<…> занятие»138.
Секуляризация не ведет к исчезновению экономии спасения. Она и дальше живет в капитализме модерна. Материальное стяжательство само по себе не объясняет накопления денег, ставшего почти иррациональным. Необходимость накопления основывается на стремлении к спасению. Теперь в спасение инвестируют и спекулируют на нем. При этом его содержание многосложно. Помимо желания посредством прироста денег как конденсированного времени получить в распоряжение время, бесконечно превосходящее ограниченное время собственной жизни, стремление к могуществу вызывает тягу к приумножению и накоплению. О многом говорит само слово «состояние» (Vermögen). Прирост состояния как капитала позволяет быть в состоянии делать больше. Для Маркса деньги также всемогущи в том, что они дефактифицируют, что они упраздняют заброшенность (Geworfenheit) в пользу наброшенности (Entworfenheit). Они осуществляют всеобщее снятие (Aufhebung) фактически данного. Так они сами по себе упраздняют уродство: «То, что существует для меня благодаря деньгам, то, что я могу оплатить, т. е. то, что могут купить деньги, это – я сам, владелец денег. Сколь велика сила денег, столь велика и моя сила. Свойства денег суть мои – их владельца – свойства и сущностные силы. Поэтому то, что я есть и что я в состоянии сделать, определяется отнюдь не моей индивидуальностью. Я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила, сводится на нет деньгами»139.
Слово «индустрия» изначально происходит от латинского выражения industria, которое означает «усердие». У английского слова «industry» до сих пор есть значения «усердие» и «старательность». «Industrial School», например, означает исправительное учреждение. Индустриализация означает не только машинизацию мира, но и дисциплинирование человека. Она вводит не только машины, но и диспозитивы, которые должны оптимизировать человеческое поведение в соответствии с экономией времени и труда вплоть до телесного уровня. Показательно, что трактат Филиппа Петера Гудена 1768 года носит название: «Порядок индустрии, или Трактат о средствах для побуждения населения к усердию»[110].
Индустриализация как машинизация сближает человеческое время с машинным. Индустриальный диспозитив – это императив темпоральной экономии, который должен формировать человека в такт с работой машин. Он приравнивает человеческую жизнь к машинальному процессу труда, к функционированию. Жизнь, в которой господствует труд, – это vita activa, полностью отрезанная от vita contemplativa. Если человек теряет всякую способность к созерцанию, то он опускается до уровня animal laborans. Жизнь, приравненная к машинальному процессу труда, знает лишь паузы, нерабочее межвременье, в которое отдыхают от работы, чтобы затем вновь полностью отдаться трудовому процессу. Поэтому «расслабление» и «переключение» не противоречат труду. Они вновь включаются в процесс труда в той мере, в которой они прежде всего служат для воспроизводства способности к труду.
Так называемое общество свободного времени и потребления ничего существенно не меняет в отношении труда. Оно не свободно от императива труда. При этом принуждение идет теперь не от жизненной необходимости, а от самого труда. Ханна Арендт ошибочно полагает, будто телос трудового общества состоит в том, чтобы освободить человека от «оков» жизненной необходимости140. В действительности трудовое общество – это общество, в котором труд, избавленный от жизненной необходимости, полагает себя в качестве самостоятельной и абсолютной самоцели. Труд становится тотальным до той степени, что, помимо рабочего времени, остается только то время, которое надо убивать. Тотализация труда вытесняет другие формы и наброски жизни. Она принуждает сам ум (Geist) к труду. «Умственная работа» – это формула принуждения. Ум, который работает, был бы противоречием.
Общество потребления и свободного времени указывает на особую темпоральность. Избыток времени, появляющийся благодаря мощному росту производительности, наполняется мимолетными и краткосрочными событиями и переживаниями. Поскольку ничто длительно не связывает время, возникает впечатление, что время проходит очень стремительно или что все ускоряется. Потребление и длительность противоречат друг другу. Потребительские товары не длятся. В них вписан распад как конститутивный элемент. Цикл появления и распада вещей при этом становится все короче. Капиталистический императив роста велит, чтобы вещи производились и потреблялись во все более быстром темпе. Необходимость потребления имманентна системе производства. Экономический рост зависит от быстрого потребления и использования вещей. Основывающаяся на росте экономика пришла бы в полный упадок, если бы люди начали вдруг беречь вещи, предохранять их от распада, способствовать их длительности.
В обществе потребления люди разучиваются пребывать. Предметы потребления не допускают созерцательного пребывания. Они используются и потребляются как можно быстрее, чтобы освободить место для новых продуктов и потребностей. Созерцательное пребывание предполагает вещи, которые длятся. Но необходимость потребления уничтожает длительность. Так называемое замедление (Entschleunigung) также не учреждает длительности. Что касается потребительского поведения, «слоуфуд» существенно не отличается от «фастфуда». В обоих случаях вещи потребляются. Сокращающаяся скорость сама по себе не изменяет бытия вещей. Суть проблемы в том, что длительное, продолжительное и медленное грозят исчезнуть или уходят из жизни. Формами vita contemplativa являются также такие способы бытия, как «промедление», «отрешенность», «робость», «ожидание» или «сдержанность», которые поздний Хайдеггер противопоставляет «той неладности, когда работают, лишь бы работать»141. Все они покоятся на опыте длительности. Но время труда или время как труд не содержит длительности. Производя, оно расходует время. Долгое и медленное изымает себя из пользования и потребления. Оно учреждает длительность. Vita contemplativa – это практика длительности. Она учреждает другое время, прерывая время труда.
2. Диалектика господина и раба
Могу писать: «В начале было Дело»! Но не забывай о правильном ударении: «В начале было дело» – ведь все высшее развитие руководствуется волей к лени.
Переоценка труда, которая в Новое время приводит к абсолютизации труда и даже к его прославлению, является очень комплексным, многослойным феноменом. Она обусловливается не только религией, но и экономией власти. Социология религии Макса Вебера упускает то ее измерение, которое связано с логикой власти. Каузальные отношения и отношения обмена между трудом, капиталом, силой, господством и искуплением очень запутанны. Экономия спасения и экономия власти пронизывают друг друга.
С точки зрения экономии власти тотализацию труда можно описать как следствие диалектики господина и раба, которая, разумеется, должна быть рассказана совсем иначе, чем у Гегеля. Как известно, в своей диалектике господина и раба Гегель описывает борьбу не на жизнь, а на смерть, в результате которой один работает на другого, как раб на своего господина. Подчиниться другому, согласно тезису Гегеля, будущего раба заставляет страх смерти. Он предпочитает подчинение смерти. Он цепляется за жизнь, тогда как господин жаждет большего, чем голая жизнь: он стремится к власти и свободе. В отличие от раба, он полагает абсолютной не голую жизнь, а свою самость. Он тотализирует себя, полностью отрицая другого. Другой, который теперь является рабом, не ограничивает его самость и власть, потому что он ему подчинился. Господин продолжает себя в рабе. Раб отказывается от своей самости ради самости господина. Поэтому в рабе господин полностью пребывает у самого себя. Эта непрерывность самости образует власть и свободу господина.
Диалектика труда (Arbeit) как диалектика власти заключается в том, что раб, который осуществляет принудительный труд (Zwangsarbeit)[112] лишь бы просто выжить, как раз через этот труд со своей стороны тоже приходит к самому себе, к идее свободы. В труде как производстве вещей раб, формируя вещи, навязывает природе образ самого себя. Произведенные вещи – это отображения его самого. Так он продолжает себя в вещах. Он подчиняет себе природу, которая изначально заявляет о себе в противостоянии. Он сокрушает его, овладевая ей. Труд сообщает рабу представление о власти и свободе, которая отличается от той голой жизни, ради которой он когда-то подчинился другому. Таким образом труд «образует» его. Он есть способ образования сознания. Он освобождает раба. Он сообщает ему идею свободы, которую он в ходе истории неизбежной классовой борьбы должен будет реализовать.
Гегелевская диалектика господина и раба рассматривает все только через оптику власти и субъективности. В этом заключается ее решительная слабость. Одна лишь власть определяет и отношение к вещам. Посредством своего труда раб овладевает самостоятельным бытием вещей. Он отрабатывает их противостояние. Обработанные им для наслаждения вещи потребляются господином. Отношение к вещам как господина, так и раба – это отрицание. Не только труд, но и потребление отрицает самостоятельное бытие. Гегелевская диалектика господина и раба как диалектика власти полностью упускает из внимания очень важный аспект труда. Именно из-за того, что раб полностью берет на одного себя тот тягостный труд, который сталкивает его с противостоянием вещей, он делает возможным для господина другое отношение к вещам, которое не является ни господством, ни обрабатыванием. Он приходит к пониманию, что власть или отрицание является не единственно возможным отношением к вещам.