intrigue[48], которая встраивает события в нарративный путь и тем самым измышляет взаимосвязь, значимость. Конец нарратива – это прежде всего темпоральный кризис. Он разрушает ту темпоральную гравитацию, которая собирает прошлое и будущее в настоящем. Если темпорального собирания не происходит, то время распадается. Постмодерн не равен наивному ликованию по поводу конца нарративного времени. Скорее представители постмодерна конструируют различные темпоральные стратегии и стратегии бытия (Seinsstrategien), которые противостоят распаду времени, противодействуют детемпорализации. Мессианизм Деррида также вновь восстанавливает темпоральную гравитацию, не возвращаясь к старому образцу повествования и идентичности. Сам Деррида не стал бы спорить с тем, что человеческая жизнь всегда нуждается в конструировании. Повествование – не единственный возможный способ конструирования биографического времени.
Конец повествования (Erzählens) не обязательно сводит жизнь к простому перечислению (Zählen). Лишь вне повествования, то есть в intrigue, которая нуждается в смысле и вымысле, может открыться глубинный слой бытия, даже само бытие. Хайдеггеровский поворот к бытию – это также следствие нарративного кризиса. Кроме того, повествование и перечисление различаются не принципиально. Повествование – это особый модус перечисления. Оно выстраивает интригу, которая наделяет последовательность событий средством. Сверх простого перечисления она связывает ее в историю. Но в числах и перечислении, счете и повествовании не открывается бытие.
Перед лицом кризиса смысла Лиотар также совершает поворот к бытию. При этом он превращает нарративную пустоту смысла в особый опыт бытия. Различие между смыслом и бытием образует онтологическое различие. В эпоху нарратива и истории бытие уступает место смыслу. Но там, где в ходе денарративизации в сторону отходит смысл, заявляет о себе бытие. В таком случае события указывают уже не на свое нарративное смысловое содержание, не на свою чтойность (Was), а на свою фактичность (Daß). Тот факт, что что-то происходит (Daß es geschieht), для Лиотара не просто факт. Скорее он указывает на событие самого бытия. В этом повороте к бытию он близок к Хайдеггеру. От конца нарратива он даже ожидает «подъема бытия» (l’accroissement d’être)57.
Конец нарратива имеет темпоральное последствие. Он кладет конец линейному времени. События более не сцепляются в историю. Нарративное сцепление, которое учреждает смысл, действует селективно. Оно строго упорядочивает сочетание имеющихся фактов. Совершенно произвольное сочетание предложений не порождает смысл, не составляет историю. Поэтому нарративное сплетение приводит к исчезновению вещей, которые не укладываются в порядок нарратива. В определенном смысле нарратив слеп, потому что он смотрит только в одном направлении. Поэтому в нем всегда есть слепое пятно.
Утрата нарративного сплетения сбрасывает время с его линейного пути. Распад линейно-нарративного времени не обязательно представляет собой катастрофу. Лиотар видит в ней и возможность освобождения. Так, восприятие освобождается от цепей нарратива и от нарративного принуждения. Оно начинает парить, оказывается в подвешенном состоянии (suspens[49]). Так оно освобождается для нарративно не связанных событий, для события в собственном смысле слова. Ему становятся доступны вещи, которым не нашлось бы места на нарративном пути и которые тем самым лишились бы существования. Парение сопровождается «желанием воспринять неизвестное»58.
«Ангел» – так звучит короткий эпиграф, которым Лиотар открывает свою статью «Мгновение, Ньюман». Этим таинственным сближением ангела и мгновения Лиотар осуществляет мистификацию времени. Согласно Лиотару, конец нарратива не лишает время всякой гравитации. Скорее он освобождает «мгновение». Мгновение является не продуктом распада, не темпоральной частицей, которая остается после крушения линейного времени. Пусть у него нет глубинного смысла, зато оно обладает глубиной бытия. Правда, его глубина касается простого присутствия вот (Da). Мгновение ничего не репрезентирует. Оно только напоминает о том, «что “нечто должно быть вот тут вот”, прежде чем обрести какое-то значение»59. Вот – вот и все его содержание. Ангел Лиотара ничего не возвещает, ему не о чем сообщить. Он сияет в своем простом присутствии.
Время углубляется по вертикали вместо того, чтобы простираться горизонтально по нарративному пути. Нарративное время – это непрерывное время. Событие само по себе предвещает следующее событие. События следуют друг за другом и порождают смысл. Теперь же эта темпоральная непрерывность обрывается. Возникает дискретное, растрескавшееся время. Событие больше не содержит в себе указания на то, что произойдет дальше, что за ним случится следующее событие. Оно не сулит ничего, кроме своего мгновенного присутствия. Возникает время без воспоминаний и ожиданий. Его содержание полностью исчерпывается голым вот.
Лиотар цитирует Барнетта Ньюмана: «Мои картины имеют дело не с манипуляцией пространством и образами, а с чувством времени»60. Чувство времени (sensation de temps) – это не сознание времени (Zeitbewußtsein). Оно лишено всякой темпоральной протяженности, которая конституировалась бы сознанием. Оно имеет место до синтеза сознания. Речь идет не о времени, которое означает, а о времени, которое аффектирует. В мгновение ока оно вздымается как «облако аффектов»61 и вновь исчезает в ничто. Событие – это не тема, которая была бы доступна для сознания, а травма, которую нельзя вобрать в сознание, которая полностью ускользает из-под его контроля или лишает его сил.
Ответ Лиотара на распад осмысленного времени – это не привычный нигилизм, а особого рода анимизм. Пусть у первичного чувственного ощущения и нет никакого содержания, которое можно было бы тематизировать посредством сознания, зато оно пробуждает душу к жизни. Оно вырывает ее из лап смерти, из летаргии, в которой она погибла бы, если бы оно ее не воодушевило: «anima[50] существует лишь в той мере, в которой она аффектируется. Приятное или неприятное ощущение сообщает anima, что ее не существовало бы, что она не была бы “одушевленной”, если бы ее ничего не аффектировало. Эта душа есть не что иное, как пробуждение аффективности, и она остается неаффектированной в отсутствие звука, цвета, запаха, то есть в отсутствие возбуждающего ее чувственного события»62. Душа, которую к существованию пробуждает первичное ощущение, – это anima minima[51], душа без духа, которая сообщается с материей, душа без непрерывности и памяти, которая не поддается психоанализу, да и любой герме-невтике.
Согласно Лиотару, после конца нарратива искусство опустошается до состояния искусства простого присутствия. Оно основывается на одном лишь «желании, чтобы душа могла уйти от смерти»63. Звуки, цвета и голоса лишаются значений, которыми их наделяет культура. По эту сторону их культурной значимости искусство должно уделять внимание их событийному характеру. Его задача состоит в свидетельствовании о том, что нечто происходит: «aistheton[52] – это событие; душа существует, только если оно ее стимулирует; если его нет, она растворяется в неодушевленном ничто. Произведения искусства имеют задачей воспевать эту чудесную и суровую необходимость»64. Душа обязана своим существованием aistheton’у, чувственному событию. Без aistheton останется одна лишь анестезия[53]. Эстетика – это рецепт против угрозы анестезии.
Лиотар придерживается мнения, что именно конец нарративного времени позволяет приблизиться к «таинству бытия»65, что оно имеет следствием «подъем бытия». Но он крайне маргинализирует его нигилистическое измерение. Распад темпорального континуума делает экзистенцию радикально хрупкой. Душа постоянно оказывается беззащитна перед угрозой смерти, перед ужасом ничто, так как событие, вырывающее ее из лап смерти, лишено всякой длительности. Интервалы между событиями – это зоны смерти. В эти межвременья без событий душа впадает в летаргию. Радость бытия смешивается со страхом смерти. За экзальтацией следует депрессия, причем депрессия онтологическая.
Глубина бытия соседствует с его абсолютной нищетой. В нем полностью отсутствует пространство для обитания. В этом Лиотар радикально отличается от Хайдеггера. Лиотаровское таинство бытия касается голого вот-бытия. «Anima minima», которая участвует в таинстве бытия, в конце концов является душой простейшей монады, той вегетативной душой, которая не обладает ни сознанием, ни духом. Она знает только два состояния: ужас и эйфория, страх перед угрозой смерти и облегчение или радость от того, что ее удалось избежать. О радости не может быть и речи, так как она является продуктом сознания. Лиотаровское растрескавшееся, дискретное время-событий (Ereignis-Zeit) в бездне бытия – это не время жизни или обитания. Жизнь – это нечто большее, чем вегетативное состояние, большее, чем простое бодрствование. Конец нарративного времени необязательно должен вести к вегетативному времени. Существует время жизни, которое не является ни нарративным, ни вегетативным и располагается по ту сторону темы и травмы.
Ароматные часы: краткий экскурс в Древний Китай
Красные цветы торчат из вазы,
Дым ладана клубится вверх.
Ни ответов, ни вопросов,