Но вот наступил 1825 год. С весны вновь начали съезжаться в дом Тютчевых гости. Едет на отдых служивший в Петербурге старший сын Николай. 11 июня в первый длительный отпуск приезжает, наконец, долгожданный Феденька. Мать Екатерина Львовна уже знает от верного Николая Афанасьевича о неудачном романе сына с юной графиней Амалией Лерхенфельд и старается вниманием и любовью успокоить его сердце. Вновь в доме едущий проездом к мачехе в Казань (его мачеха — родная сестра матери поэта) лейтенант 8-го флотского экипажа Д. И. Завалишин. Чтобы сделать сюрприз товарищам, он прихватил из Петербурга только что начавшие ходить по рукам списки грибоедовской комедии.
«Привезенным мною экземпляром «Горе от ума»,— вспоминал он,— немедленно овладели сыновья Ивана Николаевича, Федор Иванович... и Николай Иванович, офицер гвардейского генерального штаба, а также и племянник Ивана Николаевича Алексей Васильевич Шереметов, живший у пего же в доме... Как скоро убедились, что списанный мною экземпляр есть самый лучший из известных тогда в Москве, из которых многие были наполнены самыми грубыми ошибками и представляли сверх того значительные пропуски, то его стали читать публичио в разных местах и прочли, между прочим, у кн[ягини] Зинаиды Волконской, за что и чтецам и мне порядочно-таки намылила голову та самая особа, которая в пьесе означена под именем кн[ягини] Марьи Алексеевны».
Оказывается, не только Фамусов в комедии «Горе от ума» боялся мнения Марьи Алексеевны. Да это и немудрено. Как предполагают, выведенная в комедии под ее именем княгиня Мария Алексеевна Хованская была хорошо знакома родителям поэта. Тетка А. И. Герцена, воспитательница его будущей жены Н. А. Захарьиной, известна была в Москве сварливым характером, едким языком и меткими злыми суждениями, которых так боялись посетители московских салонов, неизменно встречавших там и Марию Алексеевну.
Но, конечно, не для того, чтобы читать в литературных кругах Москвы будущую знаменитую комедию, приехал сюда Завалишин. Об этом он и сам подробно писал в своих воспоминаниях: «Хотя граф Остерман-Толстой, у которого в доме я жил в Петербурге вместе с Леонидом Голицыным и другими племянниками его и который особенно любил меня, находился в то время в Москве, однако я не остановился у него, чтобы не быть стеснену в приеме приезжавших ко мне, и поместился в доме Тютчевых в Армянском переулке, где теперь горихвостовское заведение (приют для вдов и сирот служителей церкви.— Лет.). Я занимал там почти весь верхний этаж, и ко мне был особый ход, так что члены общества могли беспрепятственно посещать меня».
При условии, что Завалишин не всегда бывал скромен в своих записках, в данном случае ему можно поверить — в доме Тютчевых у него действительно могли бывать некоторые члены тайных обществ. И хотя Дмитрий Ирииархович не входил в число наиболее активных членов Северного общества, двадцать лет каторжных работ, па которые он был осужден, несмотря на все старания родственников и знакомых смягчить ему наказание, говорят сами за себя.
Живет в доме и Надежда Николаевна Шереметева. И у нее гости. Собиралась приехать с сыном и мужем, к матери поближе, ожидающая второго ребенка дочь Анастасия Якушкина. Рядом с матерью живет сын Алексей, долгое время безнадежно влюбленный в свою двоюродную сестру Дашу Тютчеву, женитьбе на которой препятствуют родители и церковь. Приезжает нередко в гости с мужем Михаилом Муравьевым старшая дочь Пелагея. Москва живет петербургскими новостями, которые не всегда утешительны.
Вновь встретились, как будто и не было трех лет разлуки, старые приятели Тютчев и Погодин. Но нет, все-таки разлука сделала свое дело. Приезжий дипломат произвел на своего приятеля не очень выгодное впечатление. В дневнике Погодина об их первых встречах читаем: «Увидел Тютчева, приехавшего из чужих краев, говорили с ним об иностранной литературе, о политике, образе жизни тамошнем и пр. Мечет словами, хотя и видно, что он там не слишком занимался делом; он пахнет двором... Отпустил мне много острот: «В России канцелярия и казармы. Все движется около кнута и чина. Мы знали афишку, но не знали действия». В этих фразах ясно виден сарказм молодого поэта, направленный в адрес аракчеевского режима, установившегося в последние годы царствования Александра I.
Встречи друзей продолжаются, но уже с вежливой натяжкой. Они беседуют о Байроне, «о бедности нашей в мыслях». Автора дневника что-то начинает раздражать в приятеле, и он записывает: «Говорил с Тютчевым, с которым мне не говорится. Остро сравнивал он наших ученых с дикими, кои бросаются на вещи, выброшенные к ним кораблекрушением». А ведь и сам Михаил Петрович очень скоро попадет в лагерь российских ученых-историков.
И все же некоторые разногласия во взглядах друзей не мешали им горячо обсуждать многие жизненные вопросы. Так, Погодина беспокоил вопрос о составе будущих авторов задуманного им альманаха «Урания», в котором ему хотелось поместить и что-то из написанного им самим. Волновался он и о том, где взять средства на будущее издание.
Конечно, и Тютчев не мог оказаться в стороне при определении списка авторов «Урании». Он предложил Михаилу Петровичу несколько своих новых стихотворений, написанных накануне приезда в Москву Погодин выбрал три, наиболее понравившиеся ему пьесы. «Песнь скандинавских воинов» была вольным переводом стихотворения «Утренняя песнь на войне» немецкого философа и писателя И. Г. Гердера, работы которого, посвященные славянам, интересовали тогда будущего защитника славянских интересов на Балканах Федора Тютчева.
Два других стихотворения были, по всей вероятности, обращены к одному и тому же лицу. Особенно явно намекает на того, кто может быть этим лицом, уже первая строфа стихотворения «К Нисе»:
Равнодушно и беспечно
Легковерное дитя,
Нашу дань любви сердечной
Ты отвергнула шутя...
И несмотря на то что стихотворение обращено к женщине, носящей условно-поэтическое имя, можно предположить, что оно посвящено Амалии Лерхенфельд, совсем недавно отвергнувшей любовь поэта.
Но самым замечательным, полным глубоких мыслей, можно считать третье стихотворение, названное автором «Проблеск»:
Слыхал ли в сумраке глубоком
Воздушной арфы легкий звон,
Когда полуночь, ненароком,
Дремавших струн встревожит сон?
Читая стихотворение, так и чувствуешь, что сочинитель прощается с самым дорогим, любимым, что он внезапно потерял навсегда. И оно лишь сладким проблеском является ему во сне, чтобы тотчас же исчезнуть вновь, и тогда наступает горькое пробуждение.
Много лет спустя, уже после смерти автора, другой великий художник слова — Лев Николаевич Толстой, перечитывая свой любимый сборник поэзии, именно против этого стихотворения поставит букву «Т» с четырьмя восклицательными знаками, отмечая таким образом форму и мысль, присущие лишь одному Тютчеву. Вряд ли автор «Войны и мира» предполагал, что поэт написал эти строки тогда, когда ему едва минуло двадцать лет.
Составление «Урании» продолжалось весь сентябрь и октябрь, до тех пор, пока назначенный ее цензором профессор Мерзляков, сделав составителю несколько небольших замечаний, подписал, наконец, 26 ноября 1825 года рукопись в набор. Все опасения, в том числе и плохое предзнаменование, связанное с появившейся над Москвой кометой, остались позади. «Все москвитяне,— записывал в дневнике Погодин,— смотрели на нее и думали: не переменится ли что в царе, но в Москве все было тихо».
О дальнейших событиях, касающихся также и последних дней пребывания Тютчева в Москве, находим немного в воспоминаниях того же Завалишина, рассказывающего о своих переговорах с московским влиятельным дядей: «Я всякий раз бывал у Остермана, хоть и не надолго; но раз поздно уже вечером он прислал верхового с запиской, чтобы на другой день я приехал к нему поутру пораньше. Вот матушка твоя,— сказал он, как только я вошел к нему,— пишет ко мне и бранит меня, будто и тебя держу в Москве. Ты знаешь, как я люблю тебя, но что ж в самом деле ты не едешь, когда там (в Казани.— Авт.) тебя так ждут?»
На это Завалишин отвечал, что ему, может быть, придется вернуться в Петербург. Дядя посмотрел на него с сомнением и спросил: «А позвольте спросить, зачем бы это?» Племянник сослался на служебные обязанности. Остерман-Толстой в ответ хитро улыбнулся: «Ну, все это хорошо,— продолжил он,—только вот что я тебе скажу: в Петербург я отпущу одного Федора, он не опасен; да и тому, впрочем, велел я скорее убираться к своему месту в Мюнхен...»
И предположить не мог старый, опытный генерал, герой Отечественной войны 1812 года тех событий, которые произойдут через несколько дней в Петербурге на Сенатской площади, а то бы не отпустил туда ж Федора. Тютчев, а за ним и Погодин, тоже не предполагая о надвигающихся событиях, разными путями стали собираться в столицу. Опять для поэта наступили тяжелые дни расставания с родителями и с родным домом. Он еще не представляет себе, что расстается с ним навсегда
Приятели встретились уже в Петербурге 22 декабря, и Погодин, слушая рассказы ранее приехавшего Тютчева о происшедших и столице волнениях, нервно теребил в руках отпечатанные сигнальные экземпляры альманаха «Урания», боясь, как бы и его не привлекли за напечатанную там свою повесть «Нищий».
Вскоре поэт, выпросив у Михаила Петровича на дорогу один экземпляр альманаха, с упоением читал его, в который раз трясясь на ухабах дороги в большом почтовом мальпосте, увозившем его вновь на долгие пять лет в баварскую столицу.
А насчет своего альманаха Погодин беспокоился зря. В самом начале января 1826 года «Урания» — карманная книжка на 1826 год для любительниц и любителей русской словесности, отпечатанная в Москве, в известной типографии С. Селивановского, увидела, наконец, свет.
А вот как развивались события в Москве и, в частности. в доме в Армянском переулке накануне и после отъезда оттуда Тютчева. 8 декабря семья Якушкиных приезжает из деревни к Надежде Николаевне, которая продолжает жить в доме брата. Якушины, уже зная про смерть Александра I в Таганроге и предчувствуя приближающиеся события, начинает искать прежние связи по тайному обществу. Кроме Алексея Шереметева и старого приятеля, отставного генерала Михаила Александровича Фонвизина, недавно поселившегося в Москве у родственников полковника Митькова, тоже собиравшегося в отставку, он встречает и некоторых других надежных знакомых и призывает их к активным действиям.