За годы ощущение безнадеги у подростков никуда не делось.
Этот сборник текстов Щекочихина не только о подростках — об эпохе, в которой было запрещено выходить за рамки предписанного свыше, выделяться.
Говоря о подростках, Щекочихин выламывался за возрастные рамки читателя. «Понятия дружба, верность, предательство, трусость, приспособленчество, мужество не нуждаются в адаптации по малолетству», — сказал мне Павел Гутионтов, который знал Щекочихина, работал с ним.
Тексты Щекочихина для 80-х чересчур смелые, для нас сейчас — слишком наивные, но они вневременные. С подростковой темой Щекочихин расстался в 86-м, началась перестройка и стало можно говорить о более серьезных проблемах. Но подростки продолжали наведываться к нему, даже когда он уже работал в «Новой газете». (Кстати, Пшеничный вспоминает, что это именно он познакомил Щекочихина с главредом Муратовым).
Давайте так. Сборник статей Щекочихина — он об откровенном диалоге с этим миром, в принципе о возможности такого диалога. Не пройти мимо того, что сегодня в стране попадает под табу, не закрыть глаза на неприглядное, бытовое — а спросить «Почему так?».
В Щекочихине была неизжитая романтика, трогательная, смешная. Какой нам всем стоит поучиться.
«Какими мы видим старших, такими и становимся», — сказал один из героев Щекочихина Алексей — фанат, панк, скейтер (его интересы быстро сменялись). Это — в добавок ко всему — сборник о моих старших, какими они были, и почему они сейчас с нами именно такие. А что будут читать о нас, чтобы понять наше время?
Екатерина Фомина, «Новая газета»
Этот телефонный аппарат я включаю только по четвергам. В остальные дни он завален письмами, черновиками, гранками. Я просто забываю о его существовании.
Но по четвергам к трем часам я сметаю ворох бумаг и выхожу на связь.
— Алло, «Литгазета» слушает…
— Я — Форейнджер…
— Не понял. Кто?..
— Меня зовут Игорь. Кличка Форейнджер, фанат ЦСКА.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать.
— Форейнджер, а мне сказали, что фанатов ЦСКА уже больше нет. Кончились.
— Это «мясники» сказали?
— Послушай, наш связной телефон не для того, чтобы слушать оскорбления в адрес друг друга. Говори нормально.
— Я хотел спросить, так вам сказали спартаковские фанаты?
— Нет, ваши.
— Ну… В общем, правильно, но дело в том, что мы еще держимся. Есть много дезертиров среди наших, но мы еще держимся. Мы — держимся!..
— Алло, вот что я хочу вам сказать…
— Простите, представьтесь, если можно. Как вас зовут, сколько вам лет.
— Наташа, 18 лет. А теперь я вас спрошу.
— Спрашивайте. Слушаю вас.
— Какое право вы имеете входить в нашу жизнь?!
— А вы считаете, что не надо?
— Мы же не лезем в вашу жизнь!
— Не уверен. Все равно мы встречаемся ежедневно.
— Послушайте, человек должен сам пройти через все это и сам должен от всего очиститься. Человека нельзя контролировать.
— Но мы же должны понять друг друга, черт возьми!
— Что вы кричите?
— Извините, пожалуйста…
— Алло, вы меня слышите?..
— Вы издалека? Звонок — междугородный.
— Издалека, издалека.
— Откуда, из какого города?
— Это неважно… У меня сейчас такое настроение, что набрал ваш номер телефона… Он оказался свободным… Был бы занят — плюнул бы.
— У вас что-нибудь случилось?
— Допустим… Но это не телефонный разговор. Алло!
— Слушаю, слушаю!..
— Скажите, как вы относитесь к наркоманам?
— Жалею.
— «Жалею…» Вы что-нибудь знаете о том, кто это такие?
— Знаю, потому и жалею.
— А сами?
— Не пробовал.
— Ладно… Договариваемся так. Я пишу вам письмо, а через две недели снова звоню.
— Как я узнаю, что это письмо от вас?
— Я подпишусь — Алекс. Запомнили, Алекс. То, что я напишу вам, — это правда. Вы поняли?
— Догадываюсь…
— Скажите, вы про всех пишете?
— Что значит «про всех»?
— Вы считаете, что у всех должна быть определенная компания?
— Нет, почему? А вы кто? Как вас зовут?
— Таня.
— Вы школьница? Студентка?
— Школьница… Девятый класс. У меня нет никакой компании.
— Таня, знаю по личному опыту, что рано или поздно товарищи находятся.
— Вы думаете, что товарищи есть?
— Да, конечно. Я просто знаю. Иногда кажется, что их нет, а потом выясняется, что они есть.
— Все наоборот! Кажется, что они есть, а на самом деле ты совсем одна.
— Неужели рядом с вами нет ни одного близкого человека? Неужели все чужие?
— Да… Да, да, да, да!..
— Таня!..
Ситуация перваяКрай
Вышел из троллейбуса, пересек широкую, запруженную машинами улицу, пересек сквер, нашел тот дом и двор. Они сидели на трех скамейках посредине двора, тесно прижавшись друг к другу. Возле ног одного из них стояла гитара.
Со всех сторон — окна, откуда каждый вечер выглядывают взрослые лица и пристально вглядываются в компанию.
Да, вот так я себе все и представлял, когда шел к этим ребятам в обычную, можно сказать, даже ординарную дворовую команду.
Несколькими днями раньше в редакцию пришло два листка в клеточку, вложенных в конверт, — письмо от компании. После убористого текста шли ровно двенадцать подписей, выведенных разборчиво и аккуратно. Первой стояла подпись Гены.
— Здравствуйте, — сказал я. — Ваше письмо дошло до редакции. Постараемся ваш конфликт с ЖЭКом уладить.
— Угу, — буркнул парень, к ногам которого прижалась гитара.
Глаза его смотрели на меня и на мир, который открывался за моей спиной, пристально и грустно. Ни на одном лице я не увидел улыбки.
— Играешь? — кивнул я на гитару.
— Генка играл, — ответил парень.
— Генка? — вспомнил я первую подпись под письмом. — А где же он сам?
— Вчера вечером его увезли.
— Кто? Куда?
— Да милиция… Милиция. Его и еще двоих.
В тот вечер на трех скамейках сидели всего девять из двенадцати. Трое «из игры» выбыли. На следующий день вместе со следователем мы поднимались по широкой лестнице учреждения, где до суда содержатся несовершеннолетние правонарушители.
Минут пятнадцать мы ждали, пока приведут Гену.
«Входи», — сказала ему женщина в защитной форме с погонами.
Решетка на окнах, табуретка задвинута в дальний угол, стул прибит крепко-накрепко к полу. Где они, три скамейки, сдвинутые в ряд посредине старого двора? Не близко. Уже не близко, хотя и ехать-то каких-нибудь полчаса.
Мальчик стоит перед следователем — глаза стараются проникнуть туда, за толстые стены.
— Гена, можешь сесть, — кивает следователь на табурет.
— На сколько, гражданин следователь? — мальчик выдавливает из себя улыбку.
— Рано, Гена, этому научился…
— А… Что уж теперь…
Взмах руки, как приказ к отступлению на заранее не подготовленные позиции.
Следователь скрупулезно выяснял детали преступления, часы с минутами, в какую сторону побежали, как он крикнул, кто был рядом…
А мне было интересно совсем другое. Я хотел выяснить, о чем Гена мечтал вчера, какую программу жизни намечал, может, как раз в этом и заключалась причина, по которой Гена здесь, за решетками, а не в своем обычном дворе.
Мечты у Гены были, можно сказать, обычные. По крайней мере, он никогда не помышлял ограбить банк или напасть на инкассатора. Но — нормальные, земные. Не высокие. Но, может, и нельзя требовать от парня, чтобы мечты его и идеалы отвечали не только стереотипам его двора и улицы, а, к примеру, человечества. И взрослому это не всегда по силам. Но все-таки давайте посмотрим.
Думал Гена о том, что пройдут годы, он придет вечером на свой двор, с далеким южным загаром, в военной форме, с орденом на мундире, и мама на шею кинется: «Геночка!» И подойдут друзья, и положат руки на плечи: «Здорово, Геныч!»
Что еще?
Больше вспомнить, о чем мечтал, Гена не мог. Да и большего, чем этот образ, вроде бы и не было. Кроме разве еще одного: пока он будет служить, его обязательно будет ждать девчонка. И обязательно дождется, и тоже, как мама, кинется на шею.
Почему меня так заинтересовали мечты этого парня? Потому, наверное, что не только у подростка — у любого взрослого человека идеальное соседствует с реальным, и чем выше идеальное (не в зарплате, конечно, выше, не в лучшем гардеробе), тем насыщеннее и, можно сказать, чище оказывается жизнь: та, которая происходит на самом деле, в реальности: во дворе, на улице, в школе, дома, на работе.
Спорить о высоте идеалов Гены, наверное, нет смысла. Тем более что, кроме конечного результата («Генка приехал…»), никаких ступенек к достижению их намечено не было. Но как формировались его идеалы? Где?
В школе? Дома?
Последние такты Генкиной мечты звучали опять же во дворе, в окружении тех же самых ребят, окон и трех скамеек…
Мы засиделись допоздна. Так как идеалы все же накручивались на события реальной жизни, мне было интересно узнать, как проходили дни во дворе.
Вот так:
— Иногда играем в футбол — летом, конечно…
— В секциях! Нет, у нас никто не занимается… Так. Сами…
— Обычно сидим здесь… Каждый вечер? Да, каждый вечер… Генка на гитаре что-нибудь сбацает.
— Нет, дома у кого-нибудь собираемся редко… Что там, дома, делать?
— Как-то раз ходили в поход… Ходили… Сашка еще в школе палатку брал…
— Особенно не пьем… Так… Понемногу.
— Надо нам хулиганить! Спросите любого из соседей — никто про нас плохого слова не скажет…
— В театр? Да нет, если только вместе с классом…
Вот так проходили дни и вечера в компании, во дворе. Случалось ли что-нибудь необычное?
— Это в каком смысле? В прямом? Подождите, надо вспомнить… Нет. Ничего…
О чем говорилось в те дни и вечера?
— Про кино… Про девчонок… Иногда про учителей. Про книги? Нет, про книги не говорилось.