Новые медиа уничтожают само пространство. Гиперссылки ведут и к исчезновению путей. Электронной почте не нужно преодолевать горы и океаны. Строго говоря, она уже не «подручное». Вместо «рук» она сразу достигает глаз. Эпоха новых медиа – это эпоха имплозии. Пространство и время имплодируют, превращаясь в Здесь и Сейчас. Отдаляется все. Нет больше священных пространств, которые нельзя было бы отдалить, т. е. пространств, к сущности которых принадлежит их сохранность. Пространства, которые пахнут, схороняют себя от показа. Им присуща ауретическая даль. Созерцательный, пребывающий взгляд не отдаляет. В поздних работах Хайдеггер уходит прочь от неограниченного отдаления мира. Так, исток – это нечто, что «медлит в изъятии и сберегает себя»78. Он не расточает и не распродает себя. Близость к истоку, по Хайдеггеру, – это «укрывающая близость»79.
«Люди», которых Хайдеггер представляет как общую онтологическую константу, – это в действительности явление его времени. Они будто бы современники Хайдеггера. Так, темпоральный опыт «людей» точно соответствует тому «кинематографическому» времени, которое, согласно Прусту, характеризует «эпоху скоростей». Время рассеялось на простую последовательность моментального настоящего. «Люди» «столь мало отда[ю]тся “сути дела”, что по достижении увидения сразу же отвлека[ю]тся на ближайшее»80. «Люди» идут по миру, переключаясь. Поэтому Хайдеггер говорит о «рассеянной несобранности» или о «беспочвенности».
Хайдеггер рано понимает, что пустота бытия сопровождается ускорением процесса жизни. Вот что говорится в лекции 1929–1930 гг.: «Почему мы больше не находим для себя никакого значения, т. е. никакой существенной возможности бытия? Может быть, потому что совершенно отовсюду нам открывается безразличие, причины которого мы не знаем? Но кому хочется так говорить, когда международные связи, техника, экономика влекут человека к себе и заставляют постоянно находиться в движении?»81. Хайдеггер объясняет всеобщую спешку неспособностью воспринимать тишину, продолжительное и медленное. Там, где отсутствует длительность, возникает ускорение как чисто количественный рост, чтобы восполнить нехватку длительности, даже нехватку бытия: «Быстрота – <…> это невозможность выдержать тишину сокрытого роста <…> лишь количественный рост, слепота по отношению к сущностно мгновенному, которое не мимолетно, а открывающее вечность»82.
Философия времени Хайдеггера завязана на его времени. Поэтому его критические высказывания о времени, например, о его постоянной нехватке, относятся к его времени: «Почему у нас нет времени? Почему мы не хотим его терять? Потому что оно нам нужно, у нас есть на что его употребить. На что? На наши повседневные занятия, рабами которых мы стали уже давно. <…> В конечном счете это не-имение-времени оборачивается еще большей утратой самости, чем позволенная себе самому трата времени»83. Здесь Хайдеггер взывает к «существенному в вот-бытии», которого «нельзя добиться никакой деятельностью, никакой спешкой»[56]. «Собственная» экзистенция «медленна». Хайдеггер открыто совершает поворот прочь от «модерна»84, который характеризуется моментальным настоящим и дискретностью. «Люди» как характерное проявление модерна воспринимают только узкую точку актуального. Поэтому они гонятся от одного настоящего к другому.
Распад времени охватывает и идентичность вот-бытия. Вот-бытие «рассеивается» «по многообразию того, что каждодневно “происходит”»85. Оно «теряется» «в актуализации сего-дня»[57]. Тем самым оно теряет и свою собственную непрерывность. Эпоха скоростей – это эпоха «рассеяния». Так просыпается потребность «собрать себя из рассеяния и бессвязности»[58]. Но нарративная идентичность производит лишь взаимосвязь. Хайдеггеровская же стратегия идентичности, напротив, касается обретения «исходн[ой], непотерянн[ой], взаимосвязи не требующ[ей] протяженност[и] целой экзистенции»86, то есть «протяженно[го] устояни[я], в котором присутствие как судьба держит рождение и смерть вместе с их “между” в свою экзистенцию “включенными”»[59]. «Судьбоносно целая протяженность»[60], то есть история – это нечто большее, чем повествование, которое учреждает взаимосвязь. Она не создаваемая нарративно картина, а пред-нарративное обрамление, которое охватывает «рождение и смерть вместе с их “между”». По эту сторону нарративного конструирования своей идентичности вот-бытие удостоверяется в самом себе. Стратегия времени и идентичности у Хайдеггера – это ответ на нарративный кризис его времени. Она формулирует идентичность, которая все еще была бы возможна в эпоху всеобщей денарративизации.
В основании «Бытия и времени» лежит обусловленная временем идея о том, что утрата исторической значимости приводит к распаду времени на ускоряющуюся последовательность изолированных событий, что в силу отсутствия гравитации или укорененности в смысле время мчится вперед без остановки и без цели. Темпоральная стратегия Хайдеггера состоит в том, чтобы вновь укоренить время, придать ему новую значимость, новую опору, снова впрячь его в ход истории, чтобы оно не рассеивалось на лишенную смысла, ускоряющуюся последовательность событий. В противовес угрозе конца истории Хайдеггер усиленно взывает к истории. Но он, конечно, знает, что сила тяжести, историческая значимость, которая вновь должна упорядочить время, не может иметь теологическую или телеологическую природу. Поэтому он прибегает к экзистенциальному понятию истории. Теперь историческая сила притяжения исходит от усиления самости. Хайдеггер связывает время, перекрещивая темпоральные горизонты на самости. История как направленное время защищает время от распада, от рассеяния на простую последовательность моментального настоящего. При этом направление дается самостью. «Постоянство самости»[61], эта сущность собственной историчности, есть длительность, которая не проходит. Она не утекает. У того, кто существует подлинно[62], время, так сказать, есть всегда. У него всегда есть время потому, что время и есть самость. Он не теряет времени, потому что он не теряет себя: «Как несобственно экзистирующий постоянно теряет время и никогда такового не “имеет”, так отличием временности собственной экзистенции оказывается то, что она в решимости никогда не теряет время и “время всегда имеет”»87. Нехватка времени – это, напротив, симптом неподлинного существования. Вот-бытие в своем неподлинном существовании теряет свое время, потому что оно теряет себя в мире: «Хлопотливо теряя себя на озаботившем, нерешительный теряет на нем свое время. Отсюда характерная для него речь: “У меня нет времени”»[63]. Темпоральная стратегия Хайдеггера в конечном счете состоит в том, чтобы превратить «У меня нет времени» в «У меня всегда есть время». Это стратегия длительности, попытка вернуть утраченное господство над временем, причем силами экзистенциальной мобилизации самости.
В более поздних работах Хайдеггер все больше отдаляется от исторической модели времени. Место истории занимают времена года или другие фигуры повторения: «Светлая радость ведения цветет в воздухе проселка, меняющемся вместе с временами года <…>. На пути, каким бежит проселок, встречаются зимняя буря и день урожая, соседствуют будоражащее пробуждение весны и невозмутимое умирание осени и видны друг другу игры детства и умудренная старость. Однако в едином слитном созвучии, эхо которого проселок неслышно и немо разносит повсюду, куда только заходит его тропа, все приобщается к радости»88. «Тихое созвучие» времен года и его отголоски, которые «повсюду» («hin und her») задерживаются и даже обновляются, намекают на длительность. Мир – это резонирующее в самом себе пространство звуков, в котором ничто не может отзвучать или пройти. «Собирающая игра», которая ничего не предает исчезновению, рассеянию, производит наполненную длительность: «В прохладе осеннего дня огонь лета пресуществляется в радости. <…> Радость осенней прохлады, которую скрывало в себе лето, каждый год порхает над этим проселком со своей собирающей игрой»89.
Хайдеггер вновь и вновь возвращается к фигуре «туда и сюда» (des Hin und Her). Эта фигура противоположна историческому времени. В этом «туда и сюда» время будто бы стоит на месте. Так восстает (ent-steht) длительность. Стихотворение Хайдеггера «Время» гласит: «Как долго? / Лишь когда часы встанут, / а маятник туда и сюда кончит бить, / ты услышишь: они ходят, ходили, а теперь / перестали ходить. / Вот вечереет – время, / которое почти что истекло, / в часах, своем никчемном следе, / вдруг восстает»90. «Туда и сюда» производит длительность в цикличных переменах. Хайдеггеровский «Проселок» также сконструирован наподобие часов с маятником. Так, «Проселок» начинается со слов: «Он от ворот дворцового парка ведет в Энрид»[64]. Ближе к концу мы читаем: «Дойдя до Энрида, проселок поворачивает назад к воротам дворцового сада»[65]. Это «туда и сюда» превращает проселок в фигуру повторения и собирания. Ничто не идет вперед, не возвращаясь назад. Всякому «туда», будто эхо, вторит «сюда». Это движение туда и обратно отражается и в играх детей: «Мальчишки <…> мастерили из дубовой коры кораблики и, снабдив гребными банками и рулем, пускали их в ручье Меттенбахе, или в бассейне у школы. Эти дальние плавания еще без труда приводили к