– Не смей трогать господ грязными лапами, – зазевавшийся надсмотрщик вытащил бывшую жрицу из клетки и щедро одарил плетьми.
Но этого я уже не видела, лишь слышала в отдалении свист кнута и проклятия, щедро посылаемые нам в спину. Старуха обещала отомстить так, что мы сами возненавидим себя…
Я усмехнулась и открыла глаза, встречаясь взглядом с Малкольмом.
Он ни капли не изменился с тех пор. Бессмертие все же было ему к лицу, хоть он и отказывался это признавать.
Сбылись ли проклятия старухи?! Вряд ли. Как я и говорила, старая шарлатанка могла только языком трепать и разводить костры с разноцветным дымом.
Я прожила уже несколько тысяч лет, но так и не стала ненавидеть себя. Как раз наоборот, себя я любила, и моя жизнь меня устраивала во всех ее проявлениях.
Что же касалось Эхнатона, то и он не выглядел недовольным. Да, в вечном поиске ответов и способов избавления от священного дара, но уж точно не ненавидящим жизнь…
– О чем задумалась? – вместо приветствия спросил он, будто не прошла неделя с нашего прошлого разговора.
– Вспоминала день нашей первой встречи.
Он скривился, будто от головной боли.
– Отвратительный день. Я бы желал его забыть.
– А я – нет. Он отличное напоминание того, кто из нас кто. Рабыня и сын своего похотливого папаши…
Договорить он мне не дал, остановил жестом.
– Не надо продолжать. Я прекрасно помню, что тогда происходило. И ты прекрасно знаешь, что я никогда не одобрял то, чем занимался мой отец. Особенно работорговлю.
Я лишь иронично усмехнулась. Эхнатон мог осуждать поступки отца сколько угодно, но ведь именно ему пришлось возглавить дела, когда его папаша сдох… к слову, это произошло весьма быстро после того, как меня купили. Не рассчитал старикашка сил в постели. Этот подонок хрипел, схватившись за сердце, и медленно сдыхал после нескольких насильственных фрикций, пока я рыдала, отползая подальше в угол его покоев.
А потом я сбежала из его спальни и никому не рассказывала, что произошло. Ума хватило помалкивать, ведь сразу поняла, на кого свалят вину за смерть Хозяина. Никто не станет слушать рабыню… И я молчала, даже спустя столько лет не признаваясь Эхнатону в правде. Да и какая, в сущности, теперь разница, отчего сдох его папаша?!
– Мне сказали, ты уволила кухарку.
Малкольм задумчиво нанизал на вилку кусочек яичницы с беконом, при этом не спешил поднести их ко рту.
– Зачем ты так с почтенной мадам? Она проработала в этом доме сорок лет.
– Мадам, – в тон ответила я, – вздумала меня отравить тухлым мясом. Запах до сих пор не выветрился из стен дома.
– Ерунда, – возразил Эхнатон. – Я ничего не чувствую.
– Мне лучше знать, – огрызнулась я в ответ. – Мое обоняние в сотни раз чувствительнее твоего… особенно теперь.
Он отложил вилку и внимательно вгляделся в мое лицо:
– Что ты имеешь в виду, и почему на тебе очки?
– Побочное действие моего эксперимента, – я улыбнулась кончиками губ. Победно, ведь в душе действительно ликовала. – Сегодня ночью мне удалось совершить полный оборот, Эхнатон. Я летала над городом, и это было действительно потрясающе.
Он неверяще смотрел на меня, не говоря ни слова. Видимо, был так шокирован моими словами.
– А как твои успехи в поисках? – с легкой ехидцей поинтересовалась я. – Не то чтобы мне было интересно, но ведь должны же быть и у тебя успехи на фоне моих?
– Это чудовищно, – выдохнул мужчина, явно игнорируя мой вопрос. – Ванесса, ты что, не понимаешь, с какими вещами заигрываешь? Это не может кончиться хорошо. Все эти эксперименты лишают тебя не только разума, но и… – он замялся, подбирая слова, – человеческой сути.
Если бы не очки, он увидел бы, как я закатила глаза.
– О какой сути речь, если мы давно уже не люди? Смирись уже с этим, Малкольм! Мы лучше, совершеннее, почти Боги!
В моем голосе звенело восхищение самой собой.
– Мы проклятые, а не Боги, – выплюнул он. – Вынуждены жить и смотреть, как умирает все, что нам дорого. От старости, времени, превращаясь в прах. Я видел, как ушла моя мать, сестры, как умирали их дети, и дети их детей. Мы паразиты, Ванесса, ты забираешь жизни у обычных людей, пусть и подонков, я же завишу от тебя. Мы не создаем ничего нового и не созерцаем. У нас нет и никогда не было детей, и при всех своих желаниях я осознаю разумом, что, наверное, это к лучшему. Ты была бы отвратительной матерью, а я был бы вынужден потом носить цветы и на их могилы, пока ветер не превратит надгробные плиты в пыль…
Его несло, он срывался, чего не происходило очень давно. Сжимал кулаки, я же взирала на это со спокойной усмешкой.
Дети – это обуза. Пускай и временная, всего лет на сто, максимум. Но все же сдерживающая. Они будут мешать, привязывать к себе, не давать идти дальше. Просто Малкольм этого еще не понял.
– Закончим этот разговор, – я прервала его пламенную речь и встала из-за стола. – Сегодня диалога у нас не выйдет. Поговорим, когда ты успокоишься…
– Успокоюсь? – переспросил он мне в спину. – Ты бы поняла меня лучше, если бы сама потеряла кого-то дорогого.
– Возможно, – пришлось пожать плечами и уже у самого выхода с террасы обернуться, чтобы добавить: – Выходит, мне действительно повезло, что я выросла сиротой, пускай и рабыней. Теперь не приходится жалеть о несбывшихся надеждах. Их в той жизни у меня попросту не было…
Из сна мое сознание выскальзывало медленно и болезненно, будто нехотя, словно мы еще что-то не досмотрели, но сил видеть жизнь Ванессы и ощущать мир ее шкурой, у меня уже не оставалось. Слишком противно и противоестественно для моей души, но так нормально для ее.
Во сне я была ею и одновременно понимала, что я не она.
Мне претило все в ее поведении: мотивы, надменность, комплексы Бога и странное чувство правоты, которое она испытывала, поступая жестоко с окружающими. Она действительно считала себя выше них.
Но что ее сделало такой? Тяжелое детство без родных, судьба невольницы? Наверняка все вместе, а еще то, как умер изнасиловавший ее подлец. Отец Эхнатона.
Мне не давала покоя мысль, что моя история – это ее судьба, повторившаяся через тысячи лет. Лишь за малым исключением – меня выдали замуж официально. И кто выдал? Собственная мать, обида на которую до сих пор занозой сидит в сердце.
Вот только были и отличия…
Если Ванесса не знала, что такое терять близких, то я это почувствовала сполна, когда умер отец.
По моей спине прошла волна холода, когда я представила, что пережил Малкольм, и что предстоит пережить мне. Потеря матери, сестер… Бри и Эмили вырастут, состарятся, у них будут дети, а в конечном итоге мне останутся только их могилы на кладбище.
Уйдут все, кого я знала, и останется только Малкольм.
То, что Ванесса считала божественным даром, действительно было проклятием. Бессмертие – страшное наказание для того, кто умеет чувствовать… Она была абсолютно не права, когда говорила, что Малкольм не выглядит ненавидящим себя. Он просто спрятал это чувство глубоко в душе, сделал вид, что уже не человек, принял судьбу, но продолжал искать пути избавления.
Что чувствовал Эдриан-Эхнатон, когда потерял всех, и осталась только она, рабыня, ненавидящая его, и которую после возненавидел он? Пустоту? Злость? Или одно сменялось другим?
Я не желала пройти его путь, не желала пройти и путь Ванессы, я лишь хотела не становиться чудовищем. Что угодно, лишь бы избежать подобной участи!
Можно было бы списать поведение покойной графини на сумасшествие, но я видела в нем только бесконечный эгоизм. Лишь одно теперь оставалось непонятным, что заставило ее покончить жизнь самоубийством?
Она ведь действительно себя любила. Так почему? К слову, как ей вообще это удалось? Что она сделала? Вонзила себе нож в сердце, выпила яд, спрыгнула с часовой башни?
И опять меня терзала сотня вопросов.
Где же был Малкольм, когда стал так нужен?
Одно я знала точно, какими бы поисками ни занимался граф, я должна ему помочь. Любыми способами, всеми правдами и неправдами мне нужно было найти возможность избавиться от дара. Пусть даже это займет не один десяток лет.
И все же у меня появились первые зацепки. Старуха Тахи и ее проклятие.
Ванесса могла специально умалчивать о них и не говорить Малкольму о жрице бога смерти, чтобы не давать лишних зацепок. Графине ведь нравилась ее жизнь. И то, что наши с ней истории начались так похоже, было первым тому доказательством. Теперь я даже не сомневалась, что отец Эдриана и мой Вивальд умерли, став не просто спусковыми крючками для пробуждения внутреннего чудовища, а его первыми жертвами.
И если все мои предположения верны, то интересно, чем заслужил проклятие Малкольм. Ведь не он наступал старухе на руки, ломая пальцы, и точно не он отвесил ей оплеуху в порыве гнева. Ему-то за что такое «счастье»?
С моей точки зрения гораздо логичнее было проклясть на вечные муки именно его отца, и тогда Ванесса наверняка бы возненавидела свою жизнь, осознав, что навеки связана с насильником.
Я еще долго лежала и размышляла над всем этим, пока незаметно не уснула вновь. У меня и в мыслях не было, что странные сны могут вернуться еще раз, но я вновь погрузилась в пучину жизни Ванессы.
На этот раз что-то изменилось.
Я находилась на крыше неизвестного здания и взирала на перевернутый мир вниз головой. Мое тело мерно покачивалось в такт ветру, словно колыхаясь на невидимых волнах, да и воздух вокруг был иным. Плотным, густым и в то же время дрожащим от миллиардов звуков, рожденных этим городом. Звон клаксона вдалеке, комариный писк в трехстах ярдах, чих кэбмена на соседней стрит. Все это я чувствовала, но искала совершенно иное….
Этой ночью мне нужна была жертва. Голод терзал нутро, хотелось кого-нибудь особенно грешного. Чтобы поймать, вкусить, выпить жизнь…
Впиться когтями, почувствовать кровь, разорвать плоть… – вторила моя сущность.
Я шумно втянула воздух и возм