41 печенья «мадлен», обмакиваемого в липовом чае. Сильное чувство счастья охватывает Марселя, когда он подносит к губам ложку чая с размоченным в нем кусочком мадленки: «На меня снизошло восхитительное наслаждение, само по себе совершенно беспричинное. Тут же превратности жизни сделались мне безразличны, ее горести безобидны, ее быстротечность иллюзорна – так бывает от любви, – и в меня хлынула драгоценная субстанция; или, вернее сказать, она не вошла в меня, а стала мною. Я уже не чувствовал себя ничтожным, ограниченным, смертным»42. На долю Марселя выпадает «немного чистого времени» (un peu de temps à l’état pur)43. Эта ароматная эссенция времени вызывает чувство длительности. Поэтому Марсель чувствует себя избавленным от простой «условности времени» (contingences du temps)[44]. Алхимия времени связывает ощущения и воспоминания в освобожденном как от настоящего, так и от прошлого хрустале времени44. Пруст действительно говорит об ароматном хрустале, точнее о «хрустале» (cristal) «молчаливых, звучных, душистых и прозрачных часов» (heures silencieuses, sonores, odorantes et limpides)45. Время конденсируется «в тысячу закрытых сосудов (vases clos), каждый из которых наполнен доверху вещами, обладающими различной расцветкой, запахом, температурой» (dont chacun serait rempli de choses d’une couleur, d’une odeur, d’une température absolument diff érentes)46. Причем этот сосуд, наполненный ароматами (un vase rempli de parfums)47, постольку является «вневременным» (extra-temporel) местом, поскольку из него ничто не утекает, ничто не подвергается темпоральной диссоциации. Но он подпитывается не внетемпоральной трансценденцией. Благоуханная «небесная пища» (la céleste nourriture)48 состоит из темпоральных ингредиентов. Ее запах – это не запах вневременной вечности. Прустовская стратегия длительности позволяет времени источать аромат. Она предполагает историческое существование, ход жизни. Его запах – это запах имманенции.
Интересно, что чарующий аромат времени раскрывается в реальном запахе. Чувство обоняния очевидно является органом воспоминаний и воскрешений. «Mémoire involontaire»[45], конечно, создается и тактильным (жесткость крахмальной салфетки или ощущение неровно пригнанных булыжников), акустическим (стук ложки о тарелку) и визуальным опытом (вид мартенвильских колоколен). Но именно вызываемое запахом и вкусом чая воспоминание испускает особенно интенсивный аромат времени. Оно вновь воскрешает целый мир детства.
Ароматы и запахи, очевидно, проникают очень глубоко в прошлое, касаясь давних временны́х периодов. Поэтому они образуют каркас для самых ранних воспоминаний. Один-единственный запах воссоздает казавшуюся потерянной вселенную детства: «<…> как в той игре, которой забавляют себя японцы, окуная в фарфоровый сосуд с водой комочки бумаги, поначалу бесформенные, которые, едва намокнув, расправляются, обретают очертания, окрашиваются, становятся разными, превращаются в цветы, в домики, в объемных узнаваемых человечков, – так теперь все цветы из нашего сада и из парка г-на Сванна, и белые кувшинки на Вивонне, и добрые люди в деревне, и их скромные жилища, и церковь, и весь Комбре с его окрестностями – все это обрело форму и плотность, и все – город и сады – вышло из моей чашки с чаем»49. «Почти неощутимая капелька» чая столь обширна, что в ней умещается «огромная конструкция воспоминания»[46]. Вкус (le goût) и запах (l’odeur) переживают смерть людей и разрушение вещей. Они – острова длительности в огромном потоке времени: «Но когда после смерти людей, разрушения вещей ничего не остается из минувшего, – тогда одни только запах и вкус, более хрупкие, но и более живучие, менее вещественные, более стойкие, более верные, еще долго, как души, живут в развалинах всего остального и напоминают о себе, ждут, надеются <…>»50.
В «Понимании медиа» Маклюэн указывает на интересный эксперимент, который, кажется, предоставляет физиологическую основу для опыта мадленок у Пруста. Стимуляция мозговой ткани во время операций на мозге пробуждает много воспоминаний. При этом они оказываются пропитаны особыми ароматами и запахами, которые объединяют их и образуют каркас для ранних воспоминаний51. Запах будто овеян историей. Он полон историй, нарративных образов. Обоняние, как отмечает Маклюэн, «иконично» (iconic). Его также можно было бы назвать эпически-нарративным чувством. Оно связует, сплетает, конденсирует темпоральные события в картину, в нарративный образ. Овеянный образами и историей запах вновь стабилизирует Я (Ich), находящееся под угрозой диссоциации, помещая его в рамки идентичности, автопортрета. Временна́я протяженность дает прийти к самому себе. Счастье приносит это возвращение-к-себе (Rückkehr-zu-sich). Там, где запахи, там и само-собирание (Wo es duftet, sammelt es sich).
Запах медлителен. Поэтому как медиум он не соответствует эпохе скоростей. Запахи не могут так быстро следовать друг за другом, как оптические образы. В противовес им они так же плохо поддаются и ускорению. В обществе, в котором господствуют запахи, по-видимому, в равной мере не развилась бы и склонность к изменениям и ускорению. Оно питалось бы воспоминаниями и памятью, медлительным и продолжительным. Эпоха скоростей – это, наоборот, «кинематографическое» время, в значительной мере визуально оформленное. Такая эпоха превращает мир в «синематографическое дефиле»52. Время распадается на простую последовательность моментов настоящего. Эпоха скоростей – это эпоха без запаха. Аромат времени – это явление длительности. Поэтому он ускользает от «действия» (l’action), от «непосредственной радости» (la jouissance immédiate)53. Он действует непрямо, опосредованно и в обход.
Нарративная практика времени Пруста противодействует темпоральной диссоциации, укладывая события в рамки, связывая их в единое целое или сочленяя их в эпохи. Они пере-собираются (re-assoziiert). Сеть отношений между событиями позволяет освободить жизнь от чистой контингентности. Она придает ей значимость. Пруст, очевидно, убежден, что на глубинном уровне жизнь представляет собой плотно сотканную сеть взаимосвязанных происшествий, «что она же и беспрестанно создает [нити] <…> между обстоятельствами, <…> так, что между любой крошечной точкой моего прошлого и всеми остальными в плотной сети воспоминаний остается лишь выбрать нужное сплетение»54. Отсутствию связей в моментальном настоящем, на которое грозит распасться время, Пруст противопоставляет темпоральную ткань отношений и сходств. Нужно лишь поглубже вглядеться в бытие, чтобы понять, что все вещи связаны друг с другом, что даже мельчайшая вещь сообщается с мировым целым. Но у эпохи скоростей нет времени, чтобы углубить восприятие. Лишь в глубине бытия открывается пространство, где вещи льнут друг к другу и сообщаются друг с другом. Именно это дружелюбие бытия придает миру аромат.
Истина также возникает из отношений (ist ein Beziehungsgeschehen). Она возникает, когда в силу сходства или другой близости вещи сообщаются друг с другом, когда они обращаются друг к другу и вступают в отношения, или дружатся: «<…> истина (la vérité) появится лишь тогда, когда писатель, взяв два различных предмета, установит их связь <…> и заключит их в окружность изящного стиля. То же самое и в жизни, когда, сравнивая общее качество двух различных ощущений, он высвободит их единую сущность, объединив то и другое, дабы избавить от условности времени, в одну метафору»55. Лишь отношения сходства, дружбы или родства делают вещи истинными. Истина противостоит случайности простого сочетания. Истина означает связь, отношение и близость. Только крепкие отношения делают вещи настоящими: «То, что мы называем реальностью, – это некая связь между ощущениями и воспоминаниями, которые в одно и то же время окружают нас, связь, отринувшая простое синематографическое видение, <…> – единственная связь, которую должен отыскать писатель, чтобы навсегда соединить в своей фразе два различных понятия»56. Создание метафор также является практикой истины, поскольку оно сплетает обширную сеть отношений и прокладывает пути сообщения и связей между вещами. Оно противостоит атомизации бытия. Оно также является практикой времени в той мере, в которой противопоставляет быстрой смене изолированных друг от друга событий длительность, верность отношениям. Метафоры – это запахи вещей, которые они испускают, когда становятся друзьями.
«Непосредственная радость» не способна на прекрасное, поскольку красота одной вещи проявляется «лишь гораздо позже» в свете другой, уже в смысле реминисценции. Прекрасное обязано своим существованием длительности, созерцательному сосредоточению. Прекрасен не мгновенный блеск или очарование, а остаточное свечение, фосфоресценция вещей. «Синематографическое дефиле» – это не темпоральность прекрасного. Эпоха скоростей, ее «синематографическая» последовательность моментов настоящего не имеет доступа к прекрасному или истинному. Лишь в медлительном созерцании, даже в аскетическом воздержании вещи обнажают свою красоту, их ароматную эссенцию. Она состоит из темпоральных отложений, которые фосфоресцируют.
Время ангела
Кто, если вскрикну, услышит меня в построеньях ангелов? – да если бы даже один вдруг прижал меня к сердцу, я бы погиб от силы его бытия. Ведь прекрасное – что, как не начало ужасного, и мы до поры восхищаемся, пользуясь тем, что оно гнушается нас уничтожить. Всякий ангел нас ужасает.
Много раз провозглашавшийся конец нарратива – это конец эпического времени, конец истории как