цели, а вскоре оканчивались на своем берегу»91. Ничто не теряется в неопределенности. И ничто не подвержено изменениям. Проселок – это тихое место вечного повторения. Все остается собранным: «Все, что обитает вокруг проселка, он собирает в свои закрома, уделяя всякому идущему положенное ему»[66]. Все покоится в не знающей времени «сущности», в вечном настоящем. «Туда и сюда» проселка утихомиривает мир в «одном и том же» (in das «Selbe»). В маятниковом ходе «туда и сюда» восстает мир. Проселок репрезентирует ясно ограниченный, резонирующий в самом себе мир длительности. Все предстает в простом блеске обозримого порядка. Ничто не ускользает от материнских глаз и рук: «Глаза и руки матери были всему границей и пределом. Словно хранила и ограждала все бытие и пребывание ее безмолвная забота»[67].
Проселок не стремится ни к какой цели. Скорее он созерцательно покоится в себе. Он – наглядный пример via contemplativa[68]. Туда-и-обратно освобождает его от цели, не подвергая деструктивному рассеянию. Ему свойственно своеобразное собирание. Он не уходит, а пребывает. Он умиротворяет направленное, судорожное время труда до состояния длительности. Как место созерцательного пребывания он олицетворяет собой обитание, которое не нуждается ни в какой цели, ни в каком результате, которое обходится без теологии или телеологии.
Мир – это «хоровод»92 «земли и неба, божеств и смертных»[69]. «Хоровод» является и темпоральной формулой, это вечное вращение в самом себе. Он препятствует всякому пространственно-временному рассеянию. Все остается собранным в «круге» мира, в «сиянии [его] односложности»[70]. «Небо» – это тоже вневременное вращение в самом себе, вечные восходы и закаты. Оно – «это путь Солнца, бег Луны, блеск звезд, времена года, свет и сумерки дня, тьма и ясность ночи, милость и неприютность погоды, череда облаков и синеющая глубь эфира»[71]. Строго симметричное построение мира в темпоральном плане производит впечатление застывшего времени. Симметрия мира, устойчивый, никогда не меняющийся порядок взывает к языку и продолжается в нем. Поэтому Хайдеггер и подчеркивает его с помощью особых языковых фигур. Философия Хайдеггера состоит не только из аргументов, но и – что проблематично – из стихов. Целенаправленно используемые синтаксические конструкции и рифмованные структуры вызывают, к примеру, ощущение вечного порядка. Так, к прекрасному, симметричному порядку мира как «четверицы» взывает стихотворение, которое неслучайно состоит из двух строф с четырьмя симметрично выстроенными строками. «Сияние их односложности» преисполняется в метрическом сиянии «Ливни льют/Духи ждут» («Regen rinnt/Segen sinnt»):
Лес в покое,
Реки хлещут,
В скалах тихо
Ливни льют.
Нивы стонут,
Ключ искрится,
Ветры воют,
Духи ждут93.
Запах дуба
Почему до сих пор не изобрели Бога медлительности?
Ускорение всеобщего процесса жизни лишает человека способности к созерцанию. Тем самым от него скрываются те вещи, что открываются лишь созерцательному пребыванию. Ускорение – это не первичный процесс, который лишь впоследствии приводит к утрате vita contemplativa. Отношения между ускорением и утратой vita contemplativa куда более сложны. Неспособность пребывать в созерцании может прямо вызывать центробежную силу, которая приводит ко всеобщей спешке и рассеянию. Как ускорение процесса жизни, так и утрата способности к созерцанию в конечном счете объясняются той исторической констелляцией, в которой исчезает вера в то, что вещи существуют сами по себе и вечно пребывают в своем так-бытии. Всеобщая дефактификация мира лишает их всякого собственного сияния, всякого собственного веса и низводит их до состояния производимых объектов. Лишенные пространственной и темпоральной обусловленности, теперь они становятся манипулируемыми и производимыми. Фактичность уступает место производству. Бытие дефактифицируется до статуса процесса.
Хайдеггер видит в технике модерна угрозу того, что она дефактифицирует бытие до состояния управляемого и планируемого процесса. Хайдеггеровское бытие – это как раз противоположность процесса. Procedere[73] предполагает постоянное изменение. Бытие, напротив, не идет вперед. Скорее оно резонирует и пребывает в «одном и том же». В этом и состоит его фактичность: «Простота несложного сберегает внутри себя в ее истине загадку всего великого и непреходящего. Незваная, простота вдруг входит в людей и, однако, нуждается в том, чтобы вызревать и цвести долго. В неприметности постоянно одного и того же простота таит свое благословение»94. Процесс идет вперед к цели. Его функциональная телеология делает ускорение осмысленным. Чем быстрее достигается цель, тем эффективнее подход. Ускорение внутренне присуще чисто функциональному процессу. Поэтому процессор, который знает только вычислительные процессы, подвергается натиску ускорения. Его можно как угодно ускорять, потому что он не обладает никакой собственной смысловой структурой, собственным тактом, потому что его можно свести к чисто функциональной эффективности, которая воспринимает любое промедление как неполадки. Компьютер не медлит. Чистый счет как работа структурируется темпоральностью, у которой нет доступа к пребыванию. Исходя из оптики procedere, пребывание было бы всего лишь остановкой, которую нужно было бы устранить как можно скорее. Покой – это не более чем пауза, которая не имеет никакого значения с точки зрения эффективности вычислительной работы. Так, Хайдеггер пишет: «Торопливость и изумленье <…> Первая – дочерь подсчета. / Второе живет неизвестным. / Первой всегда нужен план. / Второму под стать пребыванье»95.
Созерцательное пребывание предполагает вещи, которые длятся. Невозможно долго пребывать при быстро следующих друг за другом событиях или образах. Хайдеггеровская «вещь» как раз соответствует этому требованию. Она есть место длительности. Интересно, что Хайдеггер употребляет глагол «пребывать» (verweilen) и как транзитивный глагол в смысле «собирать». Человек может пребывать при вещах, потому что вещи пребывают длящиеся отношения мира. Транзитивное пребывание мира делает возможным нетранзитивное пребывание при вещах: «Вещь веществует. Веществуя, она пребывает землю и небо, божеств и смертных; пребывая их, вещь приводит этих четверых в их далях к взаимной близости»96. Земля «растит и носит, питая, плодит, хранит воды и камни, растения и животных»[74]. Небо – «это путь Солнца, бег Луны, блеск звезд, времена года, свет и сумерки дня, тьма и ясность ночи, милость и неприютность погоды, череда облаков и синеющая глубь эфира»[75]. Эти вечно действующие координаты мира, которые отражаются в вещах, могут одолжить человеческому обитанию «медлительности и постепенности, с которой растет дерево»97. Хайдеггеровская философия почвенности и родины стремится стабилизировать землю для человеческого местопребывания, которое уже давно пошатнулось или даже грозит исчезнуть навсегда.
Хайдеггеровская вещь полностью изъята из пользования и потребления. Она является местом созерцательного пребывания. Чаша служит для Хайдеггера примером вещи, которая делает возможным местопребывание (Aufenthalt) в мире. Это, конечно, не совпадение, что Хайдеггер приводит в качестве примера вещи именно чашу. Дело в том, что чаша содержит что-то (ist nämlich ein Behälter). Она удерживает свое содержимое (gibt seinem Inhalt einen Halt), так чтобы ничего не вытекло или не утекло. Хайдеггер использует эти особенные свойства чаши, чтобы продемонстрировать, что такое вещь вообще98.
Хайдеггер определяет «обитание» как «местопребывание при вещах»99. Он также мог бы сказать: пребывание при вещах. Но для местопребывания необходимо место (Halt): «Существеннее всякого устанавливания правил, чтобы человек нашелся в истине бытия как своем местопребывании. Лишь пребыванием в этой местности дается опыт надежной уместности поведения. <…> Наш язык называет надежное место пребывания “кровом”. Бытие есть кров, который укрывает человека, его экзистирующее существо, в своей истине <…>»100. Без бытия человек лишается своего места и защиты. Лишь место сдерживает (Halt verhält) также и время, создавая надежность. Без места происходит срыв времени, темпоральный прорыв дамбы. Время мчится вперед без остановки. В конечном счете ускорение объясняется утратой опоры, местопребывания, места как такового. Ускоренная последовательность кадров и событий как ход современного мира – это следствие нехватки опоры. Всеобщее ускорение жизненного мира – это лишь симптом, причина которого лежит глубже. Техники замедления или расслабления не могут остановить срыв времени. Они не устраняют его причины.
Мир по большей части, собственно, состоит из специально созданных человеком вещей или порядков. Мир Хайдеггера, напротив, всегда уже дан до всякого человеческого воздействия, то есть преддан. Это предваряющее всегда-уже составляет его фактичность. Он есть дар, ускользающий от любой человеческой хватки. Он – это мир вечных повторений. Тогда как техника модерна все больше отдаляет людей от почвы, от земли и одновременно освобождает их от ее напора, Хайдеггер настаивает на «почвенности». Хайдеггер скептически относится к любой дефактификации, к любой форме производства мира, которой человечество в конечном счете обязано своим выживанием. В противовес миру, дефактифицированному до состояния управляемого и производимого процесса, Хайдеггер взывает к «неманипулируемому» или к «тайне».