Не только время без событий может вызывать глубокую скуку. Время истории и революции, которое как раз богато событиями, но которое при этом выпадает из состояния длительности и повторения, располагает к скуке. Любое мельчайшее повторение воспринимается здесь как монотонность. Скука – это не противоположность решительного действия. Скорее они друг друга обусловливают. Именно решимость на активные действия углубляет скуку. Поэтому революционер Дантон посреди интенсивной деятельности чувствует, что время его оставило. Подлинная нехватка времени состоит не в том, что мы убиваем время, а в том, что «оно нас убивает». Время само себя опустошает. Или же от него не исходит никакой гравитации, которая связывает и собирает. Скука в конечном счете объясняется пустотой времени. Время больше не наполняет. Свобода действующего субъекта сама по себе не производит никакой темпоральной гравитации. Там, где его импульс к действию не захватывает никакого объекта, возникает пустой интервал, который наскучивает. Наполненное время не должно быть богато событиями и изменениями. Оно есть время длительности. Здесь повторение не воспринимается в качестве такового. Лишь после распада длительности оно тематизируется и проблематизируется. Поэтому любая бытовая форма повторения мучает революционера Дантона.
В своей лекции от 1929–1930 гг. Хайдеггер вопрошает о том фундаментальном настроении, которое на-страивает (be-stimmt) сегодняшний мир, которое «пронизывает нас собою»115. Поначалу он верит в то, что сможет обнаружить истовое усилие к новому самоопределению (Selbstbestimmung). «Сегодняшний человек» стремится приписать самому себе роль, значение, ценность. Именно в этом перенапряженном усилии отыскать свое значение Хайдеггер видит признак глубокой скуки: «Почему мы больше не находим для себя никакого значения, т. е. никакой существенной возможности бытия? <…>Может быть, в конце концов, с нами случилось так, что глубокая тягостная скука, подобно безмолвному туману, клубится в пропасти вот-бытия?»116 Хайдеггер истолковывает эту глубокую скуку как основной знак сегодняшнего времени. Он объясняет ее тем, что сущее в целом ускользает. Это всецелое ускользание сущего оставляет после себя «пустоту в целом»117. Вот-бытие не может прийти ни к какому осмысленному отношению к бытию. Тотальное безразличие овладевает им. Ничто не привлекает его внимания. От него ускользают все «возможности какого-либо действия»[95]. В этом и заключается «нужда в целом»118. Там, где сущее в целом ускользает, опустошается и время. Скука радикально изменяет восприятие времени: «Все сущее ускользает от нас без исключения и во всяком взглядывании, ускользает все, на что мы смотрим, <…> ускользает во всякой нашей оглядке все сущее, на которое мы оглядываемся как на бывшее, ставшее и прошедшее, <…> ускользает все сущее, во всяком нашем заглядывании, с каким мы заглядываем в него как в будущее <…>»119. Эти три взгляда на сущее в темпоральном регистре выглядят так: прошлое (оглядка), настоящее (взглядывание) и будущее (заглядывание). В глубокой скуке вот-бытие не может установить никакого темпорального отношения к сущему. Но смысл – это отношение. Поэтому глубокая скука испытывается как тотальная пустота смысла. Она объясняется пустотой времени. Там, где невозможен никакой темпоральный взгляд на сущее, дело доходит до превращения времени в бесформенную массу. Отказывает любая темпоральная артикуляция, которая могла бы представить время как осмысленное.
Отказ сущего в целом, по Хайдеггеру, происходит одновременно со «сказыванием»[96]. Исчезновение всех «возможностей какого-либо действия» в глубокой скуке дает «забрезжить» тем возможностям действия, «которые вот-бытие могло бы иметь, но которые остаются неиспользованными как раз в этом “скучно”»120. «Указывание» в отказывании осуществляется как «призывание»[97], которое взывает к тому, чтобы вот-бытие недвусмысленно ухватилось за само себя: «Но это самоосвобождение [вот-бытия] совершается только тогда, когда вот-бытие решается на самое себя (zu sich selbst entschließt) <…>. Однако поскольку вот-бытие находится посреди сущего <…>, оно, вот-бытие, может решиться только тогда, <…> когда решится действовать здесь и сейчас, в <…> выбранной им существенной возможности себя самого. Но эта саморешимость вот-бытия на себя самое <…> есть мгновение»121. Освобождающее мгновение – это «взгляд решимости»122, взгляд вот-бытия, решившегося «действовать здесь и сейчас». В этой героической решимости действовать, в которой вот-бытие намеренно ухватывается за само себя, Хайдеггер видит силу, которая сможет развеять чары скуки. В своей лекции от 1929–1930 гг. Хайдеггер полагает, что решимость действовать сама по себе может устранить пустоту бытия, а вместе с ней и пустоту времени. Он еще не понимает, что как раз упор на действие, решимость действовать активно, а равно и свобода initium[98] ответственны за пустоту времени, а именно за то, что время больше не учреждает никакую наполненную длительность.
Конечно, Хайдеггер в лекции от 1929–1930 гг. указывает на то, что в алеманском диалекте «страдать от долговременья» означает «страдать от ностальгии», что глубокая скука, следовательно, есть тоска по родине123. Но в этой лекции Хайдеггер не разбирает далее эту предполагаемую близость между скукой и ностальгией. И он еще не признает, что субъективность решившегося действовать вот-бытия не может учредить родину, что она как раз означает конец родины.
30 лет спустя Хайдеггер снова уделяет внимание близости между глубокой скукой и тоской по родине: «Она [родина] все еще есть и обращается к нам, но как нечто манящее. Ведь, предположительно, во все те виды времяпрепровождения, что изо дня в день на чужбине предлагают нам чужеродное, будоражащее, завораживающее, нас вовлекает едва ли замечаемое фундаментальное настроение глубокой скуки. Более того, предположительно, эта глубокая скука – в образе страсти к веселому времяпрепровождению – является скрытой, непризнанной, отложенной и при этом неизбывной тоской по родине – скрытой ностальгией»124. Из времени уходит длительное, продолжительное и медленное (Dauer, am Langen und Langsamen). Поскольку оно не способно долго привлекать внимание, возникают пустые интервалы, которые приходится восполнять захватывающим и будоражащим. Поэтому скука сопровождается «страсть[ю] к неожиданному, все вновь и вновь непосредственно и по-другому увлекающему и “сбивающему”»[99]. Наполненная длительность отступает перед «беспокойство[м] непрестанно изобретающего производства»125. Хайдеггер более не противопоставляет глубокой скуке решимость действовать. Теперь он понимает, что «взгляд решимости» слишком недальновиден для долгого и медленного, для пахнущей продолжительности времени, что именно переизбыток субъективности только и делает возможной глубокую скуку, что преобладание не самости, а мира, не активность, а пребывание может развеять чары скуки.
Скука господствует в разверзающейся все сильнее пропасти между субъектом и миром, между свободой и фактичностью, между действием и бытием. Решившееся на действие вот-бытие не знает больше чувства захваченности или принятия. «Острию мгновения»[100] как времени самости недостает широты и продолжительности «родины», пространства для обитания и пребывания. Хайдеггеровская «родина» означает место, которое предшествует субъекту действия, место, которому предоставляют себя (sich anheim gibt), которое всегда уже приняло активно действующую самость. Именно решимость действовать дает вот-бытию сорваться с места, предлежащего субъективности. Глубокая скука объясняется этой утратой.
Поздний Хайдеггер отказывается от акцента на действии в пользу совсем иного отношения к миру, которое он называет «отрешенностью». Отрешенность – это встречное движение, даже «встречный покой»126, выступающий против решимости действовать. Отрешенность предоставит «нам возможность обитать в мире совершенно иначе»127. Такие понятия, как «промедление», «робость» или «сдержанность», также являются поворотами прочь от акцента на действии. В конечном счете за глубокую скуку оказывается ответственна жизнь, которой всецело руководит решимость действовать. Она есть обратная сторона чрезмерной активности, vita activa, в которой отсутствует всякая форма созерцания. Вымученный активизм сохраняет скуке жизнь. Чары глубокой скуки будут развеяны только тогда, когда vita activa, находясь у своего критического конца, вберет в себя vita contemplativa и снова поступит к ней в услужение.
Vita Contemplativa
1. Краткая история досуга
У нас есть малыш, у нас есть кровать,
верно, жена?
И работа есть, у обоих до темени.
Дождь, и ветер, и солнце – о чем и мечтать?
Нам одна только малость нужна,
чтоб как птицы свободными стать, – чуточка времени.
В начале одной лекции об Аристотеле Хайдеггер, по всей видимости, сказал: «Аристотель родился, работал и умер»128. Удивительным образом Хайдеггер характеризует жизнь Аристотеля как работу[102]. Вообще-то он должен был знать, что жизнь философа как bios theoretikos[103]