– Не могу больше, – прохлюпала я. – Огромная, как слон, меня и краном не сдвинуть, все везде болит. Вот, хотела накрасить ногти на ногах, но, как видишь, не смогла.
– Это нормально, милая, ты на восьмом месяце беременности.
Я продолжала плакать, это было сильнее меня, все мышцы моего лица пустились в пляс сами собой, так что я не могла их контролировать.
– Да знаю, я с радостью жду ребенка, но порой это так тяжело! Я ни во что не могу влезть, скоро мне придется довольствоваться скатертью.
– Понимаю, но ведь это так замечательно, что ты можешь носить в себе жизнь. Мне бы хотелось это испытать.
– Это действительно волшебно. Мне правда нравится чувствовать в себе нашего сына, особенно когда он делает батут из моей промежности или отрабатывает приемы карате на моих ребрах.
И снова принялась плакать. Видя, что демонстрация сочувствия не сработала, ты решил действовать по-другому.
Ты притащил меня в гостиную, заставил сесть на диван, а ноги велел положить на журнальный столик. Затем открыл флакончик лака и стал красить мне ногти.
Как же ты старался! Об этом свидетельствовали и кончик языка, высунувшийся от усердия, и продолжительность самой операции. Час с четвертью для десяти ногтей – это своего рода рекорд!
Гордый и счастливый от выполненной миссии, ты возвестил об окончании работы.
Тогда я посмотрела на результат.
Мои ноги напоминали лицо младенца, которому впервые в жизни дали полакомиться морковным пюре. Красные следы виднелись повсюду, вплоть до щиколоток.
И тут ты расхохотался во всю глотку, я тоже. Ногти тебе украсить не удалось, но мой моральный дух ты поднял здорово.
· Глава 48 ·
Эмма и Ромен были так же обескуражены, как и я. Вернувшись домой, я собрала их в своей комнате. Решение пришло само: мы застанем отца в баре, надеясь, что этого окажется достаточным, чтобы он понял пагубность своих действий. Алкоголь – это палач. И я не хотела, чтобы отец вошел в число жертв.
Спустившись в сад, Ромен громко объявил:
– Мы сходим за сардинами для ужина.
– Не могли бы вы побыть пока с ребятней? – спросила Эмма.
Жером и Нонна откликнулись, кивнув ей, Голубка сделала вид, что не расслышала. Мама, как всегда, еще не вернулась с пляжа.
На этот раз мы решили отправиться пешком: найти место для парковки в дневное время в городе было немыслимо.
Эмма казалась озабоченной:
– Он страшно на нас рассердится. Ему будет ужасно стыдно…
– Черт, да он чуть не сдох от этого! – Ромен был в ярости. – Очень надеюсь, что ему будет стыдно! А ты, Полинка, что, не согласна?
– Согласна, конечно. Но думаю, ему понадобится помощь.
Оставшаяся часть пути прошла в полной тишине. В памяти поневоле всплывали годы, когда отец чуть не загубил свою жизнь из-за бутылки. Мне было лет десять, когда я впервые стала понимать, что в семье что-то не так. Мама нас оберегала, делала все возможное, чтобы мы ни о чем не догадывались. Но когда мамы дома не было, именно я принимала у нее эстафету, чтобы не дать младшим слишком рано столкнуться с недетскими проблемами.
Он старался пить тайно, скрываясь, хотя эффект был налицо. Достаточно было просто проследить за ним, куда он ходит, чтобы узнать, где в этот момент находилась его сегодняшняя порция алкоголя. Помню, как-то мама работала, мы все вместе играли в «Монополию», а отец беспрестанно бегал в туалет. И каждый раз, когда он оттуда выходил, он становился чуть более пьяным, чем раньше. Когда я в свою очередь туда пошла, я открыла шкафчик, где хранились туалетная бумага и чистящие средства. Там-то она и стояла – горделивая, наглая. Я сразу же выплеснула остатки в унитаз, чтобы она перестала нас травмировать. На следующий день бутылка переместилась в гараж. Затем в корзину для грязного белья. И совсем немного от ее содержимого – в банку из-под кофе.
Так он старался усыпить свой дух, заставляя молчать свои чувства. Вероятно, он хотел забыть о вещах, о которых мы по молодости ничего не могли знать. Его не удовлетворяло просто опьянение, нет, ему требовалось напиваться почти до полного бесчувствия. Я помнила его полузакрытые глаза с тяжелыми веками, нечленораздельную речь, обмякшее тело и заторможенный мозг. Передо мной до сих пор стояла картина: он сидит рядом с плеером, куда вставлена кассета со старыми заунывными песнями, голова его низко опущена, плечи поникли. Пьянство – это место, куда уходят те, кто не хочет быть нигде, место, где можно отчасти умереть, но не так чтобы совсем.
Жестокое испытание для ребенка – видеть, что его отец приводит себя добровольно в подобное состояние. В голове моей до сих пор теснятся образы, от которых я предпочла бы избавиться навсегда. Я не помню толком, как прошло празднование моего десятилетия, однако отчетливо вижу, как отец пытается прикурить сигарету не тем концом, поднося зажигалку по меньшей мере сантиметров за двадцать от нее. Я плохо помню, как получала медаль за плавание, зато хорошо помню, как на обратном пути он, посадив меня на багажник мопеда, завернул в бар, взяв с меня слово, что я никому не расскажу. Не помню, какие чувства я испытала, получив школьный аттестат, зато помню, как тащила отца на своем плече, а ему едва удалось доковылять до дома. Я даже не помню последних слов моего обожаемого дедушки, произнесенных им перед смертью, зато помню бесчувственное тело отца, который валялся в коридоре и не реагировал на мои крики.
Как же я гордилась тем, что отцу удалось-таки одолеть эту гидру, ударить ее оземь и отрубить ей все головы. Лишь бы только они не начали отрастать снова, как хвосты у ящериц.
Мы подошли к бару. Время словно сместилось, словно сегодня со мной сюда пришли четырнадцатилетняя сестра и девятилетний братишка, и я должна была их оберегать. Поэтому я вошла первой.
В баре за столиками сидели в основном семьи перед порциями блинов и прохладительными напитками. Немало одиноких клиентов расположилось на барных стульях. Кое-кто просто подходил и покупал сигареты. Бородатый человек за стойкой внимательно посмотрел на нас. Отца нигде не было видно.
– Его здесь нет, – с облегчением произнесла Эмма.
– Подожди, мы сейчас спросим.
Я приблизилась к бару и обратилась к высокому бородачу:
– Доброе утро, господин, мы ищем нашего отца, несколько раз мы видели, как он заходил в ваш бар. Невысокий человек, около метра семидесяти трех, седой, с залысинами. Одет в бежевые бермуды и черную футболку.
Бармен смотрел на меня так, словно я говорила по-молдавски.
– Погодите, я покажу вам фотографию, – вмешался брат.
Он вытащил телефон и стал прокручивать изображения, пока не нашел нужного, после чего показал его бородачу.
– Вот, это он.
Это была фотография, сделанная у бассейна. На отце были солнцезащитные очки и кепка.
Я покачала головой:
– Да, так это ему и поможет! У тебя случайно нет еще его фото в капюшоне?
Взгляды всех сидевших в баре обратились на нас. Мы стали главным развлечением дня.
– Я понял, кто это, – сказал бармен.
Если бы надежда была видимой, мы бы увидели, как она отлетела. Значит, так все и было.
– А откуда я могу знать, что вы его дети?
– У нас что, физиономии похожи на следователей ФБР, так, что ли? – усмехнулся брат. – Вы можете нам помочь или нет?
Бородатый внимательно изучал нас в течение нескольких секунд, поглаживая рукой свои длинные волосы, потом указал на лестницу в глубине зала.
– Он наверху, в отеле.
– Что?! – закричала сестра. – Какого черта он делает в отеле?
Вокруг нас послышались сальные смешки. Демис Руссос[63] вздохнул:
– Ну а вы как думаете, что можно делать в отеле посреди дня, да еще с женщиной?
Акушерка предупредила: ваш сынок на подходе, скоро, очень скоро он появится на свет.
Крохотные одежки были тщательно выстираны, выглажены и сложены в стопку.
Детская подготовлена и украшена, несколько дней мы провели, рисуя на стенах холмистые пейзажи и зверушек, развешивая рамки и движущиеся подвесные фигурки, застилая кроватку и пытаясь разместить все мягкие игрушки. «Материнский чемоданчик» был собран и застегнут. Мы были готовы. И ждали этого момента с нетерпением.
В девять вечера я ела шоколадное мороженое, когда нестерпимая боль пронзила мне низ живота.
Несколько дней назад у нас уже случилась ложная тревога, поэтому стоило подождать, чтобы симптомы подтвердились. Спустя двадцать минут все сомнения исчезли.
Я орала благим матом:
– Пора, начинается!
У меня был уверенный голос котенка, который вознамерился подражать льву.
– Можно мне принять душ перед дорогой? – спросил ты.
Отвечать не пришлось. Взгляда котенка тебе хватило.
За все время поездки в роддом радио ты не включал. С четкими интервалами, которые становились все короче, я начинала перевоплощаться в Бьянку Кастафиоре[64].
На каждой выбоине и неровности я принималась тебя бранить.
Но тебе, видимо, требовалось намного больше, чтобы с твоего лица сошла самодовольная улыбка.
– Вам в родильную палату? – спросила акушерка в приемном покое.
Я густо покраснела. Возможно, к этому времени мне удалось немного обуздать свою боль.
Сначала нас поместили в бокс, чтобы проверить, нет ли очередной ложной тревоги. Но на этот раз все было серьезно, и нас тут же перевели в родильную. Вот тут-то и начались мои страхи.
– Я умру, – простонала я, пока вокруг моего живота устанавливали оборудование.
Ты нежно гладил меня по голове:
– Нет, не умрешь.
– Ты назло так говоришь, будешь мне возражать, тогда уж точно умру!