vita contemplativa сводит все формы vita activa до уровня полезного и необходимого труда: «Мой упрек традиции заключается, собственно, в том, что примат, признаваемый в традиционной иерархии за созерцанием, стирает структуры и различения внутри vita activa, оставляя их без внимания, и что вопреки всей видимости это положение вещей не изменилось после крушения традиции в Новое время и перевертывания завещанного традицией порядка усилиями Маркса и Ницше»150. Арендт считает, что в пику этому нивелированию vita activa она должна выделить разнообразные формы ее проявления, и поэтому в ее феноменологии vita activa господствует акцент на жизни, решившейся действовать.
Ошибочно считать, будто примат созерцания ответственен за деградацию vita activa до состояния труда. Скорее нужно допустить, что человеческие дела опускаются до чистой деятельности и труда именно из-за того, что они утрачивают всякое созерцательное измерение. Арендт ошибочно представляет созерцание как остановку всех движений и действий, как пассивный покой, на фоне которого всякая форма vita activa представлялась бы непокоем. Согласно Арендт, смертные смогут достичь созерцания, «когда они соберутся в себя от всех движений и всякой деятельности и придут в полный покой»151. Неподвижность касается как тела, так и души: «Чем бы ни были движимы тело и душа, все внешние, как и внутренние движения речи и мысли должны прийти к покою в созерцании истины»152. Арендт не признает, что vita contemplativa представляет форму покоя лишь потому, что она покоится в себе. Покоящееся-в-себе, однако, не противоречит любому движению и деятельности. Бог тоже покоится в себе. Но он есть чистая деятельность (actus purus[115]). В-себе означает здесь всего лишь, что никакой зависимости от внешнего не предполагается, что некто свободен. Так, Аристотель ясно называет созерцательную жизнь (bios theoretikos) деятельной жизнью. Ведь мышление как theoria – это energeia, что буквально значит «производящая деятельность» или «бытие-в-действии» (en ergô einai). В этом Фома следует за Аристотелем: «Внешние телесные движения противны тихому созерцанию [contemplatio], которое состоит в покое от внешних занятий, но этому тихому созерцанию присущи движения умственных деятельностей»153.
Арендтовская реабилитация vita activa прежде всего обращена к действию. При этом она нагружает его героическим звучанием. Действовать – значит начинать нечто совершенно новое. Без решимости действовать человек хиреет, становясь homo laborans. Рожденность – это не заброшенность, а способность-действовать. Арендтовская героика действия дорастает даже до мессианства: «“Чудо” заключается в том, что вообще рождаются люди и с ними новое начало, которое они способны проводить в жизнь благодаря своей рожденности. <…> Что надо доверять миру и надеяться на благо мира, нигде пожалуй не выражено энергичнее и прекраснее, чем в словах, какими рождественские оратории возвещают “радостную весть”: “Дитя родилось нам”»154. Действовать, говоря языком темпоральности, – значит начинать время заново. Сущность действия – это революция. Оно «прерывает автоматическое течение повседневности»155. В условиях природного времени повторения новое начало – это «чудо». Действие – это исконно человеческая, «чудодейственная способность»156. Однако Арендт ошибочно полагает, что действительно новое порождается только решениями героического субъекта, решившегося на действие. Образующие мир и культуру события лишь изредка объясняются сознательными решениями активно действующего субъекта. Гораздо чаще они являются продуктами досуга, непринужденной игры или свободного воображения157.
Арендт развивает свою проникновенную идею действия в условиях того исторического процесса, в ходе которого человек вырождается в animal laborans. При модерне человеческая жизнь, согласно ее тезису, принимает форму коллективного жизненного процесса, который не оставляет никакого пространства для индивидуального действия. От людей требуется теперь только автоматическое функционирование, «как если бы жизнь индивида уже полностью погрузилась в поток жизненного процесса, правящего жизнью рода, и как если бы единственно активное, индивидуальное решение заключалось уже лишь в том, чтобы неким образом отпустить себя, отрешиться от своей индивидуальности, <…> чтобы, тогда уж вполне “успокоившись”, тем лучше и беспроблемнее “функционировать”»158. Труд вводит индивида в жизненный процесс рода, который продолжается за пределами индивидуального действия и решения.
В пику пассивности animal laborans Арендт взывает к действию. Деятельная жизнь противопоставляется «самой мертвенной, самой стерильной пассивност[и]»159, в которой грозит кончиться Новое время, начинавшееся со столь многообещающей активации всех человеческих способностей. Однако Арендт упускает из виду, что пассивность animal laborans представляет собой не противоположность деятельной жизни, а именно ее обратную сторону. В этом плане упор на деятельную жизнь, которую Арендт связывает с действием, не порождает никакой силы, направленной против пассивности animal laborans, поскольку деятельное бытие прекрасно уживается с коллективным жизненным процессом рода. В афоризме с заглавием «Главный недостаток деятельных людей» Ницше пишет: «Деятельным людям обыкновенно недостает высшей деятельности – я разумею индивидуальную деятельность. Они деятельны в качестве чиновников, купцов, ученых, т. е. как родовые существа, но не как совершенно определенные отдельные и единственные люди; в этом отношении они ленивы. <…> Деятельные катятся, подобно камню, в силу глупости механики»160.
Хотя Арендт и отмечает, что при модерне жизнь все больше отворачивается от vita contemplativa, она не размышляет далее об этом процессе. Она делает vita contemplativa ответственной только за то, что все формы проявления vita activa равно нивелируются до простого труда. Арендт не признает, что суета и беспокойство жизни при модерне во многом связаны с утратой созерцательной способности. Тотализация vita activa также замешана в «убыли опыта»[116], о которой сожалеет сама Арендт. Чистая активность обделяет опытом. Она возобновляет одно и то же. Тот, кто не способен приостановиться, не имеет доступа к Другому. Опыт преобразует. Он прерывает повторение того же самого. Восприимчивыми к опыту становятся не оттого, что становятся активнее. Для этого скорее нужна особого рода пассивность. Нужно позволить обратиться к себе тому, что ускользает от активности действующего субъекта: «Получить опыт чего-либо, будь то вещи, человека, Бога, – это значит, что оно случается с нами, что оно встречается нам, настигает нас, сбивает с ног и преобразует нас»161.
Отношение Арендт ко времени неизменно характеризуется господством над чем-то. Прощение как внушительный поступок – это «власть», которая состоит в том, чтобы начать время заново. Оно освобождает субъекта действия от прошлого, от темпорального груза, готового связать его навсегда162. Обещание делает будущее просчитываемым и доступным, защищая его от непредсказуемости. С помощью прощения и обещания субъект действия овладевает временем. Властный характер действия на глубинном уровне связывает его с другими формами vita activa, а именно с производством и трудом. Сила «вторжения»163 присуща не только действию, но и производству с трудом.
Бытие (Sein) не возникает из деятельности (Tätigsein). Действие само должно содержать в себе моменты приостановки, чтобы не костенеть в голом труде. В повороте дыхания между действиями содержится тишина. В приостановке поступка, в момент промедления действующий субъект узнает о необъятном пространстве, которое предшествует решению действовать. Вся контингентность действия наваливается на субъекта действия лишь в момент медлящего отступания перед поступком. Решимость действовать, не знающая промедления, слепа. Она не видит ни своей собственной тени, ни своего Другого. Хотя промедление и не является позитивным деянием (Tat-Handlung), оно конститутивно для самого действия. Не бо́льшая деятельность, а способность-к-приостановке отличает действие от труда. Тот, кто не способен медлить, – это рабочий.
Ближе к концу «Vita activa» Арендт неожиданно взывает к мышлению. Мышление, по Арендт, претерпело по возможности меньше всего вреда от нововременного процесса, ответственного за «победу animal laborans». Хотя будущее мира зависит не от мышления, а от «власти деятельных людей», мышление тем не менее не безразлично для человеческого будущего, потому что мысль среди деятельностей vita activa является «самой деятельной», выражающей «опыт деятельного бытия <…> в чистейшем виде». Она превосходит «по простой действенности любую деятельность»[117]. Арендт, однако, не поясняет, почему именно в мышлении опыт действенности выражается в чистейшем виде. В какой мере мышление деятельнее самого активного действия? Не потому ли мысль деятельнее всех деятельностей, что она отмеряет великие высоты и глубины, потому что она отваживается идти вдаль, потому что как созерцание[118] она собирает в себе самые далекие пространства и времена, потому что она созерцательна?
Мышление как theoria является созерцательной деятельностью. Оно есть форма проявления vita contemplativa. Арендт парадоксальным образом превозносит в нем деятельность, превосходящую по простой действенности любую деятельность. Для Аристотеля мыслительная деятельность является божественной деятельностью потому, что она отказывается от любого действия, т. е. как раз потому что она созерцательна: «