Потерпевший Зыбин больше года избивал преступника Хлыбова. Бил один и в компании с тем же, внешне тихоней и пай-мальчиком Валерием Поповым. Бил у реки и возле школы, бил ногой в живот и кулаком по лицу, бил просто так, без особых предисловий и с издевательскими церемониями. Зыбин знал, что может пошевельнуть пальцем, и Хлыбов поплетется за ним на водную станцию и будет терпеливо ждать, пока проведут короткое «деловое совещание», чтобы потом накинуться всей стаей, не разбирая, где лицо, где живот. Хлыбов был его пленником, и Зыбин чувствовал — так, как чувствуют только звери и дети, не вкладывая в чувства мысль, — что одно появление его во дворе заставляет Хлыбова застывать в подъезде; что власть, которую он приобрел над ним, безгранична и достаточно простой ухмылки, чтобы Хлыбов побледнел, опустил глаза, торопливо зашагал прочь. Еще 15 августа, за 13 дней до 28-го, среди бела дня он вместе со своими приятелями подстерег Хлыбова на реке, жестоко избил его и только смеялся, когда тот бессильно барахтался в воде.
И вдруг сам попал в зависимость от Хлыбова.
Александр Зыбин плакал навзрыд, чтобы выклянчить у матери деньги, а Андрей Хлыбов спокойно говорил ему: «Мало, мало. Нужно еще 20 рублей». И поражался собственной смелости, а еще больше тому, что Зыбин — сам Зыбин! — согласно кивает головой и идет плакать дальше.
Зыбин приходил за джинсами, слышал: «На следующий день» — и покорно уходил прочь, готовый прийти и завтра, и послезавтра, и когда угодно — как скажет тот, который еще вчера был просто одним из мальчиков для битья.
Потом, когда Зыбин вышел из больницы и предстал перед следователем, он не мог простить не удара, а обмана, и твердил: «Да он, наверное, хотел деньги забрать, вот и пырнул ножом».
А Хлыбов — и на следствии, и на суде — упрямо повторял: «Я хотел убить Зыбина», пытаясь передать взрослым то ощущение страха, с которым жил последний год: безнадежное слепое отчаяние, сопровождавшее его жизнь последнюю неделю на свободе — от того дня, когда он решил убить Зыбина, до того дня, когда он чуть не осуществил свое намерение. Но взрослым хотелось какого-то более привычного объяснения случившемуся. Хотелось найти не причину — повод, мотив, чтобы, зацепившись за него, еще раз поверить, не допуская и мысли, что вера ошибочна, в наше достоверное знание их мира. Искали причину — и нашли. Когда потерпевший в конце концов признался в том, что бил Хлыбова, но… только по одной причине: Хлыбов, дескать, занимался спекуляцией, — ему поверили. По крайней мере, это было понятно и привычно.
Женщина — старший следователь УВД, капитан милиции — старательно изобличала Хлыбова в том, что он продал, хотел продать, думал продать. Допрашивались соседи, родители, ребята во дворе. Уже казалось, что путь от проданной однажды пачки жвачки до покушения на убийство — действительно путь, который и может объяснить преступление Хлыбова лучше, чем всякие наивные, несуразные, необъяснимые «хотел убить». Забылось даже то, что следствию этот путь подсказал сам потерпевший, который в течение длительного времени превращал в потерпевших всех окружающих ребят.
«Зыбин предложил мне не ходить в школу, а пойти в кино. Я отказался. Он на другой день поймал меня во дворе и избил. После этого моя мама пошла к Зыбину домой. Зыбин после прихода моей мамы снова избил меня. Был урок физкультуры. Зыбин отозвал меня в сторону. Мы вышли во двор. Во дворе Зыбин начал меня бить ногами. Бил сильно».
«У меня из кармана он вынул перочинный ножик, разложил его, ткнул мне ножичком в ребро, прорвал рубашку и оставил царапину на теле…»
«Принес в школу обрез, стрелял из него, пробил шапку, чуть не попал в глаз»…
Эти объяснения написаны разными детскими почерками. Их много, больше десятка. Районная комиссия по делам несовершеннолетних заботливо собирала материалы о преступном поведении Зыбина. Но они так и остались «материалами», простой кипой бумажек, которая до сих пор пылится в стенном шкафу.
Они не только не приобщены к уголовному делу, следователь отказалась изучать их, ограничившись просто справкой из комиссии, просто констатацией, что Зыбин не был пай-мальчиком.
Суд выяснил, что Хлыбов однажды продал пачку жвачки, однажды — пачку «Мальборо» кишиневского производства, однажды предложил (!) переписать за деньги магнитофонную кассету. Следствие заставило его вспомнить, ткнуло носом в пачку жвачки и в пачку сигарет, как нашкодившего щенка. И Хлыбов признал, что да, ладно, спекулировал, но хотел-то убить. Он не видел никакой связи между одним и вторым. Взрослые увидели или захотели увидеть.
Его били. Следствие получило неоспоримые факты.
И в отношении Зыбина и компании уголовное дело было возбуждено. Но тут же прекращено в связи с амнистией. Они были наказаны и прощены. Но ни Зыбин, ни его приятели так и не узнали, что, избивая Хлыбова, совершали преступление.
Из кабинета начальника следственного отдела УВД, в присутствии его и других, не менее ответственных работников милиции, я позвонил отцу Валерия Попова, ответственному работнику областного масштаба, извинился, что отрываю по такому пустяку, спросил напрямик, знает ли он, что его сын совершил преступление, но был амнистирован.
— Что-что? — послышалось в трубке. — Мой сын? Валерка? Откуда вы это взяли?
Я сослался на официальное постановление, оставшееся в деле, рассказал о том, что за преступление совершил его сын, потом (по подсказке работников милиции) спросил, может быть, не он, так его жена знает об этом.
— Абсолютно исключено, — ответил он.
— Но хоть сам-то сын знает?
— Откуда…
Работники милиции выглядели растерянными — преступник не знает о наказании. Я посмотрел в окно: февральский ветер и стужа, и подумал не о том, что произошло после преступления и после суда, а о том, что происходило до преступления и до суда. Об этом дворе, просматриваемом взглядами Зыбинской компании, о Хлыбове, пересекающем двор, о страхе одного и болезненном самолюбии другого, о потерпевших и преступниках, об их мире.
Он, Хлыбов, и не думал, где достать джинсы, не ходил по знакомым, не торчал в людных местах — авось появится какой-нибудь заезжий фарцовщик. Он не мог их достать. С таким же успехом он мог бы пообещать Зыбину авианосец.
Взрослым легче, чем ему — Андрею Хлыбову.
Мы твердо уверены: после того, как что-то пообещаем, но не сделаем, наш знакомый не подойдет на улице, не ударит наотмашь между глаз. Не поздороваться — и то постесняется. Мы не стоим в подъезде, с трепетом ожидая, когда сосед пересечет двор. Мы не позволяем себе не то что ударить — просто оскорбить. Мы знаем — и это главное, — что безвыходных ситуаций намного меньше, чем нам казалось когда-то раньше, давно.
Мир, в котором живем мы, отличается от мира, в котором мы жили когда-то и в котором теперь живут наши дети. Сравнивая вчерашнее прошлое и сегодняшнее настоящее, мы так часто отдаем предпочтение прошлому только потому, что исчезли и забылись те наши детские страхи, сомнения, мучительные, изнуряющие вопросы.
Наш мир — вариантнее (простите за такое слово), чем мир, в котором живут они и который когда-то покинули мы. Если что-то нехорошее случается у нас в настоящем, мы можем зацепиться за какие-нибудь хорошие воспоминания и по ним, как по лестнице, перешагнуть в будущее. Мы можем уйти в работу, окунуться с головой в отделку квартиры, забыться над хорошей книгой. В этом отношении тем, у кого еще мало воспоминаний, намного тяжелей. Самая незначительная (на наш, наученный житейским опытом взгляд) сопротивляемость среде становится для подростка катастрофой, приобретает почти космические масштабы. Это для нас, сегодняшних, всякие там детские беды — просто укус какой-нибудь букашки. Для них эта букашка видна, как сквозь стекло микроскопа: огромное мохнатое чудище с немыслимым количеством глаз и лап.
Вспоминая сейчас историю, случившуюся среди бела дня в кустах у реки, я все больше думаю о том, что способность уткнуться глазами в стекло этого «детского» микроскопа, увидеть, понять и помочь — не прихоть или игра, а общественная необходимость, обязанность, долг всех, кто так или иначе связан с воспитанием подростков.
А кто из нас не связан?..
Ведь в том, что случилось в Тамбове (назову, наконец, город, да и реку Цну, над которой все и произошло), кроме вины Хлыбова и беды Зыбина, есть и наша вина.
Еще не совершив преступления, Андрей Хлыбов летел к нему всю последнюю неделю (от дня умысла до дня исполнения), как самолет с поврежденным двигателем на запасной аэродром.
Я усиленно искал тех, кто видел или мог видеть Хлыбова в ту последнюю неделю. Мне хотелось понять, читали ли что-нибудь необычное в его глазах, походке, наклоне головы, взмахе руки при ходьбе. Ведь человек, задумавший совершить убийство, должен чем-то отличаться от человека, у которого только и забот, чтобы не пропустить новый фильм.
В один из этих дней его случайно на улице встретила классный руководитель. По ее словам, Андрей был таким же, как всегда, — ни дерзким, ни мягким, ни остроумным, ни тупым, ни двоечником, ни отличником. Она, правда, вспоминала, что Андрей сказал, что хочет купить собаку, обязательно большую, спрашивал, какую лучше. Родители заметили только то, что он «был необыкновенно возбужден». Встретил я человека, который мог предположить, что Андрей задумал что-то нехорошее. Андрей так прямо и сказал ему: «Мне надо с одним человеком рассчитаться». Куда уж дальше! Но взывать к гражданской совести этого семиклассника из соседней школы я не собираюсь: слишком далеко «рассчитаться» от «убить» и «убить» на словах от «убить» кухонным ножом.
Но что там эта последняя неделя! Мне хотелось добраться до большего. Хоть кто-то замечал, видел, чувствовал, что в течение года подросток приходит то с синяком под глазом, то со ссадинами на щеке, то — хуже — мнется и никак не может переступить порог подъезда?
Вячеслав Иванович, отец Андрея, руководитель отдела НИИ, сказал, что и замечали, и видели, и спрашивали. Сын рассказывал, что какая-то совершенно незнакомая компания ребят напала, потребовала вечные «20 копеек», пришлось защищаться, и так далее, и так далее. То есть рассказывал все, кроме правды.