— Что? Ах, да… вы должны, Артур, пожаловать к нам на ужин. Нам все-таки о многом еще следует побеседовать.
— Так ты собираешься финансировать либералов? — спрашивает Эмили отца после того, как член Парламента уходит.
— Собираюсь. Похоже, это единственный способ заполучить некое влияние. Да и им, чтоб обойти тори, необходимы средства. — Отец резко поворачивается к дочери: — Ты одобряешь?
— По-моему, идея великолепна. Только зачем нам влияние?
Отец кривится:
— Ну, есть основания подозревать, что… Хоуэлл присоединил свои плантации к синдикату. Теперь он частично монополист. Даже с нашим Определителем конкурировать с ним невозможно.
— И твой мистер Брюэр способен помочь?
— Либеральное правительство, как и мы, не потерпит, чтобы рынком заправляла кучка богачей и чужие правительства.
— Каким же образом они положат этому конец?
— Если понадобится, посредством закона. А в обозримое время… — Линкер многозначительно смотрит на дочь, зная, что та поймет всю важность того, что он сейчас ей скажет. — …мистер Брюэр считает, что они смогут нам помочь порушить картели.
— В самом деле?
— Именно к Свободной Торговле они стремятся, они уже разрабатывают пути проникновения в ключевые комитеты и установления дипломатических связей с соседями Бразилии.
— Похоже, воды утечет немало, не на одну чашку ароматного кофе, — вздыхает Эмили.
— Верно, — соглашается отец. — Но, полагаю, всякое дело делается не вдруг, от малого к большому.
Тут она вспоминает, что пришла с вопросом:
— Имеет ли все это отношение к дешевому либерийскому кофе, который мы покупаем?
— А! — Линкер кивает. — В некотором смысле, имеет. Давай-ка пройдем в контору.
Проходит полчаса, они все еще сидят за большим столом, где Эмили работала вместе с Робертом. На столе лежит раскрытый Определитель, прямо перед ними полдюжины чашечек указывают, что из них пили разные сорта кофе.
— Как видишь, — говорит Пинкер, — Определитель на практике выполнил двойную функцию. Вот работа по смесям, которую за последний месяц Роберт для меня проделал. — Он бросает взгляд на дочь: Роберт по-прежнему — тема, которой она избегает. Отец указывает на одну из чашек:
— Возьмем дешевый, грубый кофе, вроде этого. Определим его изъяны, добавим сколько нужно сортов, которые имеются в Определителе и которые нивелируют недостатки. — Пинкер указывает на прочие чашки. — И тогда мы получим кофе без явных пороков.
— При этом кофе, который, бесспорно, не обладает ярко выраженными достоинствами! — замечает Эмили.
— Верно… но и это может само по себе явиться достоинством. Видишь ли, Эмили, на самом деле, у людей подчас вовсе не одинаковые пристрастия к вкусу кофе. Положим, для тебя и меня хорош африканский, он крепкий, яркий. А другим предпочтительней еще более крепкий и густой аромат южно-американского. Помнится, Роберту нравится изысканный «мокка» и йеменский, но многим эти цветочные нотки кажутся излишне душистыми. Смешивая кофе в соответствии с принципами Определителя, можно полностью искоренить все то, что могло бы в противном случае отвратить покупателей от «Кастла». Мы получаем в итоге продукт, который нравится всем. Кофе, вкус которого устойчив, независимо от того, каков его состав. И все это за полцены.
— По-моему, Роберт был бы весьма огорчен, услышав твои слова.
— Роберт не деловой человек. — Отец внимательно смотрит на дочь. — Ты знаешь, я имел основание отослать его подальше, и дело тут не только в деньгах.
— Да, — говорит Эмили. — Я знаю.
Она избегает взгляда отца. На ее щеках появляются два розовых пятнышка.
— Возможно, — тихо произносит отец, — если расстояние охладило твои чувства, ты сочтешь, что, в конце концов, этот человек не для тебя. И тогда… У тебя перед ним не будет никаких обязательств.
— Я предпочла бы не отступать от нашей договоренности, отец.
— В сердечных вопросах, как и в деловых, надо выбирать наилучший вариант. Мало ли что прежде намечалось. Любая договоренность сводится к одному: к тому, как человек воспринимает факты.
Эмили не отвечает. Вместо ответа она тянется к Определителю, проводит пальцем по пробкам флаконов, выбирает один. Вынимает флакон, вынимает пробку, слегка вдыхает аромат.
— Я понимаю, — произносит она. — Ты, отец, абсолютно прав, советуя мне быть осмотрительней. Обещаю, что опрометчивого решения я не приму.
Глава двадцать четвертая
Зейла
31 июля
Дорогой Хант,
Мы торчим в этой вонючей, богом забытой дыре уже целых три недели. Только теперь я ясно понял, что Аден был сущий рай — пусть это было болото, но болото приятного вида, хорошо обустроенное болото, с налаженной жизнью, с нормальными домами и непременным пространством между ними, так что вместе взятое вполне можно назвать улицей. Здесь же просто хижины, грязь и удушающие клубы сухой красной пыли. Эта пыль — жгуче-въедливая, отдающая кожей и чем-то прогорклым, — похоже, и есть запах Африки. Из ноздрей ничем его не вытравить.
Местный народ зовется сомали, но ими управляет другое племя, именуемое данакаль,[36] под присмотром которого торговые пути. Данакаль ходят с мечами и копьями и носят ожерелья из странных сморщенных, шаровидных штук, напоминающих сушеные финики, что на самом деле не что иное, как яички их врагов. Нет, я не шучу: здесь наказанием за малейшую провинность — скажем, за несвоевременную выплату долга, — является мгновенное отсечение мечом ваших висюлек. Прелюбодеи в сравнении с этой карой отделываются куда легче, их забивают камнями. Местной деревней правит дикарь по имени Абу Бакр со своими одиннадцатью сыновьями. Я употребляю здесь слово «дикарь» не в этническом смысле: субъект лично укокошил полсотни человек, о его жестокости ходят легенды. Само собой разумеется, без его дозволения мы не можем никуда отсюда деться.
Время от времени нас допускают к его двору — то бишь, пространству красной, обнесенной частоколом земли, одновременно исполняющему роль и монаршего двора, и хозяйственных угодий. Этот старец с клочковатой бородкой восседает на кушетке из звериных шкур. Даже на расстоянии от него разит козлиным духом. На правителе грязно-белая тога и громадный в форме луковицы тюрбан. Позади в одеждах чуть почище стоит парочка сомали, отгоняющих от его чела насекомых штуковинами, чем-то напоминающими те, чем у нас на родине пользуются при раздувании огня. В левой руке правитель держит четки, которые цокают у него под пальцами, правой ковыряет в зубах зубочисткой. Глаза его, глаза тирана, — тусклы и равнодушны. Время от времени в ходе нашей беседы он вдруг негромко плюнет, особо не заботясь, куда попадет. Если в данный момент вы в фаворе, вам подносят кофе — превосходный кофе в крохотных чашечках, его наливает из сосуда с крохотным носиком застывший в вечной готовности каведжабухи. На вопрос, когда отправится караван, Абу Бакр произносит: «Иншалла» — как Бог даст. Что на самом деле, разумеется, означает, «когда мне заблагорассудится». А когда ему заблагорассудится? Сказать невозможно. Мы все ждем чего-то — какого-то знака, подсказки. Если спрашиваем Абу Бакра, что нужно, чтобы он разрешил нам отправиться в путь, тот хмурит лоб; спрашиваем его челядь, те пожимают плечами и повторяют то же заклинание: «Скоро, иншалла, совсем скоро».
Временами, если мы впадаем в немилость или если Абу Бакру вздумается поиграть у нас на нервах, нам не только не оказывается честь лицезреть, как он плюется, нас вынуждают стоять и наблюдать придворную суету, пока правитель не соизволит вновь отпустить нас восвояси. Нам твердят, будто он к нам крайне расположен, что это бесконечное ожидание лишь пустая формальность, вроде очереди на почте. Что еще должен состояться харур, то есть совет старейшин, который и рассмотрит нашу просьбу, и временами Абу Бакр ссылается на сложность созыва этого собрания, как на причину того, почему ничего не решается. Чистая выдумка: всем ясно, что решения принимает только он один.
В данный момент мы заняты тем, что подбираем себе попутчиков. Заручились поддержкой некоего Десмонда Хэммонда, бывшего военного, который теперь сколачивает себе состояние торговлей слоновой костью и еще кое-чем. Иногда они с партнером, буром по имени Тэттс, вооружившись «ремингтонами», бутылками «мартини-генри» и прочей амуницией, на неделю исчезают; по возвращении верблюды их, часть которых престранные, неведомые Дарвину мастодонты-гибриды, тянут громадные тюки.
Еще одна любопытная особенность этих мест: невозможно купить любовные услуги женщин. Не потому, что здесь существуют сложности морального порядка, совсем наоборот — все достигшие брачного возраста женщины уже раскуплены. Поскольку количество жен здесь не ограничено, богатые мужчины продолжают увеличивать их число, сколько им заблагорассудится. Хэммонд поведал мне, что до того, как женщина достигнет половой зрелости, ей делают обрезание, смысл чего сначала я никак не мог уяснить и что продолжает вызывать во мне протест, когда я пишу эти строки. В центре материка, куда мы направляемся, все обстоит иначе. У народности галла даже и замужняя женщина может иметь любовника: если снаружи у хижины выставлено копье, ни один мужчина, даже муж, не имеет права туда войти. Не могу не заметить, что эта мера весьма почитается в дикой псевдоцивилизации здешнего побережья, и в этом смысле составляет весьма завидный контраст с тем, что происходит в нашей стране.
Забавно, не правда ли, что человек, столько пропутешествовавший, столько повидавший, по-прежнему сосредотачивается не на странностях нового, а на том, что оставил, — именно на странностях прошлого. Как звучит изречение Горация, что нам вдалбливалось в школе? Coelum non animum mutant qui trans mare currunt — «Тот, кого влечет за моря, меняет кожу, но не душу». Интересно, так ли это на самом деле.
Привет тебе,
Зейла,