Уместным будет привести здесь такой интересный факт. Якушкин, при всей своей привязанности к семьям Шереметевых и Тютчевых, не особенно жаловал уклад их размеренной жизни и поэтому не любил подолгу бывать в доме в Армянском переулке. Этот факт он много лет спустя объяснял в своих «Записках» так: «Когда я жил в Москве, теща моя Н. Н. Шереметева требовала от меня, чтобы я каждое воскресение обедал у ее брата И. Н. Тютчева, отца Ф. И. Тютчева... За этими обедами я проводил самые скучные минуты моей жизни, но отказаться от них было невозможно, это было бы ужастное огорчении для И. Н. Шереметевой. Когда в воскресение солдат приносил мне крепостных щей (речь идет о днях заключения Ивана Дмитриевича в Петропавловской крепости,— Авт.), я всегда с удовольствием вспоминал, что не пойду обедать к Тютчевым». О состоянии узников-декабристов, находившихся в заключении, хорошо известно из их же воспоминаний, поэтому можно понять и шутку острого на язык Якушкина,
И то же время Иван Дмитриевич чрезвычайно ценил деловитость и честность отца поэта, Ивана Николаевича. С ним ему довелось иметь дело еще в 1820—1821 годах, когда в центральной России был сильный голод и правительство не предпринимало никаких действий, чтобы помочь голодающим. Тогда эту помощь организовали члены тайных обществ и и ним примкнули многие честные люди. Шереметева, например, передала зятю собранные ею пожертвования в размере 15 тысяч рублей. Среди жертвователей оказался и И. И, Тютчев. «В ото время таких людей, как Левашевы и Тютчев, действующих в смысле Тайного общества и сами того не подозревая, было много а России»,— вспоминал Якушкин. Через Левашовых, своих родственников, кстати, Якушкин близко сошелся и дружбе с Чаадаевым и, по преданиям, однажды приводил его я дом Тютчевых.
Случаи помощи голодающему народу, видимо, вскоре стали известны Александру I, который с опасением говорил канязю Н. М. Волконскому: «Эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении, к тому же они имеют огромные средства; в прошлом году, во время неурожая в Смоленской губернии, они кормили целые уезды».
И вот теперь эти люди собирались выступить против самого царя с оружием в руках. О событиях на Сенатской площади первым поздно ночью 15 декабря узнал Алексей Шереметев из письма И. И. Пущина. Он тут же сообщил об этом Якушкину, и оба отправились на Рождественский бульвар, где в собственном доме жили братья Фонвизины, От них поехали к Митькову, послав вестовых к остальным руководителям московской управы Северного общества.
Уже лэлеко за полночь начали разрабатывать план. Как адъютанту командира 5-го армейского корпуса, штабс-капитану Шереметеву предполагалось от имени своего начальника передать приказ войскам, расположенным в окрестностях Москвы, немедленно выступить в город. По ходу движения колонн офицерам, членам тайных обществ, в том числе полковнику Михаилу Михайловичу Нарышкину и другим, рекомендовалось готовить солдатские массы к восстанию так, чтобы ко времени прибытия в Москву они были бы готовы присоединиться к восставшим.
Планы были большие, но по мере их обсуждения стали все больше склоняться к мысли, что тем немногим, что собрались сейчас, будет просто немыслимо осуществить задуманное. Революционный подъем сменился рассудочным скепсисом. Лишь Якушкин еще пытался взывать к патриотическим чувствам собравшихся, их клятвам послужить для дела народа. Но так ни до чего и не договорившись, они под самое утро разошлись. А уже с 16 декабря в Москве начали присягать новому императору. Вскоре начались и первые аресты.
Новый год в доме Тютчевых встречали только с близкой родней — не до гостей было. О событиях на Сенатской площади знали уже во всех подробностях и теперь не знали только, как развернутся события дальше, кто из знакомых или родственников будет арестован следующим.
И хотя арестом ждали, неожиданным стал приезд на широкий двор усадьбы черной полицейской кареты и в ней жандармского офицера. Случилось это утром 9 января 1826 года. «Где я могу видеть отставного господина капитана Якушкина?» — обратился офицер к открывшему ему дверь слуге. «Пожалте-с наверх»,— засуетился слуга, показывая рукой на лестницу. Иван Дмитриевич стоял посреди комнаты, держа на руках сына. Он уже понял, что это за ним, мертвенная бледность медленно заливала лицо. Быстро пробежав глазами врученную ему бумагу, он сухо кивнул офицеру: «Я готов!» — попросив лишь пять минут на сборы.
Надежда Николаевна с расширенными от ужаса глазами подхватила залившуюся слезами дочь и повела ее в соседнюю комнату. Иван Дмитриевич собрался скоро, обнял всех по очереди, быстро сбежал вниз по лестнице и сел в карету. Рядом с ним поместился жандарм, двери захлопнулись, лошади рванули... и все было кончено.
Через два дня арестовали А. Н. Муравьева, а на следующий день, 12 января,— его брата Михаила, второго зятя Надежды Николаевны. В доме как будто все вымерло. Боялись выходить из своих комнат, встретиться лицом к лицу, о чем-то говорить. Жили в страхе.
Скорее всего от этих потрясений, раньше намеченного срока, 22 января 1826 года в дома Тютчевых у жены «отставного капитана г. Ивана Дмитриевича Якушкина родился сын, нареченный Евгением. 31-го крещен. Восприемниками были г. надворный советник Иван Николаевич Тютчев и гвардии штабс-капитан Алексей Васильевич Шереметев; а восприемницами г-жа капитан- порутчица вдова Надежда Николаевна Шереметева и отставного капитана Николая Васильевича Постникова дочь, девица Авдотья Николаевна». Екатерина Львовна на крестинах не была, сославшись на сильную мигрень.
Как бы в награду Надежде Николаевне за ее душевную доброту по чистой случайности по пострадал ее сын Алексей Шереметев. Будучи членом Союза благоденствия, он тем не менее, как было записано я протоколах следствия, за непринадлежность к позднейшим тайным обществам «был оставлен без внимания».
Здесь уместно будет привести те характеристики двоюродным братьям (может быть, и способствовавшие их «оставлению без внимания»), которые дал им в своих оправданиях, по поводу доносов на него, Д. И. Завалишин: «Об Федоре Тютчеве есть мое определение, как я его разумел и как другим говорил о нем...: он совершенно немецкой придворный, любитель этикета и в полном смысле слова Аристократ. Касательно Россия я с ним политических разговоров не имел, и более слушал его рассказы о Германии... Видавшись с ним еще в детстве, я в первый раз встретился с ним в Москве, в отпуску, в доме отца его, где я жил во время проезда. Я, одним словом, могу подтвердить, что Федор Тютчев был весьма привязав к покойному императору...»
А вот такая же меткая характеристика другому брату: «Алексей Шереметев, племянник Тютчеву-отцу, жил у него в доме, где я с ним и видался. Я почитал его совершенно неспособным даже на политические разговоры, не только что на действования; что сейчас можно увидеть по описанию, которое верно подтвердит всякий, кто знает его. Он служил в гвардейской конной артиллерии, издерживал весьма много денег и вел жизнь чрезвычайно рассеянную. Неожиданные перемены в его состоянии заставили его перейти в Армейский пехотный полк. С сего времени он стал предан совершенной меланхолии, никуда не отъезжал и оставил почти всех своих знакомых. Я сам был свидетелем, что леность, следствие задумчивости, была так велика, что он ижица дня два не одевался, и не говорил, и не выезжал уже решительно никуда, кроме на дежурство к графу, или вместе с семейством Тютчевых в театр итальянский.,.»
После ареста Якушкина в доме Тютчевых некоторое время еще оставалась с двумя малолетними детьми их племянница Анастасия Васильевна Якушкина, замечательная женщина, о которой нельзя рассказывать без волнения. Это ей сыновья Вячеслав и Евгений обязаны своим прекрасным воспитанием, сохранением памяти и уважения к сосланному в Сибирь отцу.
Можно только удивляться, откуда у такой юной женщины, вышедшей замуж в шестнадцать лет, нашлось столько душевных сил, чтобы пережить арест мужа и горькую разлуку с ним до самой своей смерти. Несмотря на ее старания, ей так и не удалось поехать вслед за мужем в ссылку: сначала он сам воспротивился этому, жалея малолетних сыновей, а потом не разрешил царь.
После отъезда из дома в Армянском переулке, Анастасия Васильевна жила то в своем имении на Орловщине, то в подмосковном Покровском, временами наезжая с детьми в Москву. Долгие двадцать лет, прожитые ею после горестных событий, были заполнены воспитанием сыновей, письмами к мужу и ожиданием, тщетным ожиданием... Тяжелые испытания, болезни подточили здоровье Анастасии Васильевны, и она умерла совсем молодой — сорока лет, в 1846 году, так и не дождавшись возвращения Ивана Дмитриевича. Она была похоронена в Москве, на Новодевичьем кладбище, где до сих пор бережно сохраняется ее могила.
Не менее мужественно повела себя после ареста зятя и Надежда Николаевна Шереметева. Ввиду ее знакомства, переписки и связей с другими декабристами можно было опасаться за последствия. Центром и сборным местом друзей было с. Покровское. В решительную минуту Надежда Николаевна не потерялась. Она вызвала
к себе в Москву из Покровского Якова Игнатьевича Соловьева (управителя, который пользовался уважением и особым доверием всей семьи.— Авт.) и немедленно отправила его с точным поручением обратно: указала ему на комнату в доме, в известном месте велела ему поднять половицу, под которою сохранялась секретная переписка и многие другие бумаги, и велела тотчас же все эти бумаги предать сожжению. Она взяла с Соловьева обещание — никому не говорить об этом, и он сдержал его. Только незадолго до кончины, в Покровском, он открыл эту тайну детям Алексея Васильевича Шереметева.
Эту, на наш взгляд, наиболее правдоподобную историю сожжения бумаг Якушкина поведал в начале 1900-х годов в своей «Записной книжке» один из потомков древнего рода — Г. С. Шереметев. Последние же годы самой Надежды Николаевны (она умерла в 1850 г.) были отмечены большой перепиской с декабристами, большой дружбой с В. А. Жуковским и особенно с Н. В. Гоголем.