<…> блаженными и счастливыми мы представляем себе в первую очередь богов. Какие же поступки нужно им приписать? Может быть, правосудные? <…> Может быть, представить их мужественными, стойкими в опасностях и идущими на риск, потому что это прекрасно? <…> Но если у живого отнять поступки <…>, что тогда остается, кроме созерцания? Следовательно, деятельность бога, отличающаяся исключительным блаженством, будет созерцательной»164.
Арендт завершает свою книгу изречением Катона, на которое ссылается Цицерон в «De re publica»: «Никогда ты не деятелен так, как когда на взгляд со стороны сидишь без дела, никогда не менее одинок, чем в уединении с одним собой»165. Это изречение, по сути, касается vita contemplativa. Арендт превращает его в хвалу vita activa. Она, очевидно, упускает из виду, что это «уединение» касается и vita contemplativa, что оно диаметрально противоположно совместному действию, «власти деятельных людей». В цитируемом месте Цицерон красноречиво побуждает своих читателей вернуться от «форума» и суматохи «толпы» к одиночеству созерцательной жизни. Так, процитировав Катона, он сразу же восхваляет именно vita contemplativa. Согласно ему, не активная, а именно созерцательная жизнь, посвященная вечному и божественному, делает человека тем, чем он должен быть: «И какую империю, какие магистратуры, какую царскую власть возможно предпочесть положению, когда человек, презирая все человеческое и находя это менее ценным, чем мудрость, не помышляет ни о чем, кроме вечного и божественного, и убежден в том, что хотя другие и именуются людьми, но люди – только те, чей ум изощрен в знаниях, свойственных просвещенному человеку?»[119] В конце своей «Vita activa» Арендт невольно выступает за vita contemplativa. От нее остается скрытым до последнего, что именно утрата способности к созерцанию ответственна за то, что человек вырождается в animal laborans.
4. Vita contemplativa, или Об осмысленной жизни
Все вы, для которых дорог суровый труд и все быстрое, новое, неизвестное, – вы чувствуете себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.
Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, – и даже чтобы лениться!
Мышление, как замечает Арендт в «Vita activa», было привилегией немногих. Но именно поэтому этих немногих и сегодня не стало меньше166. Тем не менее это допущение не совсем справедливо. Быть может, особенным признаком нашего времени является то, что мыслителей, которых и без того мало, стало еще меньше. Где только возможно, мышление претерпело много вреда от того, что vita contemplativa все больше вытесняется на периферию в пользу vita activa, что сегодняшнее гиперактивное беспокойство, спешка и волнение не сильно способствуют мышлению, что из-за нехватки времени мышление воспроизводит теперь лишь одно и то же. Уже Ницше сожалел о том, что его время бедно великими мыслителями. Он объясняет эту бедноту как раз «отступление[м] на задний план, а иногда и низк[ой] оценк[ой] vita contemplativa», тем обстоятельством, что «труд и прилежание – некогда спутники великой богини здоровья – теперь как бы свирепствуют иногда, подобно болезни»167. Поскольку времени для мысли и покоя в мысли недостает, отклоняющихся взглядов избегают. Их начинают ненавидеть. Всеобщее беспокойство не позволяет мышлению углубиться, отважиться пойти вдаль, подняться до чего-то подлинно Иного. Не мышление определяет время, а время – мышление. Поэтому оно становится темпоральным и эфемерным. Оно больше не сообщается с длительным. Однако Ницше считает, что «могущественное возрождение гения медитации»168 заставит эту жалобу смолкнуть.
Мышление в особом смысле слова нельзя произвольно ускорить. Этим оно отличается от вычисления или от простой деятельности рассудка. Оно нередко бывает витиеватым. Поэтому Кант называл проницательность и тонкость чувства «некоторого рода роскошь[ю] ума»169. Деятельность рассудка знает только нужду и необходимость, но не роскошь, которая представляет собой отклонение от необходимого, от прямого. Мышлению, которое превосходит вычисление, свойственны особые темпоральность и пространственность. Оно идет нелинейно. Это мышление свободно, так как его время и место неисчислимы. Нередко оно идет прерывисто. Вычисление, наоборот, следует по линейной траектории. Поэтому его можно точно локализовать и в принципе как угодно ускорить. При этом оно не оглядывается. Обход или шаг назад не имеют смысла. Они только замедляют ход вычисления, который является всего лишь ходом труда. Сегодня сама мысль приравнивается к труду. Но Animal laborans не способно мыслить. Для мышления в особом смысле слова, то есть для осмысляющего мышления, необходимо нечто, не являющееся трудом. Изначально «осмысление», «Sinnen» (древневерхненем. «sinnan») означает «путешествие». Неисчислим и прерывист его маршрут. Исчисляющее мышление не пребывает в пути.
Без покоя человек не способен увидеть покоящееся. Абсолютизация vita activa изгоняет из жизни все, что не является актом, активностью. Всеобщая нехватка времени уничтожает идущее в обход и непрямое. Тем самым мир становится беден формами. Всякая форма, всякая фигура – это обходной путь. Пряма только голая бесформенность. Когда из языка изымают непрямое, он сближается с криком или приказом. Дружелюбие или вежливость также покоятся на обходительности и непрямоте. Насилие, наоборот, склонно к прямоте. Если в ходьбе отсутствует всякое промедление, всякая приостановка, то она закостеневает в марше. От нехватки времени амбивалентное, неразличимое, неприметное, неразрешимое, неопределенное, сложное или апоретическое уступают место грубой отчетливости. Ницше замечает, что в рабочей спешке исчезает и «способность слышать и видеть мелодию движений»[121]. Мелодия сама есть обходной путь. Пряма только монотонность. Мелодия характеризует и мышление. Мышление, в котором отсутствует всякая обходительность, оскудевает до вычисления.
Необходимости ускорения при модерне существенно способствовала vita activa, которая с Нового времени становилась все интенсивнее в ущерб созерцательной жизни. Деградация человека к animal laborans также может быть истолкована как следствие этого нововременного процесса. Упор как на труд, так и на действие покоится на нововременном примате vita activa при модерне. Арендт, однако, несправедливо резко отделяет труд от действия, интерпретируя первый как пассивное участие в жизненном процессе рода. Арендтовское понятие действия не обладает никакой магической силой, которая могла бы развеять чары, низводящие человека до animal laborans, так как убедительность этого понятия действия возникает из того примата vita activa, которым объясняется также и абсолютизация труда. Решимость действовать и решимость трудиться имеют, как много раз подчеркивалось, один генеалогический корень. Лишь ревитализация vita contemplativa могла бы освободить человека от необходимости труда. Кроме того, animal laborans родственно animal rationale. Голая деятельность рассудка – это как раз труд. Но человек – это нечто большее, чем animal, именно потому, что он обладает способностью к созерцанию, позволяющей ему сообщаться с длительным, которое тем не менее не является родом.
Интересно, что Хайдеггер почти не уделяет внимания vita contemplativa. Она означает для него только созерцательно-монашескую жизнь, в отличие от vita activa как жизни деятельно-мирской. Хайдеггер сводит созерцание к его рациональному элементу, то есть к разделяющему, аналитическому взгляду170. Далее он связывает его с рассмотрением (Betrachtung)171. Последнее он понимает, исходя из «посягательства» (Trachten), из латинского tractare, которое означает обработку или обращение. Посягать на что-то, по Хайдеггеру, значит «добиваться от него чего-то, следить за ним, обеспечивать его пребывание в определенном состоянии». Созерцание как рассмотрение, соответственно, оказывается «исследующе-устанавливающей обработкой действительности», «до жути решительн[ой] обработк[ой] действительности»172. Таким образом, оно является работой. Несмотря на свою близость к мистике, Хайдеггер не разбирает мистическое измерение созерцания, согласно которому оно, как пребывание пред Богом во внемлющей любви, не обладает той интенциональностью разделения и установления, которую он ему приписывает. В unio mystica[122] разделения и ограничения как раз полностью упраздняются.
Согласно Фоме Аквинскому, vita contemplativa представляет собой форму жизни, которая совершенствует людей: «In vita contemplativa quaeritur contemplatio veritatis inquantum est perfectio hominis» («<…> в созерцательной жизни к созерцанию истины стремятся как к тому, что совершенствует человека»)173. Жизнь скудеет и становится трудом, всего лишь промыслом, если она утрачивает всякий созерцательный момент. Созерцательное пребывание прерывает то время, которое является трудом: «Werc und gewerbe in der zit und bloz sin des selben» («Труд и промысел одинаковы во времени»)174. Vita contemplativa возвышает само время. Вопреки утверждению Арендт, в христианской традиции не происходит однобокого превознесения vita contemplativa. Как у Майстера Экхарта, целью скорее оказывается опосредование vita activa и vita contemplativa. Святой Григорий также пишет: «Нужно знать: если благой распорядок жизни требует перехода от деятельной жизни к созерцательной, то часто бывает полезно, чтобы душа возвращалась от созерцательной жизни к деятельной, таким образом, чтобы вспыхивающее в сердце пламя созерцания одаривало деятельность всей своей полнотой. Поэтому деятельная жизнь должна вести нас к созерцанию, но созерцание при этом должно исходить из того, что мы наблюдаем внутренне, и возвращать нас к деятельности»