о-го». И обмен билетами, который, по словам Павла, практикуется и между «фирмами», и внутри одной «фирмы», производится по количеству этих самых крестов: на один «многокрестовый» несколько пар «малокрестовых».
— То есть, уточнил я, — «кресты» выше реальной стоимости билетов?
— При чем здесь деньги? — удивился Павел. — Деньги здесь вообще ни при чем. «Кресты» «крестами», а деньги деньгами. Билеты стоят столько, сколько они стоят, а уж значение билета на тот или другой спектакль — это уж извините. Стоит у театра дежурный. Встанет с вечера и стоит. У него есть список, в котором 40 фамилий. И вдруг появляется какой-нибудь заядлый театрал. Приезжает и с удивлением видит, что у касс сидит на земле или даже на стуле человек, то есть какой-нибудь студент. Студент предлагает записать театрала в список. Тот поражен: «Неужели уже есть список?» — «Да, вы будете сорок первым».
— А список, что ли, липовый? — спросил я.
— Ну конечно же. Ведь обычно в продажу поступает от сорока до шестидесяти пар билетов. Не так уж много, согласитесь. Остальные расходятся по районным театральным кассам и киоскам по продаже билетов. Некоторые, самые неиспорченные, верили, что есть список. Записывались. Но чаще, огорченные, отходили. Это у нас называется «отвадить жив-няка». Другие, правда, возмущались и начинали «выступать»: где эти сорок человек? Покажите нам их! И так далее. Дежурный бежит к телефону, и через час у театра — 40 человек. Все они из одного вуза, большинство живет в общежитии. Ребят же поднять ночью — делать нечего. У каждого в руке листочек, на котором записаны его номер и фамилия.
— И ребята едут по любому зову? — не поверил я.
— Те, кто в «фирме», конечно. А как же?! — в голосе Павла появились какие-то новые, чуть ли не торжественные нотки. — Да сами представьте, тебе — 18 лет. Или 20 — разница небольшая. И вот ты живешь и знаешь, что в любую минуту можешь кому-нибудь понадобиться, кто-то поднимет ночью, куда-то надо ехать, где-то тебя ждут. Ведь жизнь, согласитесь, жизнь!..
Он замолчал, как-то вдруг поник, то ли почувствовав, что его торжественный тон будет понят не так, то ли подозревая, что здесь, в редакции, работают люди, которые ну никак не оценят подобного трубного зова на ерунду, шутку, не более. Ведь не утопающих спасать побегут они сломя голову, не пожар тушить! Но мне совсем не хотелось приводить Павлу подобные аргументы! Сам испытываешь неловкость за какого-нибудь всезнающего коллегу, который в ответ на любой запрос ищущего человека советует «найти дело по душе» и не мучиться.
— …Но самое интересное начинается тогда, когда между «фирмами» начинается война, — продолжал Павел. — Дежурный, ничего не подозревая, стережет свой список. Вдруг ночью приезжает другая «фирма». Дежурный бежит звонить «начальству», так сказать. Тот поднимает своих людей. Все приезжают и стараются силой смахнуть чужаков. Бывает, по 150 человек с каждой стороны. Это и называется «лом».
— То есть обыкновенная драка, как на танцплощадке?
— Ни в коем случае! Оттеснить друг друга, но без всяких ударов или какого-нибудь хулиганства. У «фирмы» свои жесткие правила. Те, кто ночью дежурит, никогда ничего не пьют, пьющих в «фирму» вообще не допускают. Зачем подставляться? Еще, например, такое: никаких применений грубой физической силы. Потолкаться — пожалуйста, но ударить соперника! Да никогда! Запрещенный прием.
— Павел, вы пропустили один существенный момент, который как раз и может все объяснить. Куда же деваются те, допустим, 80 билетов (ведь каждому дают на руки по 2 билета, а приезжают 40 гавриков)?
— Выходят из очереди, а у театрального подъезда уже стоит человек из главных, которому ребята сдают билеты. Они ему — билеты, он им — деньги. И все билеты идут в фонд «фирмы».
— Ну, понятно тогда, — разочарованно вздохнул я. — А потом продаются за две или три цены. Еще один вид бизнеса. Типа фарцовки, только как бы поинтеллигентнее.
— Да откуда вы это взяли! — возмутился Павел. — Тут же из «фирмы» вылетишь, если будешь замечен в спекуляции. Был случай, когда один приятель преподавателям билеты дарил. За оценки. Он часа в «фирме» не остался! Билеты идут самим же студентам. Но, так сказать, каждому — по заслугам. В зависимости от того, часто ли выезжаешь ночью. И от положения, так сказать, на иерархической лестнице в «фирме». Все законно: съездил несколько раз в ночные поездки или подежурил — получаешь хорошие билеты на хорошие спектакли. То есть эта-то проблема решена… Но дело даже в другом! Чем все это привлекает? Принадлежностью к своей «фирме», к своей команде. Мы — сила! «Фирмы» даже значки свои делают, чтобы знали: мы — это мы.
Он рассказывал дальше и дальше, вспоминая все новые подробности, окунаясь в воспоминания, и я вдруг почувствовал: он же жалеет о том, что приходится говорить «состоял в фирме», а не «состою». Как говорится, вырос! Есть жена, и сын, и работа. И хотя, по его словам, и работа интересная, о какой мечтал, и дома все нормально, то есть жизнь вроде складывается, как положено, по правилам, но не хватает теперь в ней чего-то, какой-то капельки.
Понимаю, сейчас кто-то запустит в меня камнем: мы годами мечтаем попасть в хороший театр, а предлагают только «нагрузку». Вот, мол, куда уходят наши билетики! Но «билетики уходят» обыкновенным студентам — своим из «фирмы». И не по спекулятивным ценам, а по нормальным. И достается «фирмам» не такая уж значительная часть билетов. А кроме того, увы, часто видел театральных барыг, отнюдь не студенческого возраста, источники приобретения билетов у которых скорее для милицейских разборов, чем для журналистских диагнозов. И еще: кому, как не студентам, и ходить-то в театры!
Я спросил у Павла: «Отражалась ли как-нибудь жизнь в „фирме" на жизни в институте?» Он даже с какими-то удивленными нотами в голосе ответил: «А как же? Авторитет завоевывался, каждый знал свою роль в „фирме" и старался получить новую. Многие преподаватели даже не понимали, почему же, допустим, какой-нибудь пассивный студент, которого на собрании выступить на аркане не затащишь, вдруг взмахнет рукой — и за ним человек 10 пойдут, если не больше».
Нет, все-таки обязательно надо понять, что они ищут.
— Я думаю, могу вам много интересного сказать, почему ребята объединяются в команды.
— Слушаю.
— Чтобы вам было ясно, с кем вы разговариваете, представляюсь. Алексей, мне 18 лет, я 2 года — ну, когда в школе учился, — был секретарем комсомольской организации. И мне эти вопросы во многом знакомы. Ну, в частности, по-моему, одна из причин — это существование так называемых комсомольских активистов.
— То есть как это?
— У нас комсомол интересуется передовиками и отстающими, а среднее звено выпадает. Аэти компании как раз из этого звена и набираются. И дальше одни из них или скатываются вниз и ими начинает заниматься милиция и другие органы, а другие постепенно отходят, и происходит обычное взросление. Тем, чем закончили свой путь хиппи и другие движения. Они становятся обычными респектабельными людьми, чем-то занимающимися, как-то живущими, вспоминающими обо всем, как о какой-то молодости. Часть из них, конечно, пополняет ряды фарцовщиков или тех людей, которых можно увидеть, как они толкутся по магазинам пластинок, и так далее… Вы согласны?
— Видимо, ты прав.
— У нас в школе были такие ребята. Но они дальше того, что сбреют виски или сходят в бар, больше ничего не делали. По крайней мере в школе. Ну, а после школы сами знаете… И знаете, что меня поражает?..
— Что?
— Есть комсомольские работники, которые не хотят знать, что такие группы существуют.
— Алексей, тебе приходилось сталкиваться с подобными комсомольскими работниками?
— Конечно. Они обычно говорят: «Ребята, на эти темы я разговаривать не буду». Такую позицию я лично ненавижу. Вы согласны?
— Ну, в общем, согласен. Вот мы и хотим вникнуть.
— Кто-нибудь с этими ребятами занимался? Никто. Вот говорят о формализме, но как только доходит до дела, забывают о словах, сказанных против формализма, и работают все в тех же старых, скучных формах. Прислушайтесь к моим словам, пожалуйста.
— Меня зовут Алексей, мне 22 года, сам я оттуда.
— Откуда «оттуда»?
— Я имел в виду из центра, два года я просидел на Пушкинской, так что… Это было не самое начало — начало было в конце семидесятых, но и в мое время народ тусовался больше всего на Пушкинской.
— Алексей, а ты-то сам был в какой команде?
— Вначале пацифистом, хиппи. Но потом они мне разонравились: они все грязные и волосатые, я стал просто в команде, которая ни к кому себя не причисляла, а просто сидела на Пушкинской и проводила там массу времени.
— Что-то типа попперов?
— Да… Что-то вроде. Ну а если вы хотите знать подробнее. Дело не в том, что там были люди, которые что-то отрицают конкретно… Это люди, которые вообще ничем не интересуются, кроме своих личных дел: музыка, одежда, девчонки, пиво и т. д.
— Алексей, скажите, пожалуйста, есть ли польза для общественного развития человека в том, что ранний период юности он проводит в команде?
— Я понял ваш вопрос и могу на него точно ответить. Для меня, например, Пушкинская имела огромное значение. Я никогда не буду жалеть, что я там был. Я стал достаточно неплохо разбираться в людях, потому что человек, который проводит вечера в центре, насмотрится такого, что это на несколько томов может хватить: от шлюх и кончая гомосексуалистами. Это я беру крайние точки. Но, кроме всего прочего, увидишь и подлецов, и хороших ребят. И девчонки тоже всякие разные. Ты приобретаешь там какой-то конкретный опыт общения с людьми. По крайней мере, сидел бы я в своей квартире в Кузьминках, я бы никогда не смог что-то говорить о людях.
— Значит, есть какая-то польза от того, что ребята соединялись и соединяются в команды? Есть ролевое деление, есть те навыки, общественные функции, которые могут потом пригодиться вжизни?
— Если у человека есть какая-то положительная основа, которую заложили или в школе, или дома, то сбить это положительное Пушкинская или какая другая тусовка не сможет.