Действующие лица:
Дмитрий — школьник, наркоман
Терехов — лаборант в НИИ, наркоман
Катя — одноклассница Дмитрия
Лебедев — отец Дмитрия, журналист
Мать — мать Дмитрия
Полковник — отец Александра, наркомана
Кеша, Алиса, Лепа — одноклассники Дмитрия
Боб — диллер
Владимир Харитонович — Директор школы
Марьиванна — учительница
Действие первое
В последнее время это налетало на семнадцатилетнего Дмитрия все чаще и чаще и обычно неожиданно: знакомое пространство города звонко ломалось, тяжелым становился воздух, зловещей — тишина, и тревога заполняла его сердце. Когда это налетало, Дмитрий прижимал ладони клицу и стоял, раскачиваемый неведомыми, злыми силами, наполнявшими его в этот момент. Вот как сейчас.
Он застонал, дернулся, опустил руки, но ничего не изменилось: город, его город исчез. Вокруг было пасмурно, зловеще. Вдруг какие-то звуки разрезали тишину. Дмитрий резко обернулся, всматриваясь в темноту.
Звуки шагов послышались спереди, слева, справа. Звуки были торопливые, звонкие.
Те, кто, приближаясь, окружали его, были в черных масках. Дмитрий рванулся вперед — туда, откуда пробивался чуть видимый свет, но его перехватили, отбросили в сторону. Он с силой расталкивал тех, в масках, но они жестко — стеной — оказывались на его пути. Он падал… Ноги в тяжелых ботинках оказывались возле его лица. Он полз, поднимался, снова падал. Остановился в изнеможении, мучительно застонал, закрыл лицо руками — и, опустив их, вновь оказался в своем городе: весна, трамвайные звонки, сквер возле школы.
Дмитрий облегченно вздохнул и увидел своих одноклассников: томную, медлительную Алису, серьезного, вдумчивого Лепу, быстрого, с шутовской улыбкой, Кешу.
Кеша (Дмитрию). Рви когти! Там Вэ-Ха идет!
Алиса. А она — ушла… пришел тот переросток и ее увел. Я сама видела.
Лепа. Марьиванна сегодня сказала, если ты еще раз не придешь, она тебя к экзаменам не допустит.
Дмитрий молча смотрел так, будто и не видел их.
Пожалуйста, очень мне надо! Кешка, пойдем!
Кеша (обходит Дмитрия, как памятник). Так… Фас, профиль, глаза, нос… Улыбка! Ну, улыбка! Эй, ты что, того? (Крутит пальцем у виска, затем спешит вслед за Алисой и Лепой.)
Алиса (оборачиваясь). Да ушла она, ушла! Дурачок ты все-таки!
Лепа (оборачиваясь). Скрылся бы ты отсюда! Еще бы под окном Вэ-Ха встал! Он же сейчас появится!
Кеша (оборачиваясь). Тебя какой-то тип спрашивал! Тот, на «Ладе»… Эй! Ку-ку!
Дмитрий стоит неподвижно. Проводил глазами одноклассников, закрыл ладонями лицо. Резко скрипнули тормоза. Человеку, который быстро подошел к Дмитрию, уже за 30. Его имя — Боб.
Дмитрий. Чего тебе?
Боб. Ты что, в школу не ходишь?
Дмитрий. Я просил не приезжать в школу.
Боб. Ехал мимо. Дай, думаю, товарища навещу. Товарищу, может, плохо, бо-бо. Что, плохо, да?
Дмитрий. Оставь меня в покое, понял?
Боб (спокойно). А… Понял. Вечером увидимся!
Дмитрий. Ага… Жди-жди… (Резко.) Все! Понял, все!..
Боб смотрит на Дмитрия с сочувствием, не замечая его тона, не вслушиваясь в слова, которые он произносит.
Боб. Жизнь сама по себе тяжела, старик. У тебя сейчас не то состояние…
Дмитрий (резко). То!
Боб. Завтра ты прибежишь ко мне.
Дмитрий. Жди-жди…
Боб (поворачивается). До завтра, Митя…
Дмитрий (вслед ему, истерично). Не называй меня Митей! Я ненавижу, когда меня называют Митей! Понял? Я не-на-ви-жу!..
И вновь он остался один. Звенели трамваи, шумели птицы, скрипели тормоза автомобилей. Он закрыл лицо руками. Прислушался. Услышал — показалось ему — звуки траурного марша.
Звуки траурного марша слышались громче и громче. И туда, на звуки музыки шли, ускоряя шаг, Катя, одноклассница Дмитрия и Терехов. Катя остановилась.
Терехов. Девочка, ты что?
Катя. Ненавижу кладбища!.. Я с ним попрощалась в среду. Почему-то все мертвые в гробу улыбаются… Так же было и с дедом.
Терехов. Девочка, ты сама захотела прийти сюда!.. У меня от этих церемоний начинает ломить в правом виске. Дай руку!
Катя автоматически протягивает руку.
(Прикладывает ее руку к виску.) Видишь, как тикает?
Катя. Пойдем. (Резко идет вперед, оборачивается.) Терехов, уже играет музыка. Я хочу посмотреть, какой он сейчас.
Они ушли. Тихо стало, только там — невдалеке где-то — вместо траурной музыки, женский плач, тихий шепот, стук падающих комьев земли. Полковник шел прямо, мужественным шагом, привычным для военного человека. Автоматически надел фуражку, быстро снял ее, Лебедев догнал его, нерешительно тронул его за рукав.
Полковник (мучительно). В чем дело?.. Ну?!.. А… Это вы? Лебедев? Да, Лебедев?
Лебедев. Извините, наверное, не сейчас. Я пришел, потому что обещал вам прийти. Еще раз извините. Я вам позвоню через несколько дней.
Полковник. Я послезавтра улетаю. У нас учения. Ну, давайте, давайте… Что у вас там? Микрофон или что?
Лебедев. Товарищ полковник!..
Полковник. Товарищ Лебедев, у меня мало времени. Сейчас подойдет супруга, ее сестра, ее мать, сослуживцы… Ну!
Лебедев (возится с сумкой, достает магнитофон, вытаскивает торопливо шнур микрофона). Сейчас, сейчас… (Протягивает микрофон полковнику, нажимает кнопку.) Вот сюда, наверное.
Полковник (в микрофон). Три дня назад мой сын Александр, восемнадцати лет, студент, кончил жизнь самоубийством. До последнего дня я не знал, что мой сын — наркоман… В бою всегда знаешь, что тебя могут убить. Эта смерть — незаметная. Я не видел, что мой сын умирает, и вот он умер. Я говорю всем, кто сейчас слышит меня. На нас надвигается чудовище. Если мы не спасем наших сыновей, то можно считать, что мы прожили жизнь бессмысленно, и для того, чтобы убедиться в этом, нам не нужно ядерной войны. Перед смертью Александр оставил письмо. Вот это. (Достает из кармана листок бумаги, смотрит на него.)
Лебедев. Ну, давайте же потом! Я вас понимаю, я вам сочувствую, у меня тоже сын есть! Я все понимаю, но сейчас не надо.
Полковник. Попрошу без истерик! (Читает письмо.) «Дорогие, родные мои! Я понимаю, что вам будет очень горько. Но, мама, другого выхода я не вижу!.. Я сейчас лягу спать, только буду спать долго, ведь я любил спать долго. Провожать меня, папа и мама, не ходите. Я не хочу, чтобы вам запомнился последний момент. Я действительно сплю, только очень крепко. И мне лучше всех… Не горюйте обо мне. И очень прошу не вскрывать меня. Я однажды видел вскрытие — это просто варварство, кроме случаев крайней необходимости. Я просто съел немного больше сонников, так что в справке можно написать — „лекарственное отравление". Мне, конечно, не легко, если кто думает, что выход этот прост. Но я объявляю антракт. Ваш Саша».
Чем дальше читал Полковник, тем тяжелее давалось ему каждое слово, и голос — вначале звонкий, даже юношеский — становился все глуше, все старше и старше.
Вечером, в студии, Лебедев уже сидел перед микрофоном, монтируя утреннюю запись.
Лебедев (откашливается). Так… Запись два… Дальше в письме шла приписка, длинная, как дневник. (Наклоняется над текстом.) Восемнадцатилетний Александр писал: «Черт… Ни разу так плохо не делал уколы. Два раза, да еще пробил вену!.. А игла — ужасная, просто шить ею можно… Шприц я тоже спрячу, но не для нового пользования, а насовсем. Понятно, да? Чтобы у врачей и органов не было претензий… Сам себе удивляюсь — стал таким разговорчивым. Просто я, наверное, представил, что мне будет лучше, чем было… Понимаю, это эгоистично: мол, себя освободил, а теперь возись тут с тобой. Ну все! Покурю, хлебну чайку и, как говорится, пока». (Останавливается, откладывает лист бумаги.) Но он писал и писал дальше. Буквы становились все неразборчивее и неразборчивее, и мне стоило большого труда расшифровать этот текст. Последние строчки в жизни восемнадцатилетнего парня. Шли имена, фамилии. Иногда какие-то восклицания. Иногда — слова, значение которых я так и не понял. Это был его последний привет, последние мысли перед тем, как наступила темнота… Что же все-таки произошло с Сашей? Почему так нелепо закончилась его жизнь? Я постараюсь найти людей, которые окружали Сашу в последние месяцы и дни. Я попытаюсь расшифровать эти последние записи. Найти их… Посмотреть им в глаза! (Глубоко вздыхает, невидимому нам звукорежиссеру.) Ириша… И давай вот что!.. Наложи что-нибудь старенькое!.. Думаю, «битлз»… Ну… Эту мелодию!.. Ты знаешь, о чем я?..
Звукорежиссер догадалась, о какой музыке говорил Лебедев. Старая мелодия старой группы.
Старая мелодия старой группы звучала и на следующий день. Дмитрий, Катя, Алиса, Кеша, Лепа пели песню про желтую подводную лодку исключительно на английском языке. Учительница Марьиванна размахивала руками в такт песни. Потом появился пХадаев Вэ-Ха, директор школы (будем называть его директором). Остановился, внимательно вслушиваясь в слова, по-видимому, на незнакомом ему языке. И когда ребята, послушные дирижерскому взмаху учительницы, замолчали, с сомнением покачал головой.
Директор. Леопольдов, ты хоть знаешь, о чем поешь?
Лепа. Эта песня о желтой подводной лодке.
Директор. В каком смысле?
Кеша. Да это настоящая антивоенная песня, Владимир Харитонович.
Директор. Ты отвечай, когда тебя спрашивают, а когда не спрашивают — лучше не отвечай. Так лучше будет.
Марьиванна. Нет, Владимир Харитонович, вы не правы. Это на самом деле антивоенная песня. Она против атомных подводных лодок.
Директор (с сомнением). А не обидятся?
Кеша. Мы так поем, что они все равно ни слова не поймут!
Директор. Марьиванна, может этому шутнику завтра заболеть, а? Как вы считаете, а?
Марьиванна. Нет, у него дискант.
Кеша. Как что, Кеша да Кеша. Нужно мне очень петь.
Директор. Ну, ладно, ладно… Разошелся… Знаю, что дискантом, а иначе без тебя нашли бы, кому петь!.. Ну ладно, все, все… Только давайте больше улыбок… Вот так. (Показывает.) А то вон Лебедев волком смотрит.
Дмитрий. Ничего я не смотрю.
Марьиванна. Нет, песню я вам гарантирую… А у Лебедева очень хорошее произношение. Дима, скажи: «Ай эм вери глэд ту си ю».
Дмитрий (механически повторяет). Ай эм вери глэд ту си ю.
Директор (с сомнением). Ну, допустим… (После паузы.) Завтра у нас с вами очень ответственный день.
Кеша. К нам в школу приезжают американские пастухи.
Директор. Давай послезавтра пошутим, а?.. Итак, товарищи, вы уже взрослые и должны понимать, какой у нас с вами, так сказать, ответственный момент. Делегация американских фермеров с целью, так сказать, знакомства с нашей молодежью посетит нашу школу. Леопольдов, ты понял ответственность момента?
Лепа. Я, Владимир Харитонович, с пятого класса в клубе интернациональной дружбы. Я кого только не видел. Однажды даже с Фидж приезжали.
Директор. Фиджи — это хорошо. Но американские товарищи, в смысле, конечно, господа, по нас с вами будут судить, какая у нас сегодня растет молодежь. По тебе, можно сказать, Кеша.
Алиса. Владимир Харитонович, а они молодые?
Марьиванна. Я умоляю тебя, открывай рот только тогда, когда поёшь.
Директор. Кстати, все проработано?
Марьиванна. Все будет в порядке. Я задаю вопрос, руку поднимают все, а отвечают Леопольдов, Лебедев… Катя, ты подготовила рассказ «Все лето — в кондитерском цехе»?
Катя. Я летом на практике не была. У меня же справка, вы что, не помните?
Директор. Вы давайте разберитесь… Чтобы без накладок, понятно?.. И учтите, возможны каверзные вопросы. (Смотрит в бумажку.) Вот, допустим, спросят тебя, Катя, как ты относишься к богу?
Кеша. Я твердо заявлю, что человек произошел от обезьяны.
Лепа. Дурак ты, Кеша. Нужно отвечать, что у нас свобода вероисповедания, а в бога мы не верим потому, что верим в разум человека.
Кеша. Но разум-то человека произошел от разума обезьяны!
Алиса. Я бы никогда не могла полюбить человека, который произошел от обезьяны. Фу! Даже представить противно.
Кеша. Нет, мы так не договаривались! Или от обезьяны, или я так не согласен!
Марьиванна (тихо). Прекратите балаган!
Дмитрий. Бог — это душа человека, а душа бессмертна!
Лепа. Ты ошалел! Это у них бессмертна, а мы верим в разум.
Алиса. Катька, представляешь, знакомишься, а у него хвост.
Директор. Прекратить!
Кеша. Нет, у нас принципиальный спор. Алиса, ты можешь доказать мне, что ты произошла от кого-нибудь другого?
Директор. Прекратите, кому говорят! Завтра ответственное мероприятие, а вы здесь черт знает что устроили!
Лепа. Меня не свернешь! Не на такого напал! Я помню, приехал один из Аргентины и спрашивает, сколько денег моя мама получает! Так ему и сказал!
Марьиванна. Это вы пришли, Владимир Харитонович, и они расслабились!
Директор. Успокойтесь… Если вы и завтра так будете себя вести, то посмотрят на вас американцы и скажут: стоило в такую даль тащиться, чтобы таких оболтусов увидеть! А еще, скажут из 342-й школы, знамя районное два года держат!
Марьиванна. Это они от волнения, Владимир Харитонович! Мы уже все вопросы раз семнадцать повторили.
Катя. Марьиванна, можно выйти?
Директор. В каком смысле?
Катя (со значением). Марьиванна!
Марьиванна (со значением). Владимир Харитонович!
Директор. А я что, против? Выходи, если надо!
Катя. Спасибо, Владимир Харитонович. (Иторопливо пошла.)
За ней Дмитрий.
Директор. Лебедев, тебя никто не отпускал!
Дмитрий (убегая). Вы что, не видите, что с человеком делается!
Директор. С каким человеком?
Дмитрий (оборачиваясь на бегу). Да со мной! Со мной! Это я — человек!
Катя шла быстро, и Дмитрий еле поспевал за ней.
Дмитрий. Ты можешь не бежать или нет?!
Катя (останавливаясь). Ну, чего тебе? Я спешу.
Дмитрий. Ну и спеши… Чего остановилась? Спеши…
Они остановились возле подземного перехода.
Катя. Ну, ладно… Пока. (Пошла, потом почувствовала взгляд Димы, остановилась)
Дмитрий. Мать шприц нашла… Истерика. Стала отцу звонить. Первый раз за восемь лет. Нашла кому звонить. Как-то включил радио, он там треплется. Придурок… Ты куда?
Катя. По делам.
Дмитрий. Ну, если по делам… Тогда, как говорится, адью.
Катя. Пока… (Повернулась, пошла.)
Дмитрий. Катя…
Он сказал это так мучительно, жалобно, что она остановилась, вздохнула тяжело и подошла к нему.
Катя. Димочка, кончай прикидываться… Что за идиотское время! Каждый прикидывается то наркоманом, то нацистом, то проституткой. Ты что, вот так просто жить не можешь?
Дмитрий. Прикидываться?! Прикидываться?! (Задирает рукав, показывает руку.) На, смотри! Надеюсь, ты знаешь, что это такое?
Катя. Ну и что? Что там у тебя на руке? Царапина?.. До утра заживет.
Дмитрий. Я слушаю тебя, а не слышу! Видишь, что у меня с руками делается?! Номера телефона не могу запомнить! Глюки начались!..
Катя. Слов нахватался, как большой. Глюки… Красиво…
Дмитрий. Глюки — это галлюцинации. Вторая стадия. Распад личности.
Катя. Лебедев, а Лебедев…
Дмитрий. Чего?..
Катя. Не надо, а? Ты не знаешь, что это такое, а я знаю. Я видела это. Видела, понимаешь?..
Дмитрий. Стоим… Наше место… Переход, часы… В девять, у трубы…
Катя. Вспомнил!.. Когда это было…
Дмитрий. Три месяца назад.
Катя. Здесь за день такое происходит, а ты — три месяца…
Дмитрий. Знаю… Знаю… Я все знаю… И я знаю, куда ты сейчас спешишь… К кому. К этому…
Катя (резко). Ну, хватит. Уж это тебя не касается!.. Пока.
Дмитрий. Погоди… Я же тебе правду говорю! Правду! Это я, я умираю сейчас. Если я не выберусь, мне только вниз головой — и все. Со мной никогда такого не было!.. Я не знаю, как это началось!.. Сначала я только попробовал… Почти случайно!.. Почти!..
Катя (внимательно посмотрела на него, пожала плечами). Шел бы ты в школу… А то Марьиванну кондратий хватит. Сначала я, потом — ты. Бедные американцы!..
Дмитрий. Ты что? Ты в самом деле не веришь, что я — еще немного, и все! И что я тебя догнал только для того, чтобы ты меня пожалела. Ведь когда женщины жалеют, то они любят! Вот какой хитрый мальчик! Ведь так же ты сейчас думаешь, так!.. Не бойся!.. Обойдусь без тебя! Я не как некоторые перезрелые ублюдки, которые вешают тебе лапшу на уши…
Катя. Дерьмо ты!.. (Повернулась и быстро пошла прочь.)
Дмитрий долго смотрел ей вслед, а потом сел на корточки, закрыв лицо руками.
Лебедев нашел Терехова на его рабочем месте — в лаборатории какого-то НИИ, где он, облаченный в белый халат не первой свежести, занимался обычным своим лаборантским делом — мыл пробирки.
Терехов. Я вас видел на кладбище. И тут же догадался: этот тип до меня обязательно доберется. На «типа» не обиделись?
Лебедев. Нет. Привык. Но странно: я вас там не заметил. Вашу фамилию я нашел в письме, которое оставил Саша.
Терехов. Мы с ним почти не были знакомы. Так, виделись пару раз… Вот уж не думал, что попаду в историю.
Лебедев. У вас очень запоминающийся вид.
Терехов. Да? Странно… Никогда не подозревал. А этот тип странный был. Саша, Александр, Алекс. Симпатичный, в принципе, человечек. Жаль его, конечно, но про него-то я могу точно сказать: еще бы год-другой, и Алекс залетел бы на какой-нибудь ерунде… Это верняк. Тюрьма, суд, зона. А там для таких — каюк.
Лебедев. Но вы-то сами выдержали?
Терехов. Ну, я… Я — другое дело. Я был достаточно циничен, чтобы принимать всерьез то, что со мной происходило! Да и в конце концов только потому, что я был там, мы можем с вами разговаривать здесь. Посмотрели бы вы на меня четыре года назад.
Открылась дверь и появилась коллега Терехова — полная женщина в белом халате.
Женщина. Терехов, у нас политчас!
Терехов. Вы что, не видите, что у меня человек!
Женщина. Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? С тобой что — человеческим языком не поговоришь?..
Терехов. Отстаньте от меня, я вас очень прошу. Видите — работаю, что вам еще от меня надо!
Женщина. Что? Скажи спасибо, что мы тебя держим здесь! Надо еще проверить, все ли у нас цело! (И, резко повернувшись, хлопнула дверью.)
Терехов. Зря я так, наверное.
Лебедев. Нервы, да?..
Терехов. Ага, нервы!.. Попробовали бы вы с мое. Посмотрел бы я, что за нервы у вас были бы.
Лебедев. Извини, не довелось. Так уж случилось.
Терехов. Ладно, извините… Не знаю, что это я… В принципе, я человек спокойный. Не знаю, что это со мной случилось. Ну, слушаю вас?..
Лебедев вытащил магнитофон, подсоединил шнур, включил.
А это еще зачем?
Лебедев. Да не бойтесь, по голосам даже в милиции не узнают. А для суда магнитофонная запись — вообще не доказательство.
Терехов. Что мне бояться? Просто особенно новое об этом пареньке я вряд ли расскажу. Сколько я таких видел!.. Сначала — травка, потом укольчик… Потом все дальше и дальше. Конец почти у всех одинаков. Кроме таких выродков, как я.
Лебедев. Я хочу узнать все об этих делах. Все, понимаете, все! Если можете помочь — буду благодарен. Нет — попрощаемся и до свидания.
Пауза.
Терехов. Ну, если «узнать все»… А вы уверены, что «все» сегодня кому-то интересно знать? Вам передачу-то не прикроют?
Лебедев. Сегодня — нет.
Терехов. Валяйте, записывайте… Ужасно люблю исповеди. Они облагораживают человека. Ненадолго, правда. И, к сожалению, не того, кого нужно. В восьмом классе я был хилым и никчемным юношей. Меня мог поколотить каждый. Я решил, что для спасения мне надо найти компанию друзей, которые смогут за меня постоять. Как нашел, почему — это другой разговор. Хотя они были старше, были умнее. Может быть, хитрее… Компания у нас сколотилась неплохая, и меня уже стали побаиваться. Мы постепенно разошлись вовсю, нас узнавали все больше и больше, и постепенно кое-кто начал пользоваться нашими услугами. Если надо было кого-нибудь защитить — мы защищали. Нам за это соответственно платили — иногда деньгами, чаще — бутылками. Правда я тогда, как и сейчас, ненавидел пьянство. Но меня все это развлекало, хотя, так сказать, мои соратники мне постепенно начинали надоедать. Их уровень, разговоры и так далее… Но — перехожу к главному. Однажды один из наших «заказчиков» — ему, я помню, было тогда, как и мне, шестнадцать — предложил мне расплатиться кое-чем поинтереснее, чем бормотуха.
И свел меня с людьми, которые так сильно отличались от моей компании. Особенно один. Тогда ему было, как и мне сейчас, далеко за двадцать… Мы с вами договорились — без лишних имен. Тем более что имя вам все равно ничего не даст. Можете называть его просто Он. Да, какое тогда было время! Как для нас звучали имена Джимми Хендрикса, Джеки Джерлин, «угасающих в героиновых джунглях»… И вот он, случай. Меня привели к Нему. Передо мной — несколько ампул. Помню, я вобрал в шприц два кубика… Он отобрал у меня шприц… Я послушно протянул ему руку, игла легко вошла в вену… Я закрыл глаза — и помчался… Грех сказать, что мне было тогда плохо… Я потерял вес тела, я парил где-то под небесами… Я ощущал себя богом, а где-то слышал непрерывный плач Джеки Джерлин… Но вот прошли четыре часа, я открыл глаза и первое, что сказал: еще! Он категорически сказал: нет. Так у меня началась новая жизнь… И однажды я заболел. Я проснулся и, к своему ужасу, обнаружил, что у меня ничего нет!.. А к этому времени я уже ввел себе за правило делать уколы перед школой, сразу после школы, а потом вечером — перед тем, как идти на танцы, на дискотеку или в бар, где в то время собиралась Его компания… Но в тот день я не мог встать. У меня потекли слезы, и я даже не мог их остановить. Начался сильнейший насморк, потом появились сильные боли: сначала в мышцах рук и ног, а потом уже заболело все тело… Наконец я вскочил. Кое-как оделся. И — к Нему. Он увидел меня и стал смеяться. Я сказал ему, что заболел, что, наверное, простудился… Он смеялся все громче и громче. Потом подошел к стеллажу и вытащил три ампулы… «Приход» оказался очень сильным, и нежные волны огня несколько секунд грели лицо. Вся моя простуда быстро исчезла, но когда я сказал Ему об этом, Он опять рассмеялся и ответил: «Наркотики умеют ждать. Теперь они дождались тебя…» Ну, а потом пошло-поехало. Он оказался для меня Мефистофелем. И теперь наркотики посылали меня туда, куда хотелось им. А я шел покорно, безропотно, как будто меня взнуздали, а когда я пытался вырваться, наркотики меня нещадно били, как кнутом… Что потом? Родители заметили, что со мной что-то происходит… Заметили уколы на руках и, не раздумывая, отправили меня в больницу. Я ненавидел врачей, которые лишили меня рая, было две страшные недели. Меня выписали в полдень, но уже в три часа в квартире у Него я вонзал себе в вену шприц. Прошел еще год, снова больница… Снова вышел, снова влетел. Нужны были деньги. Однажды приобрели наркотики не очень удачно. Людей, которые мне их передали, арестовали. Потом была очная ставка. На меня ткнули пальцем. Я не отказывался: раз уж проигрывать, то проигрывать надо красиво… В первое время в лагере я не мог примириться с мыслью, что буду жить без наркотиков. Я искал их там. Иногда находил. Поэтому мне заменили общий режим на тюрьму. Там-то я и проснулся.
Такой была исповедь Терехова, которую сидел, слушал, стараясь не пропустить ни одного слова, Лебедев. Потом они молча сидели друг против друга.
Что, разговорчивые пошли наркоманы? Это в нас есть… Ну, надеюсь, вы удовлетворены?
Лебедев. Все ты врешь!..
Терехов. Не понял!..
Лебедев. Ты стал наркоманом в шестнадцать, сейчас тебе двадцать шесть. Ведь так?
Терехов. Допустим.
Лебедев. К сожалению, не тот возраст, двадцать шесть, а не шестнадцать, стаж десять лет. Или ты попал к доктору, которому надо дать Нобелевскую премию, или ты врешь!
Терехов. Нет, вы все-таки занятный тип. Над вами, как над всеми, убежденными в своем знании истины, довлеют стереотипы… Ладно, скажу… Меня спас один доктор.
Лебедев. Фамилия? В какой больнице?
Терехов. Что могут сделать ваши больницы?
Лебедев. Экстрасенс?
Терехов. Нет, старик, доктор — это человек. У меня в жизни была одна везуха. Одна, но какая, старик!.. (Изамолчал.)
Дверь резко распахнулась — и на пороге появилась женщина.
(Ей.) Извините, я вам что-то не так сказал… Я пошутил. Ведь я так шучу! Вы же меня знаете!.. Я обязательно приду. Вы не волнуйтесь.
Женщина. Нет, это будет совсем неформально! Вы увидите! Вы можете задать нашему директору любой вопрос… Любой, Терехов! И вам — ответят. Хоть вы и простой лаборант.
Терехов. Я обязательно задам. Только сейчас придумаю, что…
И вздохнул, когда женщина уже не резко, а аккуратно закрыла дверь.
Вот так всегда… Не хочешь, а что-то делаешь. У вас, наверное, тоже так бывает?
Лебедев. Стараюсь делать то, что хочется.
Терехов. Да ладно уж вам… Хорошо. Включайте вашу шарманку. Есть идея.
Лебедев включает магнитофон.
Десять лет назад шестнадцатилетних наркоманов были единицы, сегодня их — огромное множество. И мальчики и девочки… Они все хотят торчать! Они все сошли с ума! В ход пошла химия, уже берут черт знает что! Количество наркотиков растет в геометрической прогрессии. Сколько еще маленьких безумцев уйдут от мамы, от общества, а вернутся ли они? Поэтому я хочу обратиться к тем, кто еще не вплотную уселся на иглу: прыгайте, пока не поздно! Понимаю, кто уже привык — тому трудно. Меня лечили очень много раз, но толку не было, да и не могло быть, пока я сам не захотел этого. И еще, что я скажу, ребята. Мы жалеем о годах, пролетевших во снах! Вам бесполезно говорить о здоровье — вы его не цените! Но поберегите себя хотя бы для того, что вы называете «любовью»… Ведь очень обидно вам будет, когда и для этой любви, вы окажетесь непригодными… Все! Финиш!
Лебедев выключил магнитофон, убрал его, подошел к двери.
Надо бежать. Политчас-
Лебедев. Спасибо… Еще один вопрос-
Терехов. Вы не знаете наших общественников!
Лебедев. Скажите, как родители могут узнать, что их сын или дочь стали наркоманами?
Терехов. Что, и на вас налетело? То-то вы так нервничаете…
Лебедев. Я человек абсолютно выдержанный. На меня не может налетать. Но я привык знать все. Это у меня профессиональное.
Терехов. Пожалуйста. Если профессиональное. Становятся очень узкие зрачки. Как точечки. Но это уже на определенном этапе… Раздражительность. Тупость какая-то.
Лебедев. Ну, это у них у всех.
Терехов. А главное — руки. Руки… Когда спешишь, волнуешься, то все время попадаешь не туда. Вены исколоты. У вас дочь?
Лебедев. Сын. Но это к нему не относится.
Терехов. Вы можете рассчитывать на меня. Я могу поговорить с вашим сыном. Я могу сказать ему то, что вы сами сказать не догадаетесь!
Лебедев. При чем здесь мой сын?
И снова вошла женщина.
Женщина. Терехов! Уже началось! Там отмечают!
Терехов. Извините, у меня отстают часы. Иду, иду я… (Лебедеву.) Это намного серьезнее, чем вы думаете. Я вам говорю с полной ответственностью.
Дмитрий лежал на диване, уткнувшись лицом вниз. Поднял голову и огляделся, осматривая пространство, будто увидев его впервые.
Дмитрий. Я дома что ли?.. Все. Финиш. (Опускает голову, лежит, вздрагивает всем телом, поднимает голову). Или нет? Это всем так плохо или мне одному? (Встал.) Так… Надо собраться… Не могу. Это что? Это я создан, как птица для полета? Эта голова, эти руки, это тело? Ну, даете. Придурки. Здесь улетишь. До первой заставы. Рука (поднимает руку, смотрит на нее). Вторая рука (поднимает, смотрит). Трясет всего! С меня листья опадают, а через неделю — кора слезет. Вот и останусь… (Молчит.) Кому я нужен? Ну, хоть кому-нибудь! Хотя бы для чего-нибудь! Дерьмо… А что? Дерьмо… (Стоит, закрыв лицо руками.)
Раздался громкий вой сирены: то ли скорая к больному, то ли пожарные на пожар, то ли так громыхнуло в его измученном воображении.
Не надо!!! (Стоит, прислушивается.)
За дверью шаги, скрежет ключа в двери.
Так… Тихо… Идет…
Появляется мать.
Мать (с порога). Митя, мы должны с тобой найти хорошего врача. Я знаю, где его найти, я узнавала. Со мной работает Полина Ивановна. Я тебе рассказывала. Старший экономист. У нее с сыном была такая же история…
Дмитрий (спокойно). Привет… Ты пришла?
Мать (отвернулась, заплакала, сквозь слезы). Я котлет принесла… Будешь котлеты? Мясные, кажется…
Дмитрий (истерично). Не подходи ко мне! Уйди! Не подходи!..
Стало темно, совсем темно, как ночью без луны и звезд.
Голос Дмитрия. Я ничего не вижу… Ослеп, что ли? Только этого не хватало?.. Эй, где я? Здесь есть кто-нибудь?
Ау… Никого! Никого нет! Почему, почему, когда тебе кто-нибудь нужен, никогда никого нет. И это называется жизнью?! Ну, спасибо за подарок. Темно, темно кругом. И вообще, куда я попал?
И вдруг — в ярком свете, на качелях, раскачиваются, взявшись за руки, Катя и Терехов. Раз-два, раз-два… Дмитрий смотрел на них, сделал шаг навстречу раскачивающимся качелям. И снова — темнота. Он лежал, уткнувшись в диван. Вздрогнул, услышал шаги матери.
Дмитрий (не поднимая головы). Ты пришла?
Мать. Ты почему так спал? Ты уже не мог раздеться?..
Дмитрий. Который час? Который час, я спрашиваю?
Мать. Я пойду в милицию… Пускай тебя посадят в колонию! Мне не нужен такой сын!
Дмитрий (поднимаясь). Сейчас что, утро, что ли?
Мать. Митя, я сейчас позвоню, отпрошусь…
Дмитрий. Ты уходишь на работу? Сейчас что, утро?
Мать. Митя… Мальчик… Ну, что же это такое с тобой?..
Дмитрий (встает, спокойно). Ты чего это? Простудился. Голова трещит. Насморк. Грипп, наверное.
Мать. Митя, ведь я тебе самый близкий человек… Почему ты от меня все скрываешь?
Дмитрий. Со мной все в порядке. Я тебе гарантирую. (Мучительно.) Ну, не трогай меня…
Он закрыл лицо руками, а когда открыл, матери уже не было,
и сумерки заполняли комнату.
Что я, ничтожество, что ли? Почему от меня всем так плохо? Вообще, почему так получается, что от человека — ну, от человека, как он есть, — ничего не зависит? Так же не может быть?.. Это неправильно! Ты родился, ты жил, ты умер. Жизнь в одну строчку. Но для чего-то все это произошло? Ты должен быть кому-то нужен! Кто-то должен не спать из-за тебя! Плакать! Махать тебе рукой, присев на другом берегу реки…
Телефонный звонок. Он прислушивается, но трубку не поднимает. Звонок звенит долго, настойчиво.
Как колокол. Бим-бом, бим-бом… Просыпайся! Просыпайся! Ведь ты не проснешься, и все уснет! Кому-то хочется, чтобы я был таким… Чтобы я ничего не соображал, чтобы жил в глюках, чтобы верил всяким сказочникам, чтобы у меня дрожали руки, чтобы я был покорен, чтобы я был зависим, как крепостной… Нет уж, меня вы не дождетесь…
И мать появляется, будто выплыла из одного пространства в другое.
Мать. На работе комиссии замучили! Полдня сидишь — ничего не делаешь, а на пять минут опоздаешь — пиши объяснение. Я им говорю: у меня сын болен, а они мне — аттестацию не пройдешь. А и не пройдешь! Кто сейчас больше говорит, тот и проходит. А кто говорит громче, тот становится начальником лаборатории! А мне уже все равно!..
Дмитрий. Мать… Мама, послушай!.. Меня ни для кого нет, понятно? Кто придет или позвонит — ни для кого, понятно?
И снова он один.
(Ходит по комнате, нервно меряя шагами комнату. Остановился.) Еще день… Или два. И все?!.. Или нет? Или опять?
Телефонный звонок.
(Прислушивается.) Катька, это ты звонишь? Ты… Это — ты. Ты поверила наконец-то, ага, поверила! Думаешь, все это шутки? Нет, никакие это не шутки. Это совсем серьезно. Это было совсем серьезно. Могу тебе это сказать… Мы не виделись уже целый день, и поэтому я могу тебе сказать, что я чуть-чуть того… Ну еще бы шаг — и туда.
Телефон все звонит.
Вот так… Раз шаг, два, три… (Идет осторожно, как по тропинке, вдоль пропасти.) Ну… Ладно, поговорим. (Рывком снимает трубку, разочарованно.) Какой Дмитрий?.. Вы куда звоните?.. В квартиру… Что за шуточки, гражданин? Почему вы называете меня своим сыном? Мне уже за сорок. У меня у самого дети. Жду внуков. Что? Кто это придуривается?.. Это вы там придуриваетесь!.. Хулиган!.. (Бросает трубку. Остановился посредине комнаты и через плечо смотрит на телефон, который звонил и звонил.)
Уже наступил поздний вечер. Дул холодный ветер. Свет раскачивающегося фонаря падал на телефонную будку, мимо которой торопливо шел Терехов.
Голос Кати. Терехов!
Терехов вздрогнул, оглянулся. Из-за телефонной будки вышла Катя.
Катя. Терехов, где ты был?!
Терехов. Девочка, я не знал, что ты меня ждешь!..
Катя. Ко мне приставали всякие типы! Я очень замерзла! Милиционер два раза прошел и косится, косится на меня…
Терехов. Он тебя увидел — и все, каюк. Он хочет с тобой жить долго и счастливо, и умереть с тобой в один день.
Катя. Ага, «каюк»… Видел бы ты, как он на меня смотрел.
Терехов. Ничего, скоро будет все в порядке.
Катя. Что в порядке?
Терехов. Не знаю. Это я просто так.
Пауза. И вот они стояли уже в какой-то полутемной комнате, у окна. Руки Терехова на плечах Кати.
Катя. Ты почему замолчал?
Терехов. Я не молчу. Я смотрю. Ужасный город. Еще только час ночи, а все вымерло.
Катя. Вон человек пошел.
Терехов. Какой же это человек? Идет быстро, по сторонам озирается, будто кто догонит и по голове стукнет. С портфелем.
Катя. Терехов, ты мне не ври. Мне врать нельзя. Я маленькая, а детям врать стыдно.
Терехов. А кому же еще врать, как не детям?.. Не бери в голову. Все в порядке.
Пауза.
Катя. Вон еще человек пошел. Это что, тоже скажешь, не человек?
Терехов. Отсюда не вижу… Вряд ли.
Катя. Терехов, мне так школа надоела, ты не представляешь!..
Терехов. Птица моя… Как же так получилось, что мы с тобой познакомились?
Катя. А вон окно светится. Женщина за окном. Терехов, это тоже не человек?
Терехов. Помнишь, как я к тебе подошел и сказал: «Девушка, вам не кажется, что я очень плохо выгляжу?»
Катя. И совсем не так ты сказал! Если бы ты сказал мне так, то не видел бы меня больше! Ты подошел и сказал… Глазищи огромные, лицо дергается. Я даже испугалась сначала: вот, думаю, еще один сумасшедший на мою голову… А ты сказал: «Девушка, со мной что-то случилось… Я ничего не вижу… Вы меня только не бойтесь».
Терехов. Да?.. Да, что-то такое… У меня тогда ломка была страшная… Думал все, каюк. Аты сразу догадалась, что со мной?
Катя. Сначала нет, а потом догадалась. Сейчас таких много стало.
Терехов. На следующий день я не мог понять, зачем я тебе понадобился?.. И на третий, и на четвертый… Ты приходила ко мне, как на работу. Делала крепкий чай. Я тебе сказал, что крепкий чай в таких случаях помогает. А я тебе беспрерывно что-то рассказывал. Зачем я тебе понадобился тогда? Вон сколько ребят кругом: крепкие, здоровые, как кони…
Катя. А у нас тогда были практические занятия по обществоведению.
Терехов (отходит). Вот связался черт с младенцем.
Катя. Дурак ты, Терехов!..
Терехов. Катя, птица моя… За что мне вдруг такой подарок? Никто никогда в жизни так не смотрел на меня, как ты… А если что не так, прости.
Катя (резко обернувшись). Терехов, что с тобой случилось?! Терехов!.. Где ты был? У кого? Что случилось?
Терехов. Да ничего… Ничего. Я просто завтра утром уезжаю в командировку.
Катя. Терехов, какие командировки у лаборанта?
Терехов. Ну, не скажи… Важное дело, так сказать, государственные интересы.
Катя. Что ты врешь, Терехов! Никуда ты не поедешь!
Терехов. А куда я денусь?
Катя. А куда ты едешь? В какой город?
Терехов. Да ерунда, не бери в голову.
Катя. Куда ты едешь?
Терехов. Я лечу самолетом.
Катя. Я полечу самолетом тоже.
Терехов. Ты что? Это же завтра утром! Я лечу завтра утром.
Катя. И я завтра утром.
Терехов. Ты чего, того? (Крутит пальцем у виска.) Тебе завтра в школу, а послезавтра я вернусь.
Катя. Терехов, это не твое дело.
Терехов (резко). Хватит! Все, все! Если хочешь поработать в няньках — иди в фирму «Заря». Там сейчас на таких, как ты, дефицит (И отвернулся к окну.)
Катя. Терехов, ты меня знаешь. Я тебя все равно никуда не отпущу! Ты же знаешь!
Терехов обернулся, положил ей руки на плечи, внимательно посмотрел на Катю.
Что ты так смотришь?
Терехов. Как?
Катя. Не знаю, как, но я боюсь, когда ты так смотришь.
Терехов. Не бойся, маленькая, все будет в порядке. Я когда тебя увидел — тогда на улице, — и тут же, как молнией: о’кей, вот теперь будет все в порядке. Они треплются: врачи, врачи… Что они могут, врачи? Ведь так, а?
Катя. Я боюсь, Терехов.
Терехов. Ты чего? Чего бояться-то? Чего ты? Эй, ты что! Пока мы вместе, чего же нам бояться?
Делегация американских фермеров приехала в школу, как и было обещано — после пятого урока. И после первых приветствий и после первых волнений, после показательного урока и совместного чаепития уже можно было облегченно вздохнуть: ребята не подкачали! Пото-му-то с такой радостью шли навстречу друг другу директор и Марьиванна, спеша поделиться друг с другом впечатлениями от своих воспитанников.
Марьиванна. А тот длинный, с бородкой спрашивает: а почему ваши у нас зерно покупают!
Директор (радостно). А это не предусмотрено! Я, не поверите, начал валидол искать!
Марьиванна. А Кеша не растерялся! А для того, говорит, чтобы ваши безработные работу не потеряли!
Директор. Я — за сердце! А они как засмеются!
Марьиванна. Кеша — умный мальчик! Я его семью знаю! Замечательная семья!
Они разбежались, чтобы через секунду встретиться снова.
Слышали, слышали?!!!
Директор. Слышал, слышал!!!
Марьиванна. Все слышали?
Директор. Я только конец слышал!!!
Марьиванна. Так вы самого главного не слышали!
Директор. Но Алиса — никогда бы не подумал — хорошо ответила, твердо, мне понравилось: «никогда». Вот так (строгим голосом) «никогда».
Марьиванна. Так вы же самого главного не слышали! Они ее спросили, существует ли у советской молодежи проблема свободной любви. А она им твердо: «Никогда!»
И снова они разбежались, и снова встретились: запыхавшиеся, счастливые.
А сколько их понаехало-то!
Директор. Когда комплексная проверка — и то меньше людей посылают.
Марьиванна. И негры есть. Три негра — и ничего. Веселые.
Директор. Как бы потом ничего не написали! Знаете, как у них!
Марьиванна. Нет, наши ребята — молодцы. Честное слово, молодцы!
Директор. Я завтра приказ издам: всем благодарность!
Марьиванна. Я думала — приедут двое или трое. Помните, у нас болгары были? А их — вон сколько!..
Директор. Болгары — это, наверное, еще до меня были. При мне только делегация была из Челябинска, за опытом, и телевидение приезжало, передача «Наш сад». А когда болгары были, я еще в аппарате трудился.
Марьиванна. А мне кажется, Владимир Харитонович, что мы с вами всю жизнь работаем. Вот прямо всю жизнь.
Они смотрели друг на друга, а в это время впервые в своей жизни, в школу, где учится его сын, входил Лебедев. Он внимательно осматривался кругом, как человек, впервые попавший в незнакомый ему мир. И увидев стоящих друг против друга директора и Марьиванну, направился к ним.
Директор (заметив его, тихо). Вон… Вышел.
Марьиванна (оборачиваясь, слащаво). Хау ду ю ду!
Лебедев (растерянно). Хау ду ю ду.
Директор (тихо). Что вы ему сказали?
Марьиванна (тихо, директору). Я с ним поздоровалась. (Громко, Лебедеву, по-английски.) Это наша школа. В ней пять этажей.
Лебедев (удивленно, по-английски). Да, пять…
Директор (тихо). Что он сказал?
Марьиванна (тихо). Он сказал, что у нас великолепная школа. У них таких нет.
Директор (улыбаясь Лебедеву, тихо — Марьиванне). Скажите ему, что у нас еще бассейн есть.
Марьиванна (тихо). Он не поверит.
Директор (тихо). А вы ему скажите, что есть, но он сейчас на капитальном ремонте.
Лебедев. Простите…
Марьиванна (тщательно, с акцентом выговаривая русские слова). Вы уже начали изучать русский язык. (Тихо, директору.) Он, оказывается, по-русски понимает!
Директор (ткнул себя пальцем в грудь). Я — директор Хадаев Вэ-Ха. (Тихо, Марьиванне.) Может, он что-нибудь ищет?
Марьиванна (тихо). Ну, мне неудобно же об этом спрашивать! (Лебедеву, тщательно выговаривая.) У нас очень хорошие дети.
Лебедев пожал плечами.
Директор (тихо). Надо проверить, закрыт ли кабинет первоначальной военной подготовки. Мало ли, что ему в голову взбредет?
Лебедев. Да уж хорошие?
Марьиванна (тщательно выговаривая слова). Где вы так хорошо выучили русский язык?
Лебедев. В 29-й спецшколе.
Марьиванна. В смысле?
Лебедев. В чем дело, товарищи? Я ищу директора школы.
Марьиванна (растерянно). Так вы не в делегации?
Лебедев. В какой делегации?
Директор (тихо, Марьиванне). Пусть документы покажет.
Лебедев (услышав, протягивает удостоверение). Да вот документы.
Склонившись, директор и Марьиванна тщательно изучили их.
Марьиванна (кокетливо улыбаясь). Так вы журналист? А у нас, вы знаете, американцы… с утра — голова кругом.
Лебедев удивленно пожал плечами.
Директор (преданно глядя в глаза журналисту). Для нашей школы сегодня особенный день. Давайте лучше узнавать друг друга в дискуссиях, чем соревноваться в звездных войнах. Ученики нашей школы со всей ответственностью подошли к встрече с американской делегацией, еще раз продемонстрировав свои гражданские и нравственные качества. Думаю, что если так напишете, то будет правильно. Я же до этого долго в аппарате работал. Ситуацию улавливаю.
Лебедев. Какие американцы? При чем здесь американцы. Я — по личному делу… У меня здесь сын учится.
Марьиванна. Сын? У нас?
Директор. В нашей школе? Или в какой-нибудь другой?
Лебедев. У вас, в триста сорок второй. У вас же триста сорок вторая школа?
Директор. Триста сорок вторая.
Лебедев. Может, знаете, Лебедев Дмитрий.
Марьиванна (резкоменяя интонацию). А… Понятно. (Директору.) Это — отец Лебедева.
Директор. Что же, это, получается, товарищ Лебедев?
Марьиванна. Нет, но это просто безобразие! Полнейшая безответственность!
Директор. Вы что, не знаете, что полагается за срыв общественно-политического мероприятия?
Марьиванна. Или, может, он специально?
Лебедев. Да что случилось? Объясните, пожалуйста!..
Марьиванна. Это вы нам объясните, почему он сегодня не пришел в школу, подвел товарищей. У него же произношение.
Лебедев. Что, хорошее произношение?
Марьиванна (директору). Нет, вы посмотрите только на него. Что, он над нами издевается? И как вы думаете, какую характеристику даст ему коллектив?
Директор. Вот что, товарищ журналист. Это вы на работе журналист. А здесь вы такой же родитель, как и все! Надо воспитывать сына, воспитывать, понимаете? Дерево, если его не поливать, — каким вырастет?
Лебедев. Ну и каким?
Директор. То-то же.
Лебедев. Я пришел узнать, что происходит с моим сыном. У вас узнать, у вас!
Марьиванна. Это вы — у нас? Это мы должны спросить у вас, что это с ним происходит. Хватит, хватит все на школу валить!..
И тут вбежала запыхавшаяся Алиса.
Алиса. Марьиванна, Марьиванна! Они там спрашивают… Из каких компонентов состоит отдельная колбаса!!!
Директор и Марьиванна торопливо пошли вслед за Алисой.
Марьиванна (обернувшись). Пускай их после этого в школу!
Директор (обернувшись). Марьиванна — вы наверх. А я пойду, куда следует позвоню.
И они убежали, оставив Лебедева в одиночестве.
Поздним вечером, далеко от Москвы, в маленьком южном городке, по холлу безлюдной в это время маленькой гостиницы нервно ходила Катя, кружа возле швейцара с лицом сфинкса.
Катя. Товарищ швейцар! Ну, позвоните в милицию. Может быть, с ним что-нибудь случилось!
Швейцар. Не положено.
Катя. Что не положено? Что не положено? Вы же не памятник, а человек… Тогда, давайте, я позвоню!..
Швейцар. Гостям со служебного телефона не положено!
Катя. У, чудовище! (Села на корточки.) А как вас зовут?
Швейцар (подозрительно). А это еще зачем?
Катя. Мы же с вами уже час знакомы, а я вас все: «товарищ швейцар» да «товарищ швейцар». Обидно же, наверное?
Швейцар. Мне не обидно. Я на посту, а вы мне мешаете.
Катя. Скажите, пожалуйста, а кем вы мечтали быть, когда учились в школе?
Швейцар. Космонавтом.
Катя. Сказали бы летчиком — поверила бы. У вас тогда все хотели быть летчиками.
Швейцар (впервые посмотрел на нее с интересом). А откуда это ты знаешь, кем мы хотели в школе быть? Вы нас что, на уроках проходите?
Катя. Проходим…
Швейцар. Нет, я мечтал быть Карацюпой. Вы хоть учите, кто такой Карацюпа?
Катя. Химик, что ли?
Швейцар. Скажешь, химик… Он шпионов ловил. С собакой.
Катя. А… Понятно. Сказал, в девять вернется, сейчас уже двенадцать, а его все нет и нет. Товарищ швейцар, а у вас в городе хулиганов много?
Швейцар. Сейчас не сезон. Летом — кого только нет. И грузины, и из Ростова.
Катя. Но он же мог под машину попасть!
Швейцар. Я тридцать пять лет на посту простоял. В облисполкоме. Безупречно. В отставку вышел — и сюда. Здесь у меня сестра. Но публика — как там и как здесь — не сравнишь. А мой бывший начальник караула сейчас в «Интуристе» стоит. Видела, у нас возле вокзала гостиница «Интурист»? Вот там он стоит. У него здесь тоже сестра живет.
Катя. Что это вы разговорились-то? Час молчали, а сейчас разговорились?.. А, может, он гостиницу перепутал?
Швейцар. Нет, туда только иностранцев пускают. Я там тоже два раза был. В гости приходил. У меня там начальник мой бывший работает, капитан Нечипоренко.
Катя. Да помолчите, пожалуйста…
Швейцар. Ладно… Допущу я тебя до телефона. (Оглянулся внимательно вокруг.) Иди, пока никого нет, а я покараулю.
Катя.Спасибо. Вы замечательный дедушка.
И Катя рванулась к телефону, но не успела добежать, потому что в гостиницу вихрем ворвался Терехов, с дорожной сумкой в руках.
Терехов. Девочка, прости ради бога! Замотался, безумно замотался!
Катя. Терехов, ты дурак, Терехов. Сейчас сколько времени? А если со мной что-нибудь случилось?
Швейцар. Гражданин, пропуск!
Терехов. Я думал — на час, туда и обратно, а оказалось, что это далеко!
Катя. Терехов, как ты мне надоел, Терехов! А он к телефону не подпускает!
Швейцар. Гражданин, пропуск!
Терехов (показывая ему пропуск). Да вот, вот… (Кате.) Почему ты здесь стоишь? Что ты здесь делаешь? Пойдем, пойдем…
Швейцар (Терехову). Проходите!
Катя. Нет, Терехов… Ты ко мне очень плохо относишься! Ты не помнишь обо мне!.. Я здесь одна… Вот с ним. (Показывает на швейцара.) Уже ночь… Ты сказал, что будешь через час. Я даже не знаю, где тебя искать.
Терехов. Такая жизнь… Ну, жизнь такая. Ну, пойдем, пойдем…
И пошли.
Швейцар (Кате). Гражданка, пропуск!
Катя (протягивает). Ну, вот, вот… Вы бы границу лучше охраняли, а то шпионы так и лезут.
Швейцар (Кате). Проходите…
И вот Катя и Терехов в гостиничном номере, точно также, как однажды стояли у окна тереховской квартиры.
Терехов. Катя, а вон там море… Видишь?
Катя. Терехов, у тебя все в порядке?
Терехов. Все замечательно, девочка. У меня был просто сегодня суматошный день…
Катя. Где ты был?
Терехов. Где был, там меня уже нет.
Катя. Посмотри на меня!
Терехов (оборачивается). Ну?.. Да все в порядке! Не бери в голову! Вот даешь! Из дома удрала, мать обманула, в школу не пошла, с американцами не пообщалась.
Катя. Пошли они к черту! Зато море увидела…
Терехов. Из окна…
Катя. Ну и что из окна? У нас еще снег идет, а здесь — плюс двадцать. А завтра утром прилетим, у нас снова снег.
Терехов. Я тут с одним типом разговаривал… Он на радио работает. Занятный такой тип. Спрашивает, кто же это вас вылечил? А я ему отвечаю: да вот, есть один доктор, только не скажу, кто… Очень, говорю, замечательный доктор.
Катя. Ты все смеешься… Шуточки разные… А я все время боюсь за тебя! Я так за тебя боюсь, что перестала учиться! Скоро экзамены, а я все поперезабыла. Мне все время за тебя страшно. И днем, и вечером, и ночью. Живу, как на войне.
Терехов. Сдашь экзамены — мы вот сюда летом приедем. Здесь одна бухта есть… Возьмем морской велосипед. Ты когда-нибудь ездила на нем?
Катя. Нет.
Терехов. Ну, вот видишь… А ты говоришь.
И тут раздался стук в дверь.
Катя. Терехов, стучат.
Терехов. Это не сюда.
Но стук повторился.
Катя. Стучат…
Терехов. Кто там?
Голос (из-за двери). Открывайте.
Катя. Терехов, не открывай.
Терехов. Кто это?
Голос. Открывайте! Уголовный розыск.
Терехов опустил голову и обреченно пошел к двери.
Катя. Терехов! Не надо!.
Терехов открыл дверь. Двое вошли в комнату — похожие, как два брата. Но один мрачный, а второй — с располагающей улыбкой. Первый замеру двери, загородив ее. Второй же вытащил и показал удостоверение красного цвета.
Второй неизвестный. Все понятно?
Терехов. В чем дело?
Первый неизвестный. Терехов?
Терехов перевел глаза с одного на другого — и, опустив плечи, отвернулся к окну. Первый остался у двери, а второй — медленно, спокойно, пошел за ним. И Катя преградила ему дорогу.
Катя (возмущенно). Что вам здесь надо? Вон отсюда! Пришел… Красной книжечкой размахиваете!.. Вы преступников ловите! Что вы сюда пришли! Стоит раз человеку ошибиться — и что уже, на всю жизнь!?
Второй, отстранив Катю, подошел к Терехову, начал его обыскивать, Терехов послушно поднял руки.
Отойдите от него! Терехов, скажи ему, чтобы отошел!
Второй. Девушка не в курсе?
Первый. Прикидывается.
Катя. Почему вы ничему не верите? Почему у нас никто никому не верит? Ну, почему, почему? Да, сидел человек, да был наркоманом, но что же теперь, ему до смерти на лбу клеймо носить?
Терехов (резко). Сядь и замолчи.
Второй. Нет, девушка не в курсе. Хорошая у тебя девушка, Терехов. Как только она с таким дерьмом связалась? (Обернувшись к Кате.) К сожалению, должен вас огорчить. Терехов в данный момент выполнял роль курьера по транспортировке крупной партии наркотиков. Сегодня в двадцать один тридцать он пришел на Малую Кавалерийскую, где у одного придурка, можно сказать, по кличке Чок, приобрел партию наркотиков, передав ему двадцать две тысячи рублей. Правильно, Терехов?
Катя. Терехов!..
Терехов (резко). Сядь и замолчи.
Катя. Терехов, как же так! Терехов…
Второй. То есть совершил преступление, подчеркиваю, тяжкое преступление, наказание за которое он получит по всей строгости и неотвратимости советских законов. (Первому.) Получит он на всю катушку?
Первый. А куда он денется?
Терехов медленно обвел всех взглядом вдруг, низко нагнув голову, бросился к двери. И — упал, прижатый к полу Первым.
Катя. Терехов, ну что это такое, Терехов?!
Первый (отряхиваясь). Брыкается, сука.
Терехов прислонился к стене и сидел на корточках, низко опустив голову.
Второй. Плохие у тебя шутки, Терехов. За такие шутки, знаешь, что делают? (Подошел к дорожной сумке, открыл ее. пошел к дверям.) Ну, ладно… Завтра к девяти в горотдел. (Внимательно посмотрел на Катю.) Надо же, какую девочку отхватил! Поехали!.. (Открыл дверь.)
Первый. Ку-ку, придурок!
И они ушли.
Катя (присела на корточки напротив Терехова). Терехов! Зачем ты это сделал, Терехов?! Ну, скажи мне, зачем? Что же теперь будет, Терехов? Ты что же, зачем опять в тюрьму?
Терехов. Какая тюрьма? Ты что, не поняла? Это же бандиты были!
Катя. Какие бандиты, Терехов?
Терехов. Обыкновенные. Обыкновенные бандиты, девочка. Черт, глупо как… Как щенок попался.
Катя. Бандиты?! Ну и черт с ним! Фу… Пускай они все забирают! Все, все!.. Терехов, я так испугалась… Терехов!..
Терехов. Купили, падлы.
Катя. Ты что ругаешься? Ты что, я тебя спрашиваю, ругаешься!
Терехов. Вот и все.
Катя. Что все, что все? Если не милиция, если не тюрьма, если ничего не случилось… Терехов, ты мне врал?! Разве можно мне врать?..
Терехов. При чем здесь тюрьма? Что я не знаю что это такое? Все. Вот сейчас все.
Катя. Да что все, что все?
Терехов (усмехнувшись). Наркотики умеют ждать. Дождались. В принципе, уже давно.
Катя. Терехов… Ты давно мне врешь? Что все, что не тянет, что больше никогда?
Терехов. Месяца полтора. Помнишь, у вас в школе была дискотека…
Катя. При чем здесь дискотека?
Терехов. Я ждал тебя около школы… Ты сказала, что ты не сможешь выйти.
Катя. Что ты несешь, Терехов? Я не могла тебе так сказать.
Терехов. Или мне показалось, что ты так сказала. Ты не поймешь. Ты себе просто представить не можешь, что вдруг начинает с тобой твориться. Ты же ничего не соображаешь. Ты как робот…
Катя. Терехов, я тогда выскочила из школы… Тебя не было!
Терехов. Ты меня любила… Как любят дворнягу. Из жалости.
И Катя ударила его по щеке. И заплакала от того, что ударила.
Не слушай меня. Я несу бред.
Катя. Терехов, ну давай… Еще раз попробуем.
Терехов. Катя, девочка… Это в шестнадцать лет еще есть шанс завязать. А в двадцать шесть! С моим стажем!
Катя. Терехов, я не хочу жить!
Терехов. Когда он попросил съездить сюда… Дал денег… Я никогда в жизни не держал в руках такую пачку денег! Я знал, я чувствовал, что все этим и кончится… А тут еще ты! Зачем тебя понесло со мной сюда!
Катя. Кто он, Терехов?
Терехов. Его зовут Боб. Ты не знаешь его. А я его знаю уже одиннадцать лет. Это — страшный человек. А я его раб.
Катя. Ты не раб!
Терехов. Дерьмо я, девочка. Зря ты со мной связалась… Все равно бы ничего не получилось. Не сегодня бы узнала — так завтра. Или послезавтра. Это же не скроешь. То, что человек дерьмо — это не скроешь. Воспитание — это как одежда. Снимешь, а там дерьмо.
Катя. Терехов, давай что-нибудь придумаем? Ну, давай! Давай еще раз попробуем! Ну, Терехов!
Терехов. Что уж здесь пробовать… Все, все…
Катя. Тебе двадцать шесть лет. Всего лишь двадцать шесть…
Терехов. Ты хоть понимаешь, что со мной случилось? Детка… Ты их не знаешь, а я знаю. Меня купили, как ребенка, и теперь мне надо платить. Это все, что мне осталось. И чем скорее ты меня забудешь, тем будет легче. Это я идиот, я, я! Связался! Обрадовался!
Катя. Терехов, ты сам сказал: пока мы вместе, нам ничего не страшно? Это было только вчера!
Терехов (презрительно). Милиция. Идиоты… (Достает из кармана шприц, пакетик.)
Катя. Терехов! (Пытается отнять у него шприц.) Что ты делаешь!..
Терехов (громко, истерично). Не трогай меня! Уйди! Я тебя ненавижу!
Катя села на корточки и заплакала.
Появился швейцар.
Швейцар (прислушивается). Чу!.. Показалось… Сначала надо крикнуть: «Стой! Кто идет!» Вот так. (Кричит.) «Стой! Кто идет!» Потом: «Стой! Стрелять буду…» А потом уже на изготовку… Вот так стоишь один на посту и думаешь… Думаешь, думаешь… А они все ходят, ходят… Пропуск спросишь, как положено — обижаются. Нет, не тот народ. А все из-за чего? Из-за заграницы. Не было бы ее, как бы хорошо жили. Давно бы коммунизм построили. Я бы сейчас в светлом будущем жил. Ходил бы в галифе, в сапогах… Собака бы была у меня, овчарка. Эти разве поймут, как надо на посту стоять? Им бы только какую-нибудь шалаву в номер к себе провести да буги-вуги спеть… Эх, было время…
Появился пограничник с собакой. На пограничнике — форма с петлицами, галифе, в руках трехлинейка. Пограничник подозрительно посмотрел по сторонам. Собака тоже. Исчезли.
Вот говорят: «Сталин, Сталин…» Не знают, а говорят… Молодежи голову морочат. А при Сталине попробовал бы кто без пропуска в гостиницу пройти? Развинтился народ. Нет порядка, а какое же без порядка светлое будущее? Одни шпионы. Вот, допустим, взять нашу работу — швейцаров. Не хочет идти в нее молодежь, а почему? Потому что работать не хотят. Вот почему. Потому и не идут. А кто же тогда будет пропуска проверять? Нас бы, швейцаров, в правительство. Мы бы сделали швейцарское правительство. Не дай бог, чтобы из швейцаров, а из тех, кто всегда начеку. Тогда не то, что в гостиницу — из дома без пропуска не выйдешь. Одним словом, хорошо тогда будет. Как при Карацюпе. (Ушел.)
Терехов сел на пол, вытянул ноги. Положил Кате руки на плечи. Катя отдернула руку.
Терехов. Они мне дозу дали… Бесплатно. Сейчас, сейчас… Ты хочешь со мной? Ты не знаешь, что ты увидишь сейчас?! Тебе будет тепло! Птицы полетят… Давай… У меня еще есть…
Катя сидела, закрыв лицо руками.
Где-то там, в московском пространстве, стоял Лебедев.
Лебедев. «Но он писал и писал дальше. Буквы становились все неразборчивее и неразборчивее. И мне стоило большого труда расшифровать этот текст. Последние строчки в жизни восемнадцатилетнего парня… Шли имена, фамилии… Иногда какие-то восклицания. Иногда слова, значение которых я так и не понял. Это был его последний привет, последние мысли перед тем, как наступила темнота…»
Катя прижалась к стене, плечи ее вздрагивали от слез.
Действие второе
Странным было место, куда вдруг занесло журналиста Лебедева. То слышалась пулеметная очередь, то свист низко летящего снаряда, то гул и рев танковой колонны. То ракеты освещали пространство, как будто на какой-то войне. Лебедев торопливо шел, вогнув голову в плечи, испуганно оглядывался. И, наконец, увидел полковника. Полковник — в полевой форме, опоясанный ремнями и в каске, бежал низко пригнувшись.
Лебедев. Товарищ полковник!
Полковник (резко останавливаясь). В чем дело!
Лебедев. Товарищ полковник, здравствуйте. Полковник. Как вы здесь оказались?
Лебедев. Слава богу… Наконец-то я вас нашел. А то кого ни спрошу, никто не знает. Все: «Только что пробегал… Только что пробегал…» Быстро же вы бегаете!
Полковник. Как вы здесь оказались?! Кто вас допустил в район боевых учений!..
Лебедев. Да не волнуйтесь вы так! Что я, шпион, что ли, какой-нибудь? Показал удостоверение — и пропустили.
Полковник. Какое к черту удостоверение? Как вы здесь оказались?
Лебедев. Журналистское удостоверение. Обыкновенное. Товарищ полковник, вы что — не узнаете меня?
Полковник. Кто на КПП стоял?
Лебедев. Капитан какой-то…
Полковник. Толстый? С усами?
Лебедев. По-моему, усы были.
Полковник. Понятно… Ну, с ним мы еще разберемся. Десять суток на офицерской гауптвахте. Удостоверение показал… Я ему такое удостоверение покажу! Распустились!
Лебедев. Моя фамилия Лебедев. Я работаю на радио. Вы что, меня совсем не помните?
Полковник. Сейчас положу до прихода особого отдела, будете знать, как прогуливаться в районе боевых учений. Привыкли там у себя на бульварах…
Раздался громкий свист низко летящего снаряда…
Ложись!
Лебедев (падая). Вы что, соображаете!
Полковник упал, толкая перед собой Лебедева. Низко, над головами летит снаряд. Полковник встал, отряхнулся — и за ним, провожая глазами улетевший снаряд, встал Лебедев.
Так и попасть можно!..
Полковник (грозя кому-то кулаком). Мазила!
Лебедев. А я думал, на учениях холостыми стреляют.
Полковник (посмотрел на часы, достал ракетницу). Это зеленая ракета?
Лебедев. Зеленая.
Полковник. Двое суток не спал… В глазах все путается. (Стреляет зеленой ракетой.) Так, полчаса перерыв.
Лебедев. Моя фамилия Лебедев-
Полковник. Я вас узнал. Мы с вами уже встречались. (Достает из планшета бутерброд.) Есть хотите?
Лебедев. Да нет, спасибо. Я — на машине. В редакции пообедал.
Полковник. А я, с вашего позволения… (Ест.) Хоть учения начались. Когда учения — уже ничего не соображаешь. Проваливаешься, как в сон. Жену в Кисловодск отправил. С сестрой. Она поможет, если что.
Лебедев. Не думал, что на учениях — вот так, по-настоящему.
Полковник. Может, передумали? У меня четыре бутерброда. Целый гастроном.
Лебедев. Вы уж того капитана усатого не ругайте. Мне вас очень необходимо было видеть.
Полковник. Я вам уже все сказал. Тогда.
Лебедев. Да я вас хотел спросить… У меня сын.
Полковник. А…
Лебедев. Чертовщина какая-то.
Полковник. Сколько ему?
Лебедев. Скоро семнадцать… Но у нас с ним особая ситуация. Мы не особенно часто видимся.
Полковник. Я бы все-таки не рекомендовал в таком виде на учения приезжать. Хоть бы каску надели. Мало ли что…
Лебедев. А, ерунда… Вы уж извините. Понимаю, тяжело об этом снова.
Полковник. Не слышали, как там, в Кисловодске? Все ливневые?
Лебедев. Да их не поймешь… Спутники показывают без осадков, ветер южный, слабый… Вчера поверил — и подзалетел. Наверное, завтра слягу. До нитки промок.
Полковник. Давно это у него?
Лебедев. Да у нас такая ситуация… Живем как бы отдельно. Знать бы, что с ним… Знать, что можно сделать? Какие слова сказать? Какие, что ли, примеры приводить?
Полковник. Если только попробовал, если не всерьез, то еще есть шанс. А так, что говори — не говори… Это на войне, в бою прикажешь «Надо умереть» — и умрет. Что уж тут делать, война. А вот попробуй, прикажи ему в мирное время! «Живи!» И не прикажешь. У нас и слова-то такого в приказах нет.
Лебедев. Что же это за напасть такая… Не было, не было, и вдруг — на тебе. Доехали.
Полковник. Распустили… Распустились… Кино понасмотрелись…
Лебедев. Что значит «распустились»? Это вы бросьте, товарищ полковник. Если бы все дело было только в дисциплине, то и забот нет: «налево», «направо», «кругом», «бегом»… У вас-то, наверное, с дисциплиной все в порядке было?
Полковник. У меня два последних года времени на него не доставало. Новая должность. Заботы. Да и возраст уже.
Лебедев. Ну, какой уж там возраст. Еще генералом будете.
Полковник. Не буду. У меня должность полковничья… Я его в девятом классе взял с собой на охоту. Был, правда, домик. Со всеми удобствами, и вода горячая. Но он мне: «Только в палатке». «Только, — говорит, — папа, в палатке».
Лебедев. Вы уж извините, что я вас здесь нашел. Кому еще расскажешь.
Полковник. Только вот послушайте… Вы на него не кричите. Криком здесь не поможешь…
Лебедев (вздохнул глубоко). «Кричите…» Жили, наверное, не так. Врали много.
Полковник. Это уж по вашей части.
Лебедев. Что, по нашей? Мы — как все. Нет, нет… Все дело в другом. Как-то мы привыкли… И нас так воспитывали, и мы воспитываем. О форме заботимся, а о содержании забываем. Лишь бы форма была как надо. Нет бы сказать: живи, как знаешь, над нами смейся, презирай нас, тыкай носом в наши ошибки, только уж живи. Сможешь сделать лучше общество, чем это, — сделай. Но только живи!
Полковник. Значит, как я понимаю, вы с вашей бывшей супругой в разводе?
Лебедев. Ну, вместе бы жили? Что бы от этого изменилось? Разве в том дело, кто с кем живет? Как живем — вот в чем дело.
Полковник (взрываясь). Взрослый человек, а всякую ерунду несете! Это — болезнь! Понимаете, болезнь! Как рак, как СПИД, только страшнее! Они же добровольно уходят! Понятно бы было: на защиту отечества, матерей своих спасать, жен, невест, жизнь свою защищать! А то не знают, что защищать, — и вот понапридумывали себе. А тут еще вы, с вашими теориями! Голову только им морочите!
Лебедев. Извините… Мне не надо было приезжать.
Полковник. Двое суток не спал. Раньше хоть пять — и ни в одном глазу.
Лебедев. Это я просто от беспомощности.
Полковник. Я какую ракету запустил?
Лебедев. Зеленую.
Полковник. Значит, сейчас надо красную. (Достает ракетницу.) Скоро танки поедут… Форсированным маршем.
Лебедев. Еще раз извините. До свидания. (Уходит.)
Полковник (вслед Лебедеву). Вы ко мне домой приезжайте. Я в воскресенье дома буду! Вы приезжайте! Без стеснения! В воскресенье! К шестнадцати ровно! Код запомните! Триста двадцать восемь! Запомнили?! Триста двадцать восемь! (И, запустив красную ракету, побежал в гущу боевого учения.)
А Дмитрий просыпался. Постепенно, как после трудной, с обмороками, болезни, с трудом вспоминая себя вчерашнего и, проходя сквозь горечи воспоминаний, постепенно выздоравливал.
Дмитрий. Сегодня, что ли, вторник? Или еще пятница?.. (Обошел квартиру.) Никого нет. Или мать в магазин ушла? Или сегодня воскресенье? (Подходит к окну.) Не похоже. Машин много, а людей мало. Наверное, вторник… Идиот, разговариваю сам с собой! Кретин! В крейзуху пора! Там таких миллион. Все, что ли? Выдернулся? Или это не я? Ничего не помню… Кто-то приходил… Мать с кем-то ругалась. Кто-то камнем в окно кидал. Это ночью было… Дзынь по стеклу, дзынь. Или мать в командировку уехала? Она про какую-то командировку говорила? Или это когда? Ничего не помню, ничего не помню… Все! Или нет? Или снова начнется?.. Так. Он лег. (Ложится.) Вздохнул. Вот так… Еще раз… Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. (Вскочил.) Руки в порядке, ноги тоже… Вырвался… Уф… Вышел… Нет, все… Хватит… Экзамены через месяц. (Подходит к окну.) Или сейчас уже сентябрь? Да… Сейчас уже сентябрь. Ты проспал май, июнь, июль, август… Какой пассаж… Хватит придуриваться! Ты здоров! Все! Кто-то меня все время доставал! Кого-то мать выгоняла! Марьиванну, что ли, приносило? Хватит. Все! Я здоров! Вон какие руки! Ну-ка, Митечка, что это ты такое выкинул? Целых три месяца… По физике две двойки. Это — ерунда. Быстро за учебник! Ну, быстро! Ну, к столу! Митя, место! А я проснулся! Я на самом деле проснулся! А вдруг Катька приходила? При чем здесь Катька? Погоди, Митрич, во всем разберемся! Все прошло! Выживем! А куда еще деваться? Выжил. Это раз! Все, что было — вычеркиваем! Это два. Новая страница — это три! Без глупостей, держать себя в руках — это четыре! Так, Бобу должен двести и еще пятнадцать. Разносить почту — это пять. Деньги послать ему переводом — это шесть. В школу привалит — спокойно, без паники послать его! Это семь. Нет. Это тоже шесть. А семь — это жить! Жить! Просто жить! Это — и восемь, и девять, и десять, и одиннадцать! Все, он проснулся! Внимание-внимание, он проснулся! Только без паники! Граждане, он не кусается! Он добр, умен, справедлив, отважен и честен, как стенная газета. Как передовая в стенной газете! Он жив! Радуйся, народы! К вам пришла весна освобождения!
Катя искала Терехова. И потому оказалась возле проходной института, где он работал.
Женщина (выходит). Кто здесь Терехова ищет? (И будто только заметив Катю.) А, опять ты.
Катя. Что вы мне тыкаете? Я вас уже просила мне не тыкать.
Женщина. Вот. (Помахала листом бумаги) Все! Шутки в сторону! Местком утвердил решение администрации об увольнении Терехова за систематические прогулы. Почти единогласно.
Катя. Вы, наверное, всю жизнь занимаетесь общественной работой. Собаку на ней съели. С человечиной. Лучше бы ваши общественные организации помогли бы человеку, чем его топить. У нас даже общественные организации с карательными функциями.
Женщина. Ну-ну… Я, между прочим, против была.
Катя. Сами же сказали, что единогласно.
Женщина. Почти. Я сказала «почти». Но мой голос был единственным. Ты меня подбила.
Катя. Благодарю.
Пауза.
Женщина. А дома он так и не появляется?
Катя. Нет. Я и вчера вечером была и сегодня утром.
Женщина. Я так и знала, что все этим кончится. Все равно у тебя с ним ничего путного не выйдет.
Катя. Много вы знаете.
Женщина. Раз говорю — не выйдет, значит, не выйдет. Что ты — первая, что ли, такая.
Катя. Обойдусь без ваших советов. Что смотрите? Что вам здесь, зоопарк?
Женщина (вздыхает). Да знаю я все, знаю. Сама такой была… Я когда-то в Наро-Фоминске жила… Сама-то я из Наро-Фоминска. А его из техникума выгнали. Глаза бешеные. На танцах ни одной драки без него не обходилось. А я как кошка за ним ходила. Дура была. Сколько слез пролила — вспомнить страшно. А потом прошло. Сейчас вспоминаю — смеюсь. (Вздыхает). Я потом мужа нашла непьющего. Он тоже в месткоме. Три года подряд председателем. Зовут Леонидом Ильичом. Аквариумом увлекается. У нас три аквариума дома (вздыхает.) Да найдется он, не расстраивайся. Такие погуляют немного, а потом снова: «Здравствуйте, я ваша тетя». И глазами зыркают.
Катя. Сравнили! «Зыркают»! Где вы слово такое взяли… «Зыркают»… (Убежала, чтобы остаться одной). Терехов! Мне это надоело. Терехов! Я больше так не могу! Ты меня тоже пожалей! Я не из железа сделана! Где тебя носит, Терехов!..
Утром в школе встретились директор и Марьиванна.
Директор. Марьиванна, вам не кажется это подозрительным?
Марьиванна (удивленно). Анкета как анкета. А что, Владимир Харитонович? У вас какие-то соображения?
Директор (вертит в руках анкету). Вот этот пятый, что это за вопрос такой?
Марьиванна (читает). «О чем вы думаете, когда остаетесь один?» И что?
Директор. Вот и я спрашиваю, что? В каком смысле один? О чем думать? Как, конкретно или вообще? Подписывать или анонимно? Если подписывать, то своим именем или как?
Марьиванна. Там написано, что можно не подписывать.
Директор. Вижу-вижу, что написано… Что я, неграмотный,
что ли? А все равно странно. Позвонил в РУНО. Да, говорят, есть такая анкета. В райком позвонил, еще кое-куда. Все говорят, а чего вы, собственно, волнуетесь… Я спросил там, в одном месте, может, ее с грифом сделать. Хотя бы для служебного пользования. Мало ли что они там напишут? Мало ли где это читать будут? А мне в ответ — не отрывайте, мол, от работы.
Марьиванна (вздыхает). Мне сейчас тоже многое непонятно. На урок идти — просто страшно. Что им, интересно, сегодня в голову взбредет? Спрашивают, что хотят.
Директор. А вы мне, Марьиванна, давайте списочек, кто особенно спрашивает. Фамилию, а рядом вопрос.
Марьиванна. Так они из газет все спрашивают! Начитаются и спрашивают!..
Директор (вздыхает). Я вот тоже все думаю… Эти вот, в газетах и журналах, они что не соображают, что их писанину и дети будут читать?
Марьиванна. Ничего они не думают. Они только о гонорарах думают.
Директор. Так тоже нельзя, Марьиванна. Не тот подход… А какой сейчас тот? Раньше как было? Раньше ты всегда знал, что хорошо, что плохо. Возьмешь газету, посмотришь на нее… И даже читать не надо — ты и так все улавливаешь, что правильно, что нет. А сейчас, хоть не читай. (Вздыхает.)
Марьиванна. Я лично, Владимир Харитонович… Может, конечно, так воспитана. Я все могу объяснить. Только мне самой ведь тоже надо объяснить, что происходит?
Директор. Я раньше, когда еще в аппарате работал, отвечал за политическое просвещение трудящихся. Конспекты у нас лучшие были. Даже за опытом приезжали. И из-за рубежа тоже. Монгольские товарищи.
Марьиванна. Мы вас, Владимир Харитонович, все очень полюбили. До вас у нас тоже директор… был. Женщина. Балаболка, одно слово. А вы пришли — совсем другое дело. Вам бы к нам пораньше…
Директор. Да…
Марьиванна. Мне вас прямо жалко иногда. Все с сердцем, все с сердцем. Разве можно так? Так и сердца не хватит… Что вы, каменный, что ли? А они разве это понимают? Одно слово, дети.
Директор. Это у меня с юности. Я на комсомоле долго сидел. Старался неформально. Парад мы однажды организовали. Пионерский. А я его принимал. На белом коне. Директор совхоза был знакомый — сам коня привел. Белый такой конь. Ногами цок-цок-цок.
И вспомнил директор: топот копыт по брусчатке. Собственный, еще молодой голос: «Здравствуйте, пионеры-гвардейцы первой школы!» И в ответ: «Здрав… Тов… Секретарь…» И снова — цокот копыт. И снова его еще молодой голос: «Поздравляю вас с юбилеем пионерской организации!» И протяжное — «Ура-а-а, ура-а-а… Ура-а-а». Директор стоял погруженный в воспоминания и голоса своей молодости, но оборвалось прошлое: появились Лепа, Кеша, Алиса, Катя и Дмитрий.
Марьиванна (тревожно). Владимир Харитонович, идут.
Директор (вздохнув). Идут.
И тут же, как только они приблизились, стал таким, к какому уже успели привыкнуть ребята.
Товарищи! Сейчас Марьиванна раздаст вам анкеты. Марьиванна, раздавайте!
Марьиванна раздает ребятам анкеты.
Вы должны их заполнить, то есть в каждый пункт вписать то, что требуется. Это, товарищи, очень ответственное дело.
Марьиванна. Ребята, кому трудно заполнить пятый пункт, можете не заполнять.
Директор (строго). Нет, Марьиванна, как написано, так и надо заполнять. Не надо игнорировать. К трудностям надо приучаться с детства. (Бодро.) Правильно, Леопольдов?
Лепа. Да мы уже заполняли эти анкеты! Марьиванна!
Марьиванна. Нет, Лепа, та была совсем другая анкета, а это новая.
Дмитрий. Ты того, Лепа. (Вертит пальцем у виска.) Совсем ничего не соображаешь?! Сейчас же мы все должны писать честно. Все, как есть. Ведь правда, Марьиванна, нам больше не надо врать?
Марьиванна (подозрительно взглянув на него). Ну-ну… (Всем.) Все понятно?
Кеша. Мне эти анкеты — уже вот здесь. (Проводит ладонью по горлу.) На Пушку стало невозможно выйти. Куда ни плюнь — или психолог, или социолог, или журналист, или с телевидения. Уж лучше бы я глухонемым был.
Дмитрий. А их, думаешь, сейчас не спрашивают? Еще как! Сам видел!..
Марьиванна (Дмитрию). Что это ты так развеселился? Когда надо было — исчез. Товарищей подвел. Хотя, какое тебе дело до товарищей! Катерина, ты не в окно, а в анкету смотри. Потом будешь спрашивать, а поздно будет!..
Катя (резко отворачиваясь от окна). Чего?
Кеша. Да нет, в самом деле — нашли себе зверинец. Лучше бы друг друга изучали.
Марьиванна. Прекратите балаган! Владимир Харитонович, не обращайте внимания. Это на них так весна действует.
Лепа. При чем здесь весна. Действительно…
Директор. А от тебя, Леопольдов, я такого отношения не ожидал. Не таким ты мне представлялся. Нет, не таким. Понял?
Лепа. А чего я такого сказал?
Алиса. Владимир Харитонович, а на пятый пункт надо писать то, что думаешь?
Директор. В смысле?
Алиса. О чем я думаю, когда остаюсь одна?.. Странный вопрос. Я? Одна?
Дмитрий. Она вам напишет!
Алиса. Тебя не спросила!
Марьиванна. Все, все… За работу. Пошутили — и хватит. Катерина, тебе все понятно?
Катя (отворачиваясь от окна). Ну что вам от меня надо?..
Дмитрий. А я знаю, что я напишу. Вот, допустим, лозунг: «Народ и партия — едины». Это кто кому говорил? Если партия народу — то это нескромно. Представьте: «Народ и партия — едины». Подпись — «партия». А если народ подписывает — то вообще непонятно. Какая-то неграмотная фраза, вам не кажется, Владимир Харитонович? Вообще с лозунгами у нас, кажется, перебор. Правда, сейчас их поменьше стало, но все равно. Вы посчитайте, сколько у нас в школе портретов Ленина. Владимир Ильич, как я знаю, был человек скромным. Он бы на такое дело обиделся. Точно говорю, обиделся бы.
Чем дольше он говорил, с тем большим ужасом на него смотрели директор и Марьиванна.
Директор. Ты… Ты… Ты…
Марьиванна (бросаясь к нему). Владимир Харитонович! Он еще болен, болен… Вы на него не обращайте внимания! Вы не видите, что он больной! Пойдемте, пойдемте… Вы только не волнуйтесь. (И подхватив директора под руку, осторожно, как больного, увела его подальше от ребят.)
Из школы Катя и Дмитрий шли вместе. Дмитрий был радостно возбужден. Катя же, напротив, сумрачна и нервна.
Дмитрий. Я как будто проснулся. Будто во сне со мной все было. Кошмары, куда-то падаешь все время, и вдруг — свет в глаза. Ты мне тогда сказала — «дерьмо».
Катя. Что я тебе говорила? Ничего я тебе не говорила!
Дмитрий. Да ладно… Ерунда. Дело не в этом. Ты права. Тогда была права. Я сейчас думаю, что это со мной было? Жил — как поезд: та-та-та, та-та-та… Впереди — красный свет, а я шпарю. Кругом кто-то мне машет, что-то кричит, а я ничего не вижу. Как контуженый.
Катя. Сейчас ты много видишь!
Дмитрий. Кончай… Не злись. Я тебя тоже по-другому вижу! Сначала — все просто так было… Мне казалось, что ты меня видишь, и мне этого вполне хватало. Я был счастлив, как ребенок. Потом вся эта фигня! Потом я испугался, что все, уже не вырвусь. Но, ничего, сказал я себе. Ничего…
Катя вдруг резко остановилась, посмотрела куда-то в сторону, чуть ли не рванулась вдогонку за кем-то, и увяла, поняв, что обозналась.
Кого-нибудь увидела?
Катя. Никого.
Дмитрий. Его?
Катя. Кого — «его»?
Дмитрий. Ты все с ним?
Катя. Вырвался — и молодец. Поздравляю. Хорошенький мальчик.
Дмитрий. Тебе в чем-нибудь помочь? Давай я тебе помогу. Я сейчас знаю, что бы ни захотел — сделаю. Я даже не знал раньше, что во мне столько сил.
Катя (останавливаясь). Счастливый дурак, вот ты кто! (Убегая и останавливаясь.) Такие, как ты, живут сто лет, а толку никакого. Травоядный! Жуй свое сено! (Убежала.)
Дмитрий долго смотрел ей вслед, глубоко вздохнул, потом сел, вытянув вперед ноги. Долго, не отрываясь, смотрел перед собой. Потом резко встал, расправил плечи и вдруг — высоко подпрыгнул. Он шел вперед быстро, энергично. Лица его города мелькали перед ним: то вдруг Лебедев, то директор, то Кеша, Лепа и Алиса, то мать, то полковник. Лица были знакомы, но, казалось, видел он их впервые, — казалось ему, и его лицо было иным, новым, незнакомым. Он шел и шел вперед, и уже пройдя мимо скамейки, на которой сидел Терехов, остановился. Терехов сидел, закрыв лицо руками. Он очень изменился с тех пор, как мы его видели в последний раз — теперь это уже был безвольный, опустошенный, потерявшийся человек. Дмитрий возвратился, наклонился над Тереховым.
Дмитрий. Эй, что с тобой?
Терехов (не поднимая головы, сквозь зубы). Уйди!..
Дмитрий (присев перед ним на корточки). Эй, парень, посмотри на меня? Что с тобой?
Терехов (не поднимем головы). Отвали! Нет сигарет. Денег тоже!
Дмитрий (схватил его за руку, посмотрел со знанием дела, профессионально). А… Понятно.
Терехов (поднимая глаза). Парень… Со мной что-то случилось. Я ничего не вижу…
Дмитрий (узнавая Терехова). Чудище!.. Ты что, не знаешь, что с тобой случилось? Не знаешь, да? Передо мной прикидываешься или вообще?
Терехов (всматриваясь в Диму). Фэйс знакомый. Ты кто? Тебе что надо?
Дмитрий. Ничего… Как себя чувствуешь? Бо-бо, да?
Терехов. Ты кто? Ты откуда?..
Дмитрий. Не узнаешь, да?
Терехов (пристально всматривается в лицо Димы, неуверенно). Фэйс знакомый…
Дмитрий. Посмотри лучше на себя!.. Ты давно в зеркало не смотрелся?! «Я ничего не вижу…» Чем видеть-то? Глазки — вот такими стали (Показывает.)
Терехов молча встает и уходит.
(Ему вслед.) Стоять!
Терехов (резко поворачиваясь, истерично). У меня ни копейки нет, понял? И передай ему — ничего у меня нет! Убить хочешь — убивай! Ну, что ждешь? Давай, давай!.. Быстро, быстро, быстро!..
Дмитрий (удивленно). Ну, совсем того! Ты чего психуешь?
Терехов (спокойно). Да пошел ты…
Дмитрий (сочувственно). Тяжко, да? Совсем уже, да?
Пауза.
Ладно… Пойдем.
Терехов. Чего?
Дмитрий (решительно). Пойдем! Пора отмываться. Что стоишь?! Идем, идем!
Терехов, как привязанный, медленно пошел вслед за Дмитрием. И вот уже у него дома. Шум воды из ванной. Приоткрывается дверь. Выглядывает Терехов.
Терехов. Старик, может, хватит? От меня уже дым идет, как от паровоза.
Дмитрий (разливая чай). Давай-давай… Не делай холоднее! Терпи! Как можно горячее!
Терехов. Ты меня что, сварить хочешь? (И исчезает за дверью. Потом появляется, закутанный в полотенце. Берет чашку чая.) Замечательно, старик! Крепкий чай… То, что надо наркоману. А что ему еще надо? Заливай ломку чаем. Рука профессионала.
Дмитрий. Газеты надо читать. Или журнал «Здоровье». Там все написано.
Терехов. А мы с тобой где-то встречались, а?
Дмитрий. У меня навалом двойников.
Терехов. Не скажи… Точно встречались. Посижу — вспомню.
Дмитрий. Не вспомнишь. Пей-пей давай…
Терехов. Кажется, отходит. Налей еще!
Дмитрий наливает.
Ага. Спасибо… А я уже недели две не мылся… В пельменных куски подбираю. Стыдно, но жизнь. Жизнь, старик.
Дмитрий. Какая это жизнь? Даже не собачья — хуже.
Терехов. Хуже-хуже… А куда деваться? Здесь так прижмет… Доживи до моих лет — поумнеешь. Сколько ты мне дашь?
Дмитрий внимательно смотрит на него.
Да не стесняйся, я не женщина. Ну?.. Смелее.
Дмитрий. Лет тридцать пять?
Терехов. То-то же… А еще две недели назад было двадцать шесть. Как на войне. Год за три. Вот как прижало… Давно так не прижимало! Да. (Сидит, опустив голову.)
Дмитрий. Ты что? Двадцать шесть — это ерунда. Подумаешь! Главное — вовремя очнуться. Понимаешь?
Терехов. Теоретик… Пойми ты — я старше тебя на целую эпоху. Кажется, ерунда — десять лет, а на самом деле — такая пропасть — не перепрыгнешь. А попробуешь, рухнешь — и с концами. Когда я рос…
Дмитрий. То ходил босиком и на коровах пахал.
Терехов. Нет, старик, я рос в атмосфере общегосударственного вранья.
Дмитрий. Другие тоже росли, между прочим.
Терехов. Ну и что, другие? Такие же точно. Разрежь его, а там такая чернуха. Одни — торгуют, другие — продаются, третьи — спиваются, а четвертые — как я. И все врут, врут беспрерывно.
Дмитрий. И ты?
Терехов. И я вру. А куда деваться? Но я, что ли, в этом виноват? Наше поколение и дальше, туда, до сорокалетних. Те, кто впитал вранье с молоком матери. Попробуй, изменись… Подыграть — это пожалуйста. Это мы умеем. А сломать себя, вывернуть наизнанку, соскрести с себя всю эту гадость — ох, как трудно… А вдруг соскребешь — а время снова перевернется. И ты будешь, как голый на площади. Все хохочут и на тебя пальцем показывают. Вот дурак, вот идиот. Поверил.
Дмитрий. А если тебе прикажут: «Стреляй!» В ребенка, в женщину!.. «Стреляй!» — ведь так принято. Нажмешь курок?
Терехов. Нет, старик, не нажму. А если и нажму, то не туда, куда надо, попаду. У меня руки дрожат. А многие бы нажали! Если бы, во-первых, за это машину подарили… Пусть даже плохонькую, какой-нибудь «Москвич», но лучше с дипломатическим номером. А во-вторых, чтобы за это потом ничего не было.
Дмитрий. Трепло ты.
Терехов. Я и наркоманом стал, чтобы уйти от всего этого. Вся твоя жизнь — вот здесь, в голове. Там чайки летают, а не ездят. Каждое поколение расплачивается за свое время. Мое заплатило мной, нами… А вам-то что платить? Вы — как заново родились.
Дмитрий. Мы в седьмом классе сочинение писали. По «Малой земле».
Терехов. Ну… Это когда… В тринадцать лет. В тринадцать еще веришь безоговорочно. Это потом начинаешь разбираться, что к чему. А вам на «потом», можно считать, повезло. А вы — все в детстве.
Дмитрий. Отрыжка прошлого. Пережитки феодализма.
Терехов. А… То-то же… Соображаешь… Вот тем, кому сейчас тринадцать — тем, считай, везуха. Такое у нас, знаешь, как редко бывает? Не каждому и выпадает. Так что давай, старик, уйдем с арены. А?..
Дмитрий. А уж это — нет. Я тоже спал, а потом — проснулся. Я, знаешь, стал замечать? Ну даже, допустим, в своем собственном классе. С виду — все подонки, проб ставить негде: рок, шмотки, в это — не верю, в то — не хочу. А вот вчера подумал — а может, все просто скрываются? Знаешь, наденешь такую маску, а в ней как бы для всех привычнее. А там, внутри — горячо, живо все. Говорить хочется, спрашивать хочется, понять все хочется… Я точно знаю: мы понимаем все раз в сто больше, чем, допустим, наш директор. Тому, чтобы все понять, надо себя топором сначала срубить, а потом нового себя посадить. А у нас-то все живо. Засыпано всяким хламом, уже успели, но все живо.
Терехов. Оратор… Цицерон… Программа «Время». Не обижайся, старик. Это я так.
Дмитрий. И у тебя тоже там все живо. Ты думаешь, что все, уже все умерло, а на самом деле — живо. Что я, не чувствую, что ли… Тебе надо просто сейчас зарыться куда-нибудь, уйти в песок, собрать себя по частям, а потом встать…
Терехов. Не горячись… Зарыться-то мне надо. Это — ты прав. Как в воду глядел…
Дмитрий. Кончай ты… Вот что! Я знаю одно место — там можно отсидеться. Я там был на каникулах. Там у меня бабушка живет. Я ей письмо напишу. Денег достанем… Там тихо, молоко парное…
Терехов. Здравствуй, бабушка… Это я, твоя красная шапочка…
И тут открылась дверь и появилась мать Дмитрия, загруженная хозяйственными сумками. Она стояла в дверях, удивленно переводя взгляд с Димы на Терехова, закутанного в полотенце.
Мать. Что здесь происходит?
Дмитрий. Привет. Познакомься. Это мой товарищ.
Мать. Почему вы в полотенце?
Дмитрий. Мама, я потом тебе все объясню.
Мать. Митя, кто этот человек? Почему он сидит в полотенце?
Терехов (поднимается и отвешивает поклон). Я друг вашего сына, мэм. Моя фамилия Терехов, мэм. Извините, сидим. Наркоманы, мэм, увы…
Дмитрий. Не кривляйся, дурак… (Матери.) Мама, так надо!..
Мать. Митя, мальчик… Ты же обещал, ты же клялся. Ты же плакал… Зачем ты привел его сюда?
Терехов. Он меня обещал познакомить с бабушкой.
Дмитрий (Терехову). Заткнись!
Мать (Терехову). Постыдились бы… Взрослый человек! Я сейчас в милицию позвоню. Нашли себе притон! Полотенце чистое взяли!
Терехов. Да, с полотенцем я как-то погорячился.
Дмитрий. Да замолчите вы оба!
Терехов. Вот опять… Простите, мэм. Нет, рай на земле — дело все-таки очень далекого будущего. Боюсь, я устану ждать. (Ушел в ванную и через минуту уже вышел одетый. Матери.) Извините за нечаянные волнения. Бабушке привет, старик. Передай ей, что я отношусь к ней с большим почтением. Адью.
И Терехов ушел. Иза ним рванулся Дмитрий.
Мать (удерживая Дмитрия). Куда!.. Не пущу!..
Дмитрий (вырываясь). Мать, я тебе сейчас все объясню. (Вырвался, убежал.)
Мать, оставшись одна, заплакала.
Дмитрий (хватая Терехова за руку). Погоди ты!.. Мать же пугается всего! Сейчас я ей все объясню…
Терехов (останавливаясь). А что это ты так хочешь, чтобы я уехал? Из-за Катрин, что ли? Так ты не бойся. Я уже, как говорится, воспоминание прошлого. Тебе это не понять, старик.
Дмитрий. Идиот ты, вот ты кто! Дурак!..
Терехов. Что я тебя, не узнал, что ли? Прикидывался. Теоретик… Я же тебя сразу узнал. Сначала испугался. Думал, все… Нашли, сволочи… Что, нервничает Боб?
Дмитрий. Не знаю я никакого Боба. Понял, не знаю.
Терехов. А потом смотрю… Да это же тот самый мальчонка, который за Катей приударял… Катька же мне тебя показывала.
Дмитрий. Что она показывала…
Терехов. Тебя, тебя. А потом, господи… Да это же тот самый, который у Боба… На побегушках.
Дмитрий. Я уши развесил… Слушаю его. Катька белая вся ходит…
Терехов. Неужели еще помнит? Не ожидал. Катька, конечно, птица. Таких больше нет… А я думал, ты мне в чай мышьяк подсунул. Потом выпил — вижу, ничего.
Дмитрий. Надо было.
Терехов. А теперь — серьезно. Мне от твоего чая ни жарко, ни холодно. Не та фаза. Доза нужна. Ну?..
Дмитрий. Нет у меня ничего. Нет, понял?
Терехов. Будь человеком, ты! Отдам же! Принесу! Нарком для наркома — друг, товарищ и брат.
Дмитрий. Ты был прав. От вас уже нечего ждать. Пока. (Ушел.)
Терехов посмотрел ему вслед, повернулся и пошел в противоположную сторону.
На следующий день Дмитрия вызвали в кабинет директора.
Дмитрий (в дверях). Ну, вызывали?
Директор молча, со значением, смотрит на него.
Из-за вчерашнего, что ли? Ну, считайте, что я пошутил. Понимаю, если бы где-нибудь перед комиссией сказал… Я, в принципе, за наглядную агитацию. Она воспитывает.
Директор (со значением). Так, значит, Лебедев. Уже и до этого дошел?
Дмитрий. Подумаешь, сказал. Расстрелять, что ли, меня сейчас за это? Сейчас, как я знаю, за слова не расстреливают.
Директор. Это-то ладно. Это ты из газет вычитал. Я даже тебе больше скажу: есть у нас в этом вопросе перегибы. Что, не ожидал?
Дмитрий. Да нет, от вас всего ожидать можно.
Директор. И газеты я тоже читаю. И за перестройкой слежу, не говоря уже о том, что принимаю ее целиком и полностью и с большим воодушевлением поддерживаю. У меня к тебе другой разговор… Серьезный. Эх, Лебедев-Лебедев, не ожидал я этого от тебя. И где? В нашей школе. Два года знамя держим. Американцы приезжают. Анкеты нам какие доверяют.
Дмитрий. Да в чем дело, Владимир Харитонович? Что вызывали-то?
Директор. Слова, Лебедев, все слова. А дела-то — вон они где. (Вытаскивает брошюру, листает — резко, как при допросе.) Лебедев, что такое «машина»?
Дмитрий. Чего?
Директор. Быстро, быстро отвечай. «Машина» что такое?
Дмитрий. В каком смысле?
Директор. Ты знаешь, в каком. Ну!
Дмитрий. Ну, вон машина поехала… За окном «Жигули». Восьмерка.
Директор. Так… Хорошо. (Смотрит в брошюру.) «Колеса» — что такое? Что такое «колеса»? Ну?
Дмитрий. Ну вон, крутятся у машины.
Директор. Так… Замечательно… (Снова заглядывает в брошюру.) А «баян»… Знаешь, что такое «баян»?
Дмитрий. Ну… Баян (Показывает, как играют на баяне.)
Директор (успокаиваясь). «Хумар» знаешь, что такое?
Дмитрий. Нет.
Директор. И что такое «фуфло» тоже?
Дмитрий. Ну, «фуфло» как «фуфло». Чушь всякая. Отечественные кроссовки.
Директор. А вот такое слово тебе известно. (Читает по складам.) «Ши-ра-кеш».
Дмитрий. Да что случилось, Владимир Харитонович?
Директор. Фу… Прибегают… Кричат… Объясняешь: да в нашей школе такого ни-ни. Нет, в истерику. Ладно, иди.
Дмитрий. Кто у вас был, Владимир Харитонович?
Директор. Иди-иди… Не школа, а сумасшедший дом. Знал бы, лучше бы в ДОСААФ ушел.
Дмитрий. Что, мать, что ли, приходила?
Директор. Иди-иди…
Дмитрий. Ну, мама, спасибо… Так вот, Владимир Харитонович, «машина» — это шприц, «колеса» — это таблетки, «баян» — тоже шприц, только так сейчас никто не говорит. «Хумар» не дай бог вам почувствовать. «Ломка», по-нашему. «Фуфло» — это фальшак, фальшивка. Некоторые умельцы торгуют. Любой уважающий себя наркоман за «фуфло» убьет. И «ширакеш» — это тот, который ширяется. Как, например, я. Что там еще в вашей книжонке? (И, резко повернувшись, выбегает из кабинета.)
Директор (вскакивает). Лебедев! Остановись! Лебедев!
Катя и Алиса стояли возле окна, наблюдая, как на город опускаются сумерки.
Алиса. Катька, вон твой…
Катя. Кто «мой»?
Алиса. Ну твой, твой…
Катя (вглядываясь). Там никого нет.
Алиса. Ну, вон… Отошел за дерево… Встал там… Ну, вон, появился. Видишь! Ну, он же, он!
Катя. Да не он это!
Алиса. Да посмотри внимательно! Сейчас видишь?
Катя. Да это не он! Не он! (Убежала.)
Алиса. Когда я остаюсь одна… То я хочу туда, к ним, то есть людям. Не к этим человекам, а к людям. Я видела их только раз… В забегаловке у «Ударника». Мать нашла манифест. «Откуда это у тебя?» Сказала, проходим по обществоведению. Поверила, хотя и ничего не поняла. Когда я остаюсь одна, я читаю его вслух: «Мы наблюдаем холостые поколения. Это люди, в основном являющиеся слепком с внешних условий, окатанные и похожие, как голыши на морском берегу. Они ходят по замкнутому кругу, подобно слепой лошади, и даже в своих инстинктивных попытках проявить оригинальность или нарушить законы — что, в сущности, одно и то же — весьма однообразны. Этому весьма способствует всепроникающая масс-культура — духовный наркотик нашего времени, позволяющая неестественным путем испытывать не свои чувства и желания, а подобия их. Общественные отношения, на первый взгляд сложные, но примитивные, заключают всех в густые дебри ненарушаемого, сквозь которые ведут истоптанные, узкие, скучные тропинки. Это всеобщее взаимное давление людей, низведенных до уровня интегральных единиц толпы, подсознательно ощутимо — „Нет, ребята, все не так“, — и от него уходят в алкоголь и наркотики, секс и преферанс, в бессмысленное хулиганство и всевозможные хобби. А выбор невелик… Слепые не могут глядеть гневно, немые не могут кричать яростно, безрукие не могут взяться за оружие, безногие не могут идти вперед»… Мне сказали, что это еще не манифест… Это только введение к нему. Мне обещали принести… Когда я увидела их, лохматых, грязных, фу, я не могла представить, что это написал кто-то из них. Вот бы встать и зачитать это на уроке обществоведения. Бедная Марьиванна… Подумает, что это Библия. А если не на уроке, то так? Будут смеяться, хохотать. Кеша начнет дрыгаться, придумывать шуточки, все, как одна, глупые, идиотски хохотать. Поэтому, когда я остаюсь одна, мне положено думать о какой-нибудь чуши. И эту чушь написать в этой идиотской анкете. Допустим (говорит грубым, вульгарным голосом): «Когда я остаюсь одна, я мечтаю только о том, чтобы выйти удачно замуж, чтобы капитал моих родителей был соединен с капиталом замечательного мидовского мальчика. Мы будем жить счастливо и проводить отпуск на Ривьере. Ни о чем больше не мечтаю». Так, я думаю, сойдет.
В темном парке слышны голоса родителей Дмитрия.
Голос Лебедева. Дмитрий! Дмитрий! Что это за фокусы?!
Голос матери. Митя! Рыбка! Митя!.. Митя!
Потом они появились, торопясь навстречу друг другу.
Лебедев. Откуда ты взяла, что он должен быть здесь?
Мать. Ну, куда он мог деться?
Лебедев. Давай без истерик, а? Я тебя спрашиваю, почему ты думаешь, что он должен быть здесь?
Мать. Да потому! Потому. Что он написал в записке? Он написал, что исчезает в «чаще жизни»! Ты что, не понимаешь, в «чаще жизни»!
Лебедев. Но откуда ты взяла, что «чаща жизни» — вот этот парк! Какая же здесь чаща?! Ты посмотри — аллеи, скамейки, горят фонари, люди кругом ходят. Ты не знаешь, какие они пишут записки, когда они их пишут! А я знаю! Я их читал! Я видел тех, кто их пишет!..
Мать. Ты хоть помнишь, как зовут твоего сына?!
Лебедев. Дмитрий… Ты что? Возьми себя в руки, наконец!
Мать. Митя! Митя его зовут! (И быстро пошла.) Митя! Где ты?! Митя! Я сейчас попрошу у тебя прощения! Митя!..
Лебедев быстро пошел в противоположную сторону. И наткнулся на полковника, который шел медленно и прямо.
Лебедев (сталкиваясь с полковником). Извините!.. Скажите, здесь парень такой не пробегал? Ну, здоровый такой парень?!
Полковник. Добрый вечер, Лебедев. Я на бюллетене. Завтра ложусь в госпиталь. Схватил на учениях радикулит. Начальство приказало, а приказ — закон для подчиненного. Хотя это, наверное, и к лучшему.
Лебедев (растерянно смотрит на него, наконец узнает). А… Здравствуйте… Еще раз извините! Значит, вы не видели парня такого… Ну, парня… (И быстро уходит.)
Полковник (ему вслед). Лебедев! Лебедев! Все еще может быть хорошо!
Постоял, посмотрел вслед Лебедеву, пошел дальше и — столкнулся с налетевшей на него матерью.
Мать. Товарищ военный! Здесь не пробегал мальчик!.. Ребенок совсем!.. Ну… Такой мальчик!..
Полковник отрицательно покачал головой.
(Убегая.) Митя! Митя!
Полковник долго смотрел им вслед, потом медленно пошел, постепенно исчезая в темноте аллей.
И — появился директор.
Директор (задумчиво). Один… Один… Мало ли что тебе в голову взбредет, когда ты один! Здесь выпьешь один, и то мороз по коже. А, может, кто-то в окно за тобой наблюдал. Или сосед позвонит: спички у него кончились. Или соль. А здесь — раз, и все им выложи… Но ведь выложат, выложат… Пороху не нюхали, и пойдут расписывать: то да это, то да это… А вдруг — это она специально? Как бы, знаете, как бы гласность. Давай, ребята, валяй, что думаешь. Надо было бы не по телефону, надо было бы подъехать в роно, о том о сем поговорить, а потом, как бы между прочим: «А анкетки-то эти куда? На „Мушкетеров" менять?» Как бы пошутить… Ведь и не посмотрят, что несовершеннолетние! Подошьют куда надо, справочку составят… А где это так в одиночку думают? В каком-таком учреждении? А кто в этом учреждении руководитель? А подать сюда этого руководителя! И тю-тю. Баней руководить и то не доверят! Нюх теряю… И посоветоваться-то не с кем! Раньше как одной семьей жили: и ты всех знаешь, и тебя все знали. Только номерок на телефоне наберешь и закрутится колесо. Ты его, кто тебя проверять приехал, может, и в первый раз в жизни видишь, но знаешь, ему уже все про тебя сказали, намекнули, кто да что и считай, как за стеной. Сам черт тебе не страшен! А сейчас — одних уж, как говорится, нет, другие пройдут мимо и не поздороваются, чтобы, не дай бог, не вспомнил, чего не надо… Как сам его после инспекторской ремнем к сиденью машинному привязывал, чтобы лоб об ветровое стекло не расшиб, да еще сверточек под ноги, чтоб угром голова не болела… А третьи бы и рады дать совет, да самим бы кто посоветовал… Вот и ходишь, как по минному полю. То ли завтра бабахнет, то ли послезавтра. Смутное время, черт его возьми. (Испуганно озирается.) Вот бы сейчас и вляпался. Доказывай потом, что ты про царское время… в виду имел! Это все они! Понаслушаешься их целый день, бдительность теряешь. Им-то еще простят, что без глушителей живут, а с тебя спросят, ох, как спросят. (Оглядывается по сторонам.) Кто это там в кустах шевелится? Если собака, то почему не лает? (Уходит.)
Одновременно появились Лебедев и мать.
Мать. Ну что, его никто не видел?
Лебедев. Да он, наверное, к девочке своей поехал, а ты — в панику.
Мать. Какая девочка! Откуда у него девочка! Он ребенок еще!
Лебедев. Ребенок… Семнадцать лет. А ты тут же к директору — жаловаться! Представь себя на его месте: у парня такой возраст, сколько там всего внутри, а здесь мать, самый близкий человек, бежит за помощью. Куда! В школу! Ну и что ты этим добилась? Ну? Да если он сам что-то для себя не решит, то никто его ничего решить не заставит!
Мать. И куда же, по-твоему, мне надо было бежать?
Лебедев. Да никуда! Никуда! Только в него надо входить — больше некуда!
Мать. Вот бы и вошел! А теперь я виновата? Я, да? Может, ты раньше бы об этом думал? Тогда, когда я с ним одна осталась? Что молчишь? Давай, давай… Я — твой слушатель, ты — мое радио. Ну, говори, говори…
Лебедев (смотрит на часы). Московское время двадцать два часа семь минут… Извини. Ты, наверное, права. Ну, друзья у него какие-нибудь есть? Давай к друзьям его поедем.
Мать. Не знаю. Наверное, есть.
Они сидели на скамейке молча, не глядя друг на друга.
Терехов стоял, отвернувшись от Кати, зажав лицо руками.
Катя. Терехов! Что ты молчишь?.. Скажи что-нибудь!
Терехов (резко повернувшись). А теперь — уходи!.. Что ты здесь стоишь?! Я тебе все сказал, ты все услышала. Ну и что дальше? Больше мы с тобой никогда не увидимся. Уж это-то я могу тебе гарантировать! С самого начала все было глупо. Ты? И я? Два мира, две системы. Через год вспомнишь — смеяться будешь!
Катя. Ну, еще что скажешь?
Терехов. Ты со мной как с живым разговариваешь. Благодарю. Катя. Дурак ты, вот ты кто. Есть хочешь? Пойдем поедим.
Терехов. Иди поешь. (Снова отвернулся.)
Катя (прислонилась к нему). Терехов. Ну! (И вдруг рухнула на колени, прижалась к его ногам, заплакала.) Ты почему не звонил? Ты что, не мог позвонить? Только одно слово: «жив». Дурак! Куски подбирал в пельменных. А если бы заболел? Если бы умер?! Ты думаешь, я жила бы, да?
Терехов (погладил ее по голове). Катька, птица…
Катя. Терехов! Не делай так больше, не делай. Все, что угодно — только не так. Терехов!
Терехов. Ну встань, вставь… Встань же! (Рывком поднимает ее.) Ты что, не видишь, с кем ты говоришь? Меня же нет, нет. Я даже лица твоего и то не вижу. Ты что, не понимаешь, что я болен?
Катя. Я понимаю, Терехов! Я все понимаю! Ты же сильный! Сильный, умный, добрый человек!
Терехов. Да не болтай ты! Ненавижу, когда болтают. Вот здесь уже ваша болтовня сидит.
Катя. Я не болтаю… Ты — сильный, умный и добрый человек. Я никогда таких не встречала в жизни и никогда таких не встречу…
Терехов. Ну, как тебе объяснить! Еще час, два — и подохну как собака. Прямо здесь, возле забора.
Катя. Опять, Терехов?
Терехов. Что «опять»… Не «опять», а все! Все!.. Это — не (морщится) нравственность. Это — физиология. Ты видишь, что у меня с руками. Ты посмотри на мое лицо. Ты видишь, что стало с моим лицом? (После паузы.) Спаси меня!
Катя. Я спасу тебя.
Терехов. Нет, ты не поняла. Ты что, не понимаешь?! Детский сад! Прости меня, прости… Но это — в последний раз! Одна доза — и все, я вырываюсь. Я знаю, как это бывает со мной. И утром — я другой человек, совсем другой. Мы поедем с тобой к морю. Я знаю одно место.
Катя. Терехов, только не это, не это.
Терехов. Да «это», «это»…
Катя. Нет, Терехов, нет.
Терехов. Ты сказала, что когда я умру, то умрешь и ты. Тогда умирай сейчас.
Катя (растерянно). Но у меня же ничего нет…
Терехов. Да?.. Это ерунда. Помнишь, я показывал тебе дом на Большой Почтовой?.. Ну, помнишь же?
Катя. Помню…
Терехов. Идешь туда. Третий подъезд, четвертый этаж. Семнадцатая квартира. Его зовут Боб. Так и называй его, Боб.
Катя. Терехов, у меня с собой три рубля. Больше ничего нет. Я тогда заеду к матери.
Терехов. Ты что, не понимаешь? Это же Боб. «Три рубля», «матери». Ты входишь, говоришь, что от меня. И он тебе дает. Запомнила? Семнадцатая квартира.
Катя. Он же тебя ищет?
Терехов. При чем здесь «ищет»! Да умираю я. Ты что, не видишь? Ну, придумай же что-нибудь. Ты же красивая девочка, замечательная девочка… Извини. Не понимаешь, да? (Закрывает лицо руками.) Оставь меня. Забудь!.. Все забудется! Я — это перегар, который не выдыхается! Уходи!
Катя. Вон скамейка. Там ты сядешь. Я уйду, потом приду.
Терехов. Ты никуда не пойдешь.
Катя. Не надо… Я вижу твое лицо. Я вижу твои руки. Если бы был другой выход, ты бы нашел его. Я знаю. Сиди и жди. Вон там. Я постараюсь вернуться быстро. (Ушла.)
Терехов (один). Не надо. Остановись. Не ходи. Не надо. Остановись. Не ходи. (Закрыл лицо руками.)
Наверное, Кате все, что с ней происходило сейчас, казалось сном.
И трое: Боб, первый и второй неизвестные — лениво рассматривающие ее. И полумрак чужой квартиры. И музыка, обрушивающаяся на нее со всех сторон. И, наконец, она сама, танцующая под взглядами трех взрослых мужчин.
Катя (останавливаясь). Вам нравится, как я танцую?.. По-моему, я танцую замечательно. А могу еще вот так!.. (Убыстряет танец.)
Боб. Умница… Покружись, покружись…
Катя закружилась.
Первый неизвестный. Суслику бо-бо. Суслик телочку прислал. Значит, совсем бо-бо.
Второй неизвестный. Нет, не скажи, бедра широкие. Суслик в этом все-таки ничего не понимает.
Катя (резко останавливаясь). Он не суслик, а Терехов. Я уже просила не называть его Сусликом.
Первый. А кто же он?..
Боб. Ты танцуй, танцуй… Не обращай на них внимания. Ты ничего танцуешь. Со смыслом.
И Катя танцевала. Неизвестные поднялись, присоединились к Кате. Теперь ониуже танцевали втроем. А в темноте, на диване завозился Дмитрий, скинул плед, удивленно посмотрел на Катю.
Катя (остановилась). Ну, может быть, хватит? Я устала танцевать. У меня устали ноги. А с этими (показала на неизвестных) танцевать вообще невозможно. Боровы… У меня мало времени. Я вас предупреждала. Что дальше?
Боб. Ты сама знаешь. Как договаривались.
Катя. Ладно… Сейчас… Только пусть они отойдут.
Боб (неизвестным). В сторону. Мешаете.
Неизвестные, недовольно бурча, отошли.
Катя. И есть в этом доме медленная музыка?!
Боб. В этом доме есть все… Найди там что-нибудь…
Первый неизвестный сменил кассету, музыка заиграла плавно, медленно. И так же медленно начала раздеваться Катя.
Дмитрий (вскакивая). Эй, эй… Ты что, совсем того? (Крутит пальцем у виска.) Тебе здесь что, пляж?..
Катя, не замечая его, продолжала раздеваться.
Катька, не придуривайся!
Боб. Не обращай внимания… Делай свое дело.
Дмитрий. Идиоты.
Боб. Остынь, Митя… Потом пожалеешь… Спал — спи. Или — уматывай на вокзал. Там полно лавочек. (Кате.) Девочка, давай-давай…
Катя продолжала раздеваться. Дмитрий подбежал и выключил магнитофон. Катя остановилась.
(Неизвестным.) Что он разошелся?
Неизвестные медленно пошли по направлению к Дмитрию.
Девочка, давай, давай, работай
Катя раздевалась.
Дмитрий (подбегая к ней). Прекрати!
Катя (в истерике). Не мешай работать!
Дмитрий. Что? (И — ударил ее по щеке.)
Катя. Пошел вон! (Бобу) Уберите его!
Дмитрий. Одевайся! Быстро! Ну! Быстро! (Нагнулся, собирая Катину одежду. Потом рывком подхватил Катю и пошел, медленно пятясь к двери.)
Катя пыталась вырваться, наносила Дмитрию удар за ударом. Но чем ближе Дмитрий подходил к дверям — и те трое надвигались на него, тем слабее становилось ее сопротивление. И уже возле двери Катя, будто проснувшись, прижалась к Дмитрию и заплакала. И тогда Дмитрий рывком распахнул дверь.
Вырвавшись будто из сна, они бежали, чувствуя за собой топот погони. Но и город принимал их как сон. Они бежали, взявшись за руки, и лица города мелькали перед ними: директор, Марьиванна, женщина, мать, Лебедев, полковник. Потом в толпе мелькнуло лицо Кеши. Кеша остановился.
Кеша. О чем я думаю, когда остаюсь один? А зачем это, интересно, вам знать? Ну, допустим, я вытаскиваю журнал «Рокси» — есть такое издание. Не слышали? Его издают ребята в Питере. Там есть одна заметка. Я ее читаю. Могу с выражением. «Я люблю металл. Меня бросает в дрожь от первых звуков. Мощь вокала, мощь гитары солиста, мощь барабана и тарелок поднимают мои чувства к небесам. Может быть, поэтому в металле так много позы и понта? Это — как настоящая любовь, прямо в сердце, минуя голову. Может быть, поэтому среди металлистов так много парней? Почувствовать себя сильным и любимым?! Сильная ловушка для Золушки. Именно для Золушки, то есть для всех тех, у кого есть проблемы, беспорядок и страдания. Особенно для того периода жизни, который известен как отрочество. То есть вроде уже вырос, но как раз голова и отстает. А если ты вырос среди таких же, как ты сам, если предки расплылись в работе и телевизоре, а в школе бардак? Если много информации и мало тепла? Если на словах одно, а в жизни другое? В ней есть несправедливость, жестокость и то, о чем избегают говорить взрослые… Пожалуй, никакая другая разновидность рока не компенсирует все это так, как металл». Написать, что ли, так? Нормально парень говорит. Я — за. Только, только я не люблю металл. Идиотская музыка. Какофония, удар по черепу. Но попробуй это сказать! Представляю морду Алисы… Нет, я не минер и не могу ошибаться только раз. Ведь все знают, что я — люблю металл, что я — слушаю голоса, что я — задушу за фарцовую шмотку, что я — не читаю книг и не хожу в театр. Зачем лишать людей иллюзий? Даже своих. Поэтому я напишу что-нибудь про металл. Не так, как тот парень из Питера — он, кажется, тоже с придурью. А что-нибудь понятное. Какую-нибудь чушь. «Когда я слушаю металл, то чувствую, как у меня на руках вырастают когти. Больше ни о чем, когда я остаюсь один, я не думаю, потому что ненавижу думать». Так, наверное, сойдет. По крайней мере все будут довольны. А Алиса не встретит меня своим идиотским смехом, когда завтра мы увидимся на первом уроке.
Кеша исчез в толпе, несущейся на Дмитрия и Катю. Они остановились, переводя дыхание и снова — в город, как в сон. Потом Дмитрий, схватив Катю за руку, побежал. И снова лица мелькали перед ними: директор, Марьиванна, женщина, мать, Лебедев, полковник. Потом — перед ними мелькнуло лицо Лепы. Лепа, пропуская их, остановился.
Лепа. Когда я остаюсь один, то думаю, что я трус и ничтожество. Я боюсь директора, милиционера на улице, толпу во дворе. Я боюсь выглядеть глупым или слишком умным, или некрасивым, или одетым не так, как все. Отец говорит: «Не выделяйся! Потом это тебе будет дорого стоить!» Неужели я так быстро усвоил это? Или это гены? Дед был арестован после войны, в пятьдесят четвертом его освободили, в пятьдесят шестом реабилитировали, и потом всю жизнь он молчал. Когда в прошлом году он умирал, то последними словами его были: «Спасибо, что я жил…» Я хочу понять, почему молчал дед, почему такой отец, почему таким вырастаю я?.. Ведь когда-то кто-то должен разорвать этот круг? Хватит этих «спасибо»! «Спасибо за то, что тебе дали образование! Спасибо за то, что тебе дали работу! Спасибо за то, что тебя куда-то избрали!» Как будто ты — робот, механизм, железка, которой управляют сверху. А сайты никто, трус, ничтожество… Представляю глаза Вэ-Ха, если он прочитает это… Но я знаю, что он этого никогда не прочитает. Мне не положено интересоваться тем, чем мне не положено интересоваться! Я не имею права спрашивать то, что я спрашивать не должен. Я обязан быть таким же, как дед и как отец. Я бегу по этому кругу, как паровозик по игрушечной железной дороге! Ту-ту! — кричу я. Ту-ту… Я хороший! Я такой же, как вы! Я иду по вашему кругу! Я оправдаю ваше доверие! Я не сверну! Я — свернусь… Больше всего на свете я боюсь того, что мне не о чем будет сказать своим внукам. Я поэтому и напишу… Вот сейчас, прямо сейчас… Когда я остаюсь один, то думаю о том, что я трус и ничтожество. Потому что если я думаю, значит, я существую. — Это сказал не я. Это сказал один замечательный человек.
Странным было пространство, куда вбежали запыхавшиеся Катя и Дмитрий. Как в квартире после ремонта, были раскиданы вещи: стулья, тумбочки, диваны. Темнота была в окнах. Дмитрий громко дышал, без сил сел на пол, возле двери. Рядом с ним Катя. Дмитрий, не вставая, потянулся, защелкнул задвижку на двери. За дверью послышались шаги, голоса, потом — стук в дверь, сначала тихий, потом все громче и громче. Дверь трещала под напором тел, Катя и Дмитрий стаскивали к двери диваны, тумбочки, стулья. Вдруг темный силуэт показался в окне. Страшные, в масках, люди, как в том, давнем видении Дмитрия, появились в проеме окна. Протягивали руки через форточки. Дмитрий бросился им навстречу, швырнул в лампу стулом. Стало темно, слышен был стук падающих тел, громкие голоса. Катя и Дмитрий стояли, раскинув руки, прикрывая своими телами дергающуюся дверь. Им было тяжело и страшно от стука, гула, криков, напора с той стороны двери. И казалось, вот-вот рухнет построенная ими баррикада, ворвутся сюда, сомнут, истопчут. Но они надеялись, что эта построенная ими баррикада оградит их, хоть на мгновение, от всего, чего они боялись в жизни. Вот так они и стояли, когда появился маленький мальчик — ребенок лет восьми.
Мальчик (запел).
Между небом и землей
Песня раздается.
Между небом и землей
Жаворонок вьется.
Ветер песенку несет,
А кому — не знает.
Та, кому она, поймет,
От кого — узнает,
Льется песенка моя,
Песнь надежды сладкой,
Кто-то вспомнит про меня,
И вздохнет украдкой.