Вежливые расспросы о здоровье и домочадцах, обсуждение погоды и прочую болтовню господин Сольбранд, как всегда, прервал на полуслове.
– Голубушка, не пичкайте меня этими разговорами, – отмахнулся он нетерпеливо. – Деньги пропали – наживешь, время пропало – не вернешь.
От него пахло кипарисом – дымной хвоей и свежестью, – господин инспектор почувствовал нечто любопытное и был готов к работе.
– Вы знаете некоего господина Гюннара?
– Знаю, голубушка, – подтвердил инспектор, кивнув.
– Он не кажется вам странным? – спросила я напрямик.
Чувствовала я себя все хуже и хуже, волнами подкатывала слабость, в горле першило.
– Странным? – приподнимая кустистые седые брови, переспросил пожилой инспектор, которого я в свое время вылечила от весьма неприятного кожного заболевания.
С тех самых пор господин Сольбранд охотно помогал мне в моих «историях», как он это называл, добродушно посмеиваясь. Более тридцати лет он отдал ИСА – Ингойскому сыскному агентству, – и опыта в каверзных делах ему было не занимать.
– Именно, – подтвердила я, сложив пальцы «домиком» и внимательно наблюдая за выражением изрезанного морщинами лица. – Может быть, за ним замечали что-то подозрительное?
– Помилуйте! – воскликнул господин Сольбранд, по-птичьи склонив голову набок.
Я невольно чуть улыбнулась – видимо, «мечом солнца» родители его назвали за рыжину волос, но годы выбелили червонное золото, и теперь имя седого как лунь мужчины казалось нелепым.
– Откуда я могу знать? Не узнаешь, что вмерзло в лед, пока не растопишь[3].
Инспектор был осведомлен решительно обо всех и вся, а также обладал редкой наблюдательностью. Пожалуй, среди «леденцов»[4], как иронически называли сыщиков, он пользовался наибольшим уважением, хотя и не добился особых карьерных высот.
Он поведал мне историю жизни во всех смыслах достойного господина Гюннара, но ничего компрометирующего сказать о нем не мог.
Оказывается, господин Гюннар с раннего детства проявлял способности к изобразительному искусству. Талант передался ему от матери, в юности бывшей ярой хелисткой и грезившей карьерой художницы. Впоследствии, как это часто бывает, она позабыла свои убеждения ради замужества, выйдя за обеспеченного мужчину много старше себя. И лишь украдкой вытирала слезинки, изучая этюды маленького Гюннара. Когда муж отдал богам душу, она все силы положила на воспитание сына в духе служения искусству.
Впрочем, в дальнейшем мальчик разочаровал свою мать, отказавшись от рисования ради стези фотографа. И пусть посредственный, в общем-то, художник оказался куда лучшим фотографом, она так и не простила сыну «предательства», что, несомненно, сильно ранило чувствительного юношу.
После смерти матушки он жил бобылем, пользуясь услугами двоих преданных слуг и даже не помышляя о собственной семье.
Словом, никакой особенно ценной информации инспектор не сообщил. На ответные вопросы я смогла лишь туманно сослаться на предчувствия. Быть может, инспектор доверял моему чутью, но расследовать было решительно нечего. Любой человек вправе заказать редкие и ценные масла, главное, чтобы он мог оплатить покупку…
Зато, покончив с обсуждением господина Гюннара, полицейский рассказал о новых случаях из своей практики, и я насмеялась вдоволь, слушая его едкие побасенки. Среди прочего он поведал и о загадочных исчезновениях нескольких молодых девушек, с сожалением сообщив, что пока эти дела не раскрыты, а также о таинственных кражах курительных трубок. Девушек активно искали, хоть до сих пор поиски не принесли результатов.
Инспектора весьма интересовала загадка, кому могли потребоваться трубки. Возможно, неведомый злоумышленник решил таким образом бороться с вредной привычкой или похищенное представляло какую-то ценность? Он то ли в шутку, то ли всерьез заявил, что я со своим обонянием смогу отличить по запаху украденные предметы от других таких же, находящихся у законных владельцев.
Я от души рассмеялась:
– Сомнительный комплимент, инспектор! Неужели я так похожа на ищейку?
Не смутившись, он улыбнулся лукаво и промолвил наставительно:
– Ищейка не ищейка, но вы, голубушка, если вдруг что унюхаете – не сомневайтесь, посылайте за мной!
Проснувшись утром, я почувствовала себя шницелем по-хельски. Эти котлетки из мелко рубленного мяса жарят во фритюре, но при этом внутри каждой порции таится кубик замороженной крови. Меня одновременно знобило, словно внутри образовался кусок льда, и бросало в жар, будто меня поджаривали до румяной корочки.
Горло саднило, в голове странно звенело, а мысли разбредались, словно мыши, которые обнаружили в кладовой торт «Пьяная вишня» и от души им полакомились.
Я с трудом встала, взглянула на себя в зеркало и ужаснулась. Матовая белизна кожи, свойственная рыжеволосым, превратилась в землистую бледность, глаза лихорадочно блестели, а волосы свисали унылыми влажными сосульками.
В спальне пахло болезнью – горьковатой полынью и пачулями – душно, лекарственно, с нотами плесени и пыли.
Слава Фригг, богине домашнего очага и брака, что этой ночью муженек не претендовал на свою долю тепла и супружеской ласки! Моя наружность этим утром была слишком непривлекательна, а я терпеть не могу выглядеть жалко – в чьих бы то ни было глазах.
Дотянувшись до колокольчика, я вызвала Уннер. Она примчалась спустя пять минут, хотя за окном еще едва светало, и звонок ее явно поднял с постели. Впрочем, недовольство с прелестного девичьего лица моментально испарилось, едва она разглядела, в каком я состоянии.
Горестно причитая, Уннер принесла горячего питья и обтерла меня салфеткой, смоченной в уксусе. Вместо обычных песенок с нежно-розовых уст девушки сегодня лились жалобы и невнятные мольбы богам.
Я невольно улыбнулась, тронутая такой заботой и непритворным беспокойством о моем здоровье, и тут же поморщилась. От жара губы обветрились и покрылись коркой, поэтому улыбаться было больно. Голова кружилась, противная липкая слабость сковывала движения.
В полудреме, полубреду я провела весь день, очнувшись лишь к вечеру от настойчивых попыток Уннер меня растолкать.
– Госпожа! – словно издали звала меня встревоженная горничная. Я видела, как шевелились ее губы, но слова доходили как сквозь снежную пелену. – Госпожа, очнитесь! Ну же, госпожа! Может, позвать доктора?
Черты склонившейся надо мной девушки то расплывались перед глазами, то вновь обретали четкость. Словно в противовес мне, Уннер была хороша и свежа, как чайная роза – того простого сорта, который не прельстит изысканным бархатом лепестков и полнотой цветка, но пленит нежностью бледно-розовых соцветий и тонким ароматом. От нее даже пахло сахарным розовым вареньем.
Уннер едва не плакала, а я хрипло рассмеялась, тут же закашлявшись. Казалось таким странным, что ко мне могут пригласить врача… Вот уж воистину хель без льда![5] Но у меня совершенно не было сил, чтобы идти в «Уртехюс» и искать нужные составы, а отправлять туда слуг бессмысленно.
Должно быть, я провалилась в сон, потому что следующим, что я осознала, было льющееся в горло горячее питье. Открыв глаза, я обнаружила Уннер, которая поила меня с ложки какой-то подозрительной гадостью. На вкус пойло было мерзким, но я послушно проглотила все до капли, в своем сумеречном состоянии не слишком задумываясь, что именно пью. Мне ли не знать, что все полезное чаще всего оказывается противным или в лучшем случае безвкусным?
– Что это? – прокаркала я, стараясь не обращать внимания на противную горчинку на языке и собственный сиплый голос. Сон меня немного освежил, да и жар, похоже, спал.
– Лекарство! – очень содержательно объяснила Уннер, старательно тараща глаза.
Я только вздохнула.
– Какое именно? – От усилий, которые приходилось прилагать, чтобы внятно говорить, мое настроение также не улучшалось.
– Доктор Торольв прописал… – В звонком голосе Уннер дрожала опаска и твердая уверенность в своей правоте.
Живущий неподалеку доктор Торольв лечил простуду по моим рецептам, признавая, что официальная медицина способна лишь немного облегчить симптомы этого заболевания. Ко мне почтенный эскулап относился с искренним уважением.
– Уннер, я же сама составляла лекарства для доктора… – Я невольно закашлялась. В горле першило, глаза слезились… Да сколько можно?! Откашлявшись как следует, продолжила хрипло: – Мед, малина, настой солодки, инжир и немножко лимона… Но ты меня пичкаешь чем-то совсем другим.
Спустя минут десять, когда я уже в шутку предположила, что Уннер намеревалась меня отравить, она наконец созналась. Правда, предварительно предупредив:
– Я… я же хотела как лучше!
В звенящем слезами голосе девушки было столько упрека, что в иное время я, несомненно, устыдилась бы. Теперь же, в таком дурном расположении духа, меня лишь слегка кольнуло чувство вины, уступив место любопытству.
– Меня Берглис научила… – продолжила горничная, потупив бесхитростные карие глаза. – У ее дядюшки была грудная жаба, так вот он только два раза выпил, и все прошло…
– Что – выпил? – уточнила я с нажимом, приподнимаясь на подушках. От любопытства у меня даже прорезался почти нормальный голос, правда, слишком низкий.
– Порошок мумии… – наконец выдала тайну Уннер, терзая белый передник, и зачастила: – Он от всего помогает, правда-правда! Вот и вам ведь тоже, того… помогло! Я так испугалась…
Ее голос упал, из глаз часто закапали слезы. Уннер частенько норовила напичкать меня подозрительными лекарствами из ассортимента бродячих «лекарей». Перед подобными типчиками она оказывалась совершенно беззащитной, с покорностью загипнотизированной мышки отдавая скользким змеям от медицины последние гроши.
Ничего себе, панацея от всех болезней!
– Уф… – Обессилев, я откинулась на спинку кровати и поднесла руку ко рту.