого вести трудно, потому что ценности несоизмеримы, и можно только посочувствовать Виктору, что в круг его общения не попадали люди высокие и чистые, физически, в конце концов, не способные не только что-либо продать, но и купить что-либо на толкучке. Нет, все это странно. Оставим это без широкого комментария.
Наконец, еще одно ощущение — элементарный интерес.
В один из дней Виктор взял мой блокнот и перечислил те факторы, которые в конце концов и сделали его таким. Вот они в порядке, так сказать, поступления: «семья», «школа», «средства массовой информации», «улица и микромир, который окружает за порогом дома», «встречи с другими взрослыми», «любовь».
Вне перечисленных факторов Виктор назвал вот что: «В детстве мне хотелось, чтобы в моей песочнице было больше всего куличиков».
Сам он определил это собственным генетическим кодом, но, когда я попросил его покопаться и в этом, он ответил, что все это «дебри» и лучше заняться тем, что бесспорно. А бесспорно было следующее (цитирую):
«Семья: ребенок смотрит на мир глазами своих родителей. Как узнать, плохо живет человек или хорошо? Что лучше: у человека есть дача, хорошая квартира, машина или человек бредет по улице, а у него в авоське батон и сто граммов колбасы? Мой дом подсказал мне, что лучше. Я сделал выбор».
«Школа: здесь было положено начало моей деятельности, если можно так сказать. Первую торговую операцию я провел в школе — купил джинсы. Смотрел на „средних гениев", то есть ребят, увлекшихся чем-нибудь. Призвания у меня не было, ни математикой, ни химией я не увлекался. Тянуло к тем, кто выделялся внешне — одеждой, манерой поведения, кругом знакомств. Меня привлекала престижность…»
«Средства массовой информации: примитивные телепрограммы. Я, допустим, люблю мотогонки, но кто-то их, наверное, не любит. Почти не показывают. Мне кажется, молодежь надо удерживать хотя бы у телевизора».
«Встречи с другими взрослыми. Родители отделили свой мир от моего. А меня очень тянуло к друзьям отца. Но, вы знаете, у них главные разговоры — о работе. Работа меняется — все контакты исчезают. У отца нет ни одного близкого друга. Ладно, меня не пускали в этот мир — я проник в него сам. Взрослые, с которыми я познакомился помимо дома, были другими: уверенными, беззаботными, их знали швейцары в ресторанах. Меня тянуло к ним. Позже я узнал, что эти взрослые — такие же, как я. Вернее, я стал таким же, как они».
«Любовь. Встречаешь человека, который тебе нравится. Тебе хочется обладать этим человеком. Раньше перед дамами гарцевали на рыцарских турнирах. А нам на чем гарцевать? И где? На мотоциклах! На улице! Любовь заставила меня полюбить мотоцикл. Это первое. Второе: если девушка привыкла кушать шоколад и пить шампанское, то тебе хочется купить ей шоколад и шампанское. А для этого нужны деньги, а деньги надо заработать. Это любовь, ничего не поделаешь».
И вот что мне хочется привести целиком: «улица и микромир, который окружает за порогом дома». Знаете, даже некое воодушевление заметил я в его глазах, когда он встал и произнес:
«Улица… Улица — это расширение твоего мира! Улица — это место, где проверяется, кто ты и зачем ты здесь. Дома ты усваиваешь истины, на улице ты проверяешь их в действии. На улице ты находишь друзей, на улице ты встречаешь этих самых девушек. Не согласен, что улица влияет тлетворно. Улица — это и хорошее, и плохое. На улице ты видишь и злое, и доброе. Дело все в том, к чему ты стремился. А к чему ты стремился, то ты там и находишь. Я нашел на улице то, что искал, то есть людей, подобных себе. Вы знаете, от раннего детства у меня осталось ощущение карнавальности центра города. Я помню: подъезжаем на машине, папа ходит по магазинам, а я смотрю из окна и вижу этот карнавал, особенно вечером. Как мне хотелось попасть туда! И я попал. Когда я впервые пришел в кафе в самом центре города, где собирались центровые ребята, — мне тогда было лет четырнадцать, — меня охватили трепет и волнение, как будто я вошел в храм. Потом я стал бывать там часто. И так далее… А теперь — дайте мне еще одну сигарету… Спасибо…»
Не будем оспаривать каждое утверждение Полянова. Не будем высчитывать, все ли факторы назвал он или не все: кто это знает точно? Не будем поражаться примитивности его оценки, если примитивность эта замечена. Не будем негодовать, радоваться вроде не из-за чего.
Не забывайте: слова, закавыченные мной, принадлежат не барабанщику из «Артека», а преступнику, отбывающему срок наказания. Теперь уже третий срок…
Но все-таки это интересно.
Несколько этих страничек из блокнота я прочитал ученому, уже много лет занимающемуся воспитанием молодежи. «А что, — сказал он, — это любопытно. Очень любопытно… Он мог бы выступить у нас в институте…» Я руками развел. «Ах да-да, конечно, — вспомнил он. — Но все-таки любопытно».
Поэтому я без зазрения совести пишу, что разговор с Виктором Поляновым, кроме всего прочего, был для меня не только интересен, но и полезен.
Ну а то ощущение, с которого я начал историю Виктора Полянова, — ощущение жалости. Где же оно?
Как родилось оно, откуда оно взялось, я объясню, когда придет тому время. Чуть позже, тем более что непосредственно в момент беседы с Виктором его еще не было.
Все, какие угодно, чувства были. Все, что угодно. Кроме жалости. И я был уверен, что чего-чего, а уж жалости-то не останется в сердце, когда по прошествии времени взгляд снова уткнется в блокноты с пометкой на обложке: «Финансист».
Но оказалось, что и по сей день Витя Полянов стоит перед глазами. И значит, не так все просто.
В какой-то момент разговора с директором школы, в которой Полянов проучился десять лет и которая, говоря языком высоким, дала ему путевку в жизнь, я неожиданно почувствовал, что именно сейчас будут сказаны слова, впрямую его осуждающие.
Моя собеседница взглянула поверх меня, в окно, потом прямо мне в глаза, как учитель ученику, и спросила: