Исторический мир покоится на совсем иных предпосылках. Он предстает не просто как готовая картина, которая открывает зрителю непреходящую субстанцию, неизменный порядок. Теперь события упорядочиваются уже не на покоящейся плоскости, а на движущейся вперед линии. Время, которое сцепляет события и тем самым порождает значение, идет линейно. Не вечное возвращение того же самого, но возможность изменения придает ему значение. Все есть процесс, который означает либо прогресс, либо регресс. Историческое время порождает значимость в той мере, в которой оно направлено. Линия времени имеет определенное направление движения, синтаксис.
Историческое время не знает длящегося настоящего. Вещи не пребывают в незыблемом покое. Время идет не вспять, а вперед, не повторяет, а настигает. Прошлое и будущее отдаляются друг от друга. Не их однообразие, а их различие делает значимым время, которое является изменением, процессом, развитием. Настоящее не содержит в себе никакой субстанции. Оно есть лишь точка перехода. Ничто не есть. Все становится. Все меняется. Повторение того же самого уступает место событию. Движения и изменения создают не беспорядок, а иной или новый порядок. Темпоральная значимость исходит от будущего. Эта ориентация на будущее производит темпоральную тягу вперед, которая также может вызывать и ускорение.
Историческое время – это линейное время. Но формы его протекания и проявления очень разнообразны. Эсхатологическое время сильно отклоняется от той формы исторического времени, что возвещает прогресс. Эсхатологическое время как последнее время относится к концу света. Эсхатон[31] приводит к концу времени, к концу самой истории. А заброшенность характеризует отношение человека к будущему. Эсхатологическое время не допускает никакого действия, никакого наброска. Человек несвободен. Он подчинен Богу. Он не проецирует (entwirft) себя в будущее. Он не проектирует (entwirft) свое время. Скорее он заброшен в конец, в окончательный конец мира и времени. Он не субъект истории. Им скорее является направляющий ее Бог.
Понятие «революция» также изначально имеет совершенно иное значение. Так, она есть процесс. Но она не свободна тем не менее от аспекта возвращения и повторения. Изначально revolutio[32] указывает на круговорот звезд. Применительно к истории она означает, что ограниченные в своем числе формы правления повторяются циклично. Изменения, которые случаются в ходе истории, встроены в круговорот. Не прогресс, а повторение определяет исторический процесс. Кроме того, человек не является свободным субъектом истории. В равной мере не свобода, а заброшенность определяет отношение человека ко времени. Не человек производит революцию. Он скорее подчиняется ей, как законам природы. Время пронизано природными константами. Время – это фактичность15.
В эпоху Просвещения образовалось особое представление об историческом времени. В отличие от эсхатологического представления о времени, оно исходит из открытого будущего. Не бытие к концу, но прорыв в новое управляет его темпоральностью. Оно обладает значимостью, собственным весом. Оно не мчится безнадежно к апокалиптическому концу. И никакая фактичность, никакие природные константы не принуждают темпоральность к циркулярному повторению. Так революция получает совершенно иное значение. К нему уже не относится представление о круговом движении звезд. Не круговорот, а линейный, прогрессивный ход событий определяет темпоральность.
Просвещенческое представление о времени освобождается от заброшенности и фактичности. Время дефактифицируется, а равно и денатурализуется. Свобода определяет теперь отношение человека ко времени. Он не заброшен ни в конец истории, ни в естественный круговорот вещей. Идея свободы, идея «прогресса человеческого разума»16 теперь воодушевляет историю. Субъектом истории является уже не направляющий ее Бог, а свободный человек, который проецирует себя в будущее. Время – это не судьба, а проект (Entwurf). Не заброшенность, а манипуляция (Machbarkeit) определяет отношение человека к будущему. Революциями манипулирует (produire) человек. Так становятся возможны такие понятия, как «революционизировать» и «революционер». Они указывают на манипуляции. Но идея манипуляции дестабилизирует мир, да и само время. Из времени медленно уходит тот Бог, который, как учредитель вечного настоящего, очень долгое время во всех смыслах оказывал стабилизирующий эффект.
Вера в манипуляции дает толчок уже тем примечательным изменениям в естественных науках, которые начинаются в XVI веке. Технологические инновации возникают за все более короткие промежутки времени. В изречении Бэкона «Знание – сила» напрямую выражается вера в производимость мира. Политическая революция связана с индустриальной революцией. Они обе воодушевляются и подстегиваются одной и той же верой. Статья о железной дороге в словаре Брокгауза 1838 г. в героическом тоне сводит воедино индустриальную и политическую революции. Железная дорога объявляется «паровой машиной триумфа» революции17.
Революция в эпоху Просвещения покоится на дефактифицированном времени. Освобожденное от всякой заброшенности, от всякого природного или теологического принуждения, время вырывается, как огромная струя пара, в будущее, в котором ожидают спасения. От эсхатологического представления о времени оно наследует телеологию. История остается историей спасения. Учитывая тот факт, что цель находится в будущем, ускорение исторического процесса теперь получает смысл. Так, в 1793 году на конституционной церемонии Робеспьер говорит: «Les progrès de la raison humaine ont préparé cette grande révolution, et c’est à vous qu’est specialement imposé le devoir de l’accélérer» («Достижения человеческого разума подготовили эту великую революцию, и на вас в особенности лежит обязанность ускорить ее ход»)18.
Не Бог, а свободный человек является повелителем времени. Освобожденный от своей заброшенности, он проектирует грядущее. Эта смена режима с Бога на человека, как бы то ни было, имеет свои последствия. Она дестабилизирует время, так как Бог – это та инстанция, которая наделяет господствующий порядок завершенностью, печатью вечной истины. Он отвечает за длящееся настоящее. Со сменой режима время теряет эту опору, которая оказывает сопротивление изменениям. Революционная драма Бюхнера «Смерть Дантона» также выражает этот опыт. Камилл восклицает: «Обычное безумие, называемое здравым смыслом, невыносимо скучно. Счастливейшим человеком был тот, кто вообразил себя Отцом, Сыном и Святым Духом сразу!»19
Историческое время может мчаться вперед, потому что оно больше не покоится в себе, потому что его центр тяжести расположен не в настоящем. Оно не допускает никакого пребывания. Теперь пребывание замедляет ход прогресса. Никакая длительность не сдерживает время. Время осмысленно в той мере, в которой оно движется к цели. Так ускорение приобретает смысл. По причине значимости времени оно тем не менее не воспринимается как таковое. В поле зрения прежде всего попадает смысл истории. Ускорение осознается как таковое только тогда, когда из времени исчезает историческая значимость, смысл. Оно тематизируется или проблематизируется отдельно именно в тот момент, когда время уносится в бессмысленное будущее.
Мифическое время покоится, подобно картине. Историческое время, напротив, имеет форму линии, которая стремится или несется к цели. Если из линии исчезает нарративное или телеологическое напряжение, оно распадается на точки, которые носятся без направления. Конец истории атомизирует время до состояния моментального времени (Punkt-Zeit)[33]. Когда-то миф уступил место истории. Статичная картина стала бесконечной линией. Теперь история уступает место информации. У последней нет никакой нарративной длины или ширины. У нее нет ни центра, ни направления. Она будто обрушивается на нас. История прореживает, отбирает, канализирует хаос событий, укладывает его в нарративно-линейную траекторию. Ее исчезновение вызывает усиленный рост информации и событий, которые носятся без направления. У информации нет запаха. Этим она отличается от истории. В противовес тезису Бодрийяра, информация относится к истории не как постоянно совершенствующаяся модель – к оригиналу или источнику20. Скорее информация представляет новую парадигму. Ей свойственна совершенно другая темпоральность. Это феномен атомизированного, то есть моментального времени.
Между моментами неизбежно разверзается пустота, пустой интервал, в котором ничего не происходит, ничего сенсационного (keine Sensation). Мифическое и историческое время, наоборот, не дают возникнуть никакой пустоте, так как картина и линия не содержат интервалов. Они образуют нарративную непрерывность. Лишь моменты допускают возникновение пустых промежутков. Интервалы, в которых ничего не происходит, вызывают скуку. Или же они кажутся угрозой, так как там, где ничего не происходит, где интенциональность ни с чем не сталкивается, – там смерть. Поэтому моментальное время побуждает устранять или укорачивать эти пустые интервалы. Чтобы они надолго не задерживались (lange weilen), люди пытаются сделать так, чтобы одна сенсация быстрее сменяла другую. Происходит усиливающееся до истерики ускорение последовательности кадров или событий, которое распространяется на все области жизни. По причине отсутствия нарративного напряжения атомизированное время не может долго удерживать внимание. Поэтому восприятию всегда предоставляется что-то новое и наглядное. Моментальное время не допускает созерцательного пребывания.
Атомизированное время – это дискретное время. Ничто не связывает события друг с другом и не образует тем самым их взаимосвязь, а значит, и длительность. Так восприятие сталкивается с неожиданным или внезапн