— Честно говоря, я невысокого мнения о ваших статьях. Особенно последней, где вы писали про так называемого Сергея-панка. Что-то вы там перемудрили, по-моему. Что-то там неестественное было, честно говоря.
— Что именно?
— Как это он свои атрибуты ни с того, ни с сего снял? За час-полтора беседы перевоспитался?
— Ты, наверное, все неправильно прочитал. Сергей не перестал быть панком после визита в редакцию.
— Все равно, впечатление, что это вымышлено.
— Нет, это реальный парень.
— Если хотите, я могу кое-что о нас рассказать.
— Давай.
— Может, это вас очень поразит, будет резать слух. Вы, наверное, назовете нас наци. Мы ненавидим людей такого склада, как вы. У вас есть к нам какие-нибудь вопросы?
— А, вот это кто… Представишься?
— Меня зовут Вячеслав, 18 лет, студент.
— А таких, как ты, много или мало?
— По-моему, хватает. Я не знаю, как кто может о себе заявить открыто, но, по крайней мере, тех, кто так думает, намного больше, чем вы думаете.
— А как ты относишься к фанатам?
— А я сам вышел из динамовских фанатов.
— Решил переквалифицироваться?
— Просто осточертело. Там уже не было ничего интересного. Одни пьянки, драки, и больше ничего… В конце концов. надоедает ходить друг за другом с этими шарфами. Или просто повзрослел, осмыслил все.
— Слава, твое отношение к Гитлеру?
— В принципе, я его уважаю, но не поддерживаю. У нас несколько другие идеи.
— Много ребята о ваших рассказывали, но я никак не могу понять, что это? Игра? Маска? Протест? Идеология? Ненависть? Детство? Какова ваша позиция сегодня?
— Только не детство. Какое же детство в 18–19 лет. Это уже детством не назовешь. Но и не игра. Мы хотим показать, что мы существуем.
— Ты хоть понимаешь, где ты существуешь? В какой стране?
— Вы сейчас будете намекать про те 20 млн., которые погибли в Великую Отечественную.
— Почемуже намекать?
— Скажете: как же так, до чего вы дошли. Но мы-то этого не видели. Мы про это ничего не знаем. Может, это и было.
— Ав твоей семье кто-нибудь погиб? Дедушка, бабушка?
— В моей нет.
— Никого?
— Никого.
— И у тебя дома знают, что ты наци?
— Да, знают.
— И ты пытался обосновать свою позицию родителям?
— Да, но мне не повезло. Отец мой на совершенно другом полюсе. Мы с ним довольно часто дискутируем на эти темы. Он очень отрицательно к этому относится. Он сам был на войне.
— А ты знаешь, как ребята практически из всех групп ненавидят таких, как ты?
— Конечно, знаю. Что же поделаешь?
— А у тебя есть цель сегодня? Как бы ты ее сформулировал?
— Именно сегодня?
— Да.
— Пожалуй, привлечь как можно больше ребят на нашу сторону.
— А именно каких групп? Из фанатских?
— Сейчас не до выбора. Мы стараемся показать, что мы есть, дать о себе знать. Чтобы не забывали о нас.
— Меня интересует, как ты относишься к чужому горю, к чужим людям.
— Честно говоря, чужое горе меня мало волнует.
— А, допустим, несчастье с кем-нибудь из ваших ребят.
— Отомстить.
— Ты действуешь или только говоришь?
— Стараемся действовать. По крайней мере, с помощью пульверизатора.
— Знак ваш все-таки свастика или нет?
— Да, свастика.
— А ты состоишь в ВЛКСМ?
— Приходится. Куда же от этого денешься?
— Понятно. Ну а что же тебя заставило позвонить нам?
— Во-первых, я не поверил в достоверность вашей статьи.
— Но в такой же мере можно не поверить и в реальность нашего разговора.
Он помолчал, потом повесил трубку. И прошло время с тех пор, уже немало времени, но я так и не могу ответить на вопрос, почему же он все-таки позвонил? Зачем? Что хотел услышать в ответ на то, что сказал?
Все эти команды — то, чем должен быть для молодых людей комсомол. А пока прием в комсомол и дальнейшее в нем пребывание чисто формально. Могу даже сказать по личному опыту в школе, что где-то в конце седьмого, начале восьмого класса начинается шум-тарарам: не выполняется план по комсомольцам. Но 40 человек едут в райком, получают билеты, и так далее. Чем ребята руководствуются? Чтобы быть как все, что, если не комсомолец, значит, что-то не то. Ну а дальше подливают масла в огонь комсомольские комитеты, сначала в школе, потом, как в моем случае, в институте. Комсомольские собрания, где один человек что-то читает по бумажке, остальные сидят в зале на задних рядах и откровенно зевают. Отсюда — стремление войти в команды. Тем более что команды есть, так сказать, по интересам, начиная от тех же скейти-стов, металлистов и кончая этими же нацистами, если на то пошло.
Алексей, 19 лет, студент, Москва
Но может ли у нас, в нашем обществе, где почти в каждой семье, остались жертвы войны, вырасти такой вот Слава?.. Может, это обычная телефонная бравада? Или нарочитая попытка шокировать собеседника, а вот как я вас?.. Или — лепет больного восемнадцатилетнего человека?..
Часто мне приходилось до ниточки разматывать клубок слухов, которые ребята пускали о нацистах, наших, отечественных. Пускали не специально, просто в юности хочется иметь не только друга, но и врага. Разматывать и убеждаться, что за «нацистами», на которых так хотелось напасть представителям других молодежных групп, миф, ерунда, не больше. Но я видел и парня, на груди которого болталась железная свастика. И группу короткостриженых, в черном, которые с неистребимым упорством доказывали своим сверстникам преимущество одной расы над другой.
Я знал, что корни подобного поведения искать-то надо не в темных подвалах прошлого, оплаканного и проклятого. И уж тем более не подозревать этих ребят, ненавистных для остальных не за действия, а за символику, в том, что они проповедуют идеи и чужой истории, и другого, давно уничтоженного гитлеровского государства.
И эти тоже наши. Наши, а не заброшенные к нам ночью на парашютах. Готовые к тому, чтобы вызвать ненависть окружающих только потому (как чаще всего выяснялось), что ненависть вызывал их собственный, переставший быть родным дом. Дом, в котором слишком огромной оказывалась разница между словами и образом жизни родителей, где только одним еще можно было сломать стену отчуждения и неприязни по отношению к самым близким, казалось бы, в мире старшим: тем, что этих старших повергнет в состояние ужаса та самая свастика.
Может быть, из таких Слава?
Он позвонил: «Меня уполномочили с Вами встретиться». — «Кто?» — «Наша организация».
Через несколько дней он пришел. Запись разговора с согласия восемнадцатилетнего «юного коммунара» Станислава записана на диктофон.
— Меня интересует начало, что вас соединило?
— Что соединило? Общий интерес.
— Когда это было?
— В прошлом году, в девятом. Ну, и общий протест, можно сказать. Общие интересы были специфическими. Мы увлекались нумизматикой — несколько ребят, и собирались создать клуб нумизматов. Но в школе это запретили. Сказали, мол, нечего. Нам это не понравилось. Решили собираться у кого-нибудь на дому. День за днем, монеты уже стали делом второстепенным. Как-то так сложилось, и потом, когда мы уже стали повзрослее, на перепутье, между девятым и десятым классом, мы стали говорить о формах общественного воздействия на нас. В первых днях сентября на Бородинском поле устраивается праздник, приходит много народа, и там мы увидели очень интересное молодежное течение — бонапартистов. Мы подумали, что же их могло объединить?
— А кто это такие? Не слышал…
— Это люди достаточно замкнутые, достаточно скрытные, у них — культ Бонапарта, культ грубой военной силы. Они считают, что сейчас рабочий класс в Западной Европе потерял свою революционность и революцию может совершить только армия.
— А сколько лет ребятам?
— Они старше нас. Старше намного.
— После армии?
— Как я понял, это в основном студенты. Мне их показал знакомый студент-историк, они время от времени перекидывались французскими фразами. Французская символика, сине-бело-красный флаг… Это, говорит, русские бонапартисты. Это, конечно, нас поразило.
— Но уже, Станислав, был рассвет фанатизма.
— Да, но как-то в нашей школе это не проявилось. У нас были изгои и элита. Группа изгоев и группа элиты. Изгои — это ребята, которым не повезло в жизни с родителями, с учебой. Они ударились в фанатизм. Но это у нас в школе быстро прекратили, потому что было их мало, ничего сделать они не могли. Короче говоря, они имели успех в других школах, а в нашей — нет. У нас — спецшкола. А мы… Нам было все равно. Ни элитой нас нельзя было назвать, ни изгоями. У нас не было самомнения о себе.
— Когда вы увидели бонапартистов, тогда у вас все и началось?
— Да. Нас было сначала человек 10, и был еще маленький толчок, когда всю нашу десятку приволокли за не совсем понятное нарушение. Короче, мы все не пришли на комсомольское собрание, явка на которое была строго обязательна.
— Айз ваших никто не входил в комитет комсомола?
— Я входил, но меня тоже вызвали. И тогда мы впервые стали критиковать на комсомольских собраниях. Что же это делается, черт побери? Ребята в нашей группе задорные, это их увлекло. На следующем комсомольском собрании мы уже дали бой. Собрание не пошло по тому руслу, по которому было намечено. Комитет комсомола подал в отставку.
— Да?
— Совершенно серьезно, потому что администрация нашей школы сказала: как же так? как вы смогли такое допустить? Ведь все-таки шло не просто собрание, а отчетно-выборное.
— Вы, что, предложили свой состав комитета комсомола?
— Нет, наш список не прошел. Выбрали тех, кого надо, но с самого начала было не то. Нужно было выбрать для работы президиум. Кто «за»? Тут поднялся наш товарищ. Обычно список такой: директор, завуч, пара учителей, 2 комсомольских лидера, которые там сидят и ничего не делают.