Третья чашка — барака. Теперь кофе чуть солоноват: выпарившись, он стал насыщенней. Девушка освежает напиток веточкой, пахнущей имбирем.
— Вы знаете, что это, Роберт? — спрашивает Бей, вынимая веточку и поднося ее к носу.
Я качаю головой.
— Тена адам. Абиссинцы считают его афродизиаком. Как видите, у церемонии кофепития столько значений. Меж приятелей она — знак дружеского расположения, у купцов, вроде нас с вами, это символ доверия. А для влюбленных это уже совсем иной ритуал. Если женщина предлагает мужчине кофе, это способ выразить ее страсть.
Пальцы моей левой руки перекатывают зернышко, небольшое, твердое, круглое. Так вот что оно означает?
— Вот она какова, церемония кофепития. Отныне я уверен, вы меня никогда не обманете. Ха-ха!
Раскатистый смех Бея заполняет шатер.
Фикре собирает пустые чашки и аккуратно расставляет их на подносе. При выходе, к которому Бей сидит спиной, она оглядывается и смотрит на меня. Блеск белых зубов, губы цвета спелого граната на черном. И исчезает.
— Давно ли служит у вас Фикре? — спрашиваю я как бы между прочим.
Бей пристально смотрит на меня:
— Очень хороша, не правда ли?
Я повожу плечами:
— Ну да, весьма.
Мгновение он молчит, потом резко бросает:
— Она не служит мне, Роберт. Она моя собственность. Она рабыня.
Было у меня такое предчувствие. И все равно эти слова вызывают шок… ярость.
— Сообщаю вам это, — говорит Бей, пронзая меня взглядом, — потому, что вы так или иначе об этом узнаете, и потому, что лгать вам не хочу. Но, уверяю вас, все не так просто. Когда-нибудь я расскажу вам, при каких обстоятельствах я ее купил. Но не сейчас.
— Ну, а Мулу?
— Его тоже, — склоняет голову Бей. — Он ее лала… ее служанка, охрана, прислуга.
— Так, значит, он…
— Да-да, он евнух. Был ребенком отлучен от родных и кастрирован по дороге; все, как я вам рассказывал.
Я вздрогнул. Это объясняет странность, озадачившую меня при виде Мулу — рослый мужчина с гладкими щечками мальчика…
— Для вас, британцев, рабство — великое зло, — без нажима произносит Бей. — Но тут все иначе. Тут просто так никому не скажешь: «Ты свободен, отправляйся домой!» Куда им идти? Даже если они знают, к какому племени принадлежат, там их уже не примут — они уже другие. Я обеспечиваю им лучшую жизнь, чем та, на которую они могут рассчитывать.
Я кивнул. Услышанное для меня потрясение. Но одновременно испытываю жуткую, неистовую зависть.
Глава двадцать седьмая
— Нет, право, — сердито говорит Ада. — Я понимаю, Эмили, он твой жених, но все-таки, зачем он пишет обо мне в таком снисходительном тоне!
— Ты о том, что он писал Лягушонку про жителей деревни и Вагнера? — снисходительно спрашивает Эмили.
— Именно. Я намерена ему непременно отписать.
— К этому времени он, вероятно, будет в Абиссинии. Я и не знаю, когда письма до него дойдут, он не ответил еще ни на одно из моих. К тому же, Ада, я подозреваю, что Роберт только притворяется насмешником. Так ему легче взбадривать себя.
— На мой взгляд, бодрости у него даже через край.
— И все-таки ему, должно быть, там не так-то просто. Чтоб поддержать его, от нас требуется хоть немного понимания.
— Хорошо тебе говорить, тебе-то он пишет всякие дурацкие нежности и любовные письма.
— Признаться, — говорит Эмили с грустной улыбкой, — Роберт не великий мастер писать любовные письма. По-моему, он считает, что это губительно для его творчества.
Ада фыркает.
— Тебе он не слишком нравится, так ведь? — тихо спрашивает Эмили.
— Я просто не нахожу в нем ничего особенного. И… — Ада медлит, чувствуя, что есть черта, за которую ей как сестре переходить нельзя. — В общем, меня удивляет, почему он так сильно нравится тебе.
— Наверное, потому, что с ним всегда смешно.
— Что касается меня, — надменно заявляет Ада, — то я бы не потерпела мужа, который постоянно паясничает.
Как раз в этот момент в комнату врывается их отец. Он тащит за собой длиннющую белую ленту телеграфного аппарата из конторы.
— Дорогие мои! — восклицает отец. — Взгляните, какую чудную новость я вам принес!
— Что это, отец?
— Надевайте пальто, мы едем на Биржу. Фирма «Лайл» собирается положить конец сахарной монополии!
— А к нам какое это имеет отношение? — спросила Ада, хмуря брови.
— Впрямую никакого. Но если такое возможно для сахара, мы можем проделать то же и с кофе. В любом случае, это надо увидеть собственными глазами!
Ни одна из дочерей не испытывает подобного энтузиазма, но обе с послушной поспешностью надевают пальто и шляпки. Между тем отец их уже останавливает кэб, и вот они уже устремляются по лондонским улицам в Сити.
— Долгие годы «Лайл» имел дело с ситуацией, похожей на нашу, — поясняет Пинкер. — Они в той же зависимости от «Тейта», в какой мы от «Хоуэлла». Но покоряться они не намерены! Они начали завоевывать себе имя, сбывая свой сахар в виде сиропа. Теперь «Лайл» пустил в ход сахар со своих собственных свекольных полей в Восточной Англии: они надеются с его помощью прекратить монопольное вздувание спекулятивных цен.
— Я по-прежнему не понимаю, как это можно сделать, — упрямо повторяет Ада.
— «Лайл» внезапно выбросит на рынок крупную партию сахара, — поясняет Эмили. — Синдикат «Тейт» вынужден будет его купить, если хотят держать свою, искусственно вздутую цену. Потом все будет зависеть от того, у кого крепче нервы. Если «Лайл» прекратит продажи, проиграют они, а цена по-прежнему останется высокой. Если «Тейт» прекратит покупать, проиграют они, и цена опустится.
— Именно так! — одобрительно улыбнулся отец. — «Тейт» уже в затруднительном положении из-за плохого урожая. А у «Лайла» отличные запасы… Турнир обещает быть захватывающим.
На Бирже их проводят на галерею для публики. Чем-то похоже на театр, думает Эмили, глядя сверху на разворачивающееся действие. Перед ней громадный, наполненный гулом зал, вдоль стен которого располагаются несколько высоких восьмиугольной формы помостов красного дерева с латунным обрамлением.
— Это биржевые ямы, — поясняет отец. — Норфолкская вот эта, прямо под нами.
Десятки мужчин суетятся вокруг сектора, на который указывает Пинкер, взгляды их прикованы к грифельной доске. Прямо как дети перед уличным кукольным театром, ожидая, когда появятся Панч и Джуди, подумалось Эмили. Активность исходит лишь от человека в ярко-красном котелке, пишущим на доске цифры; доходя до низа, он волнообразным взмахом все стирает и начинает писать снова.
— А! Вот и Нийт, — воскликнул отец Эмили. — И Брюэр тоже.
Эмили подняла глаза: член Парламента, который недавно посещал отца, шел к ним вместе с молодым человеком в деловом костюме. Прежде чем сесть, Брюэр приветственно склонил голову, улыбнувшись Эмили. В это время Пинкер что-то настойчиво толковал Нийту прямо в ухо, и, когда тот повернулся, чтобы уйти, хлопнул его по плечу.
— Наш брокер, — поясняет отец, снова садясь на место. — Я поставил на «Лайл» небольшую сумму.
— Это пари?
— Что-то вроде. Дал поручение на продажу. Если, как я рассчитываю, цена упадет, я получу разницу.
Эмили кивает, однако все-таки она представляет себе этот рынок совсем не так, как, очевидно, ее отец. Отец открывается ей совсем с другой стороны, таким она его раньше не знала: прежде, когда он называл свои тюки с кофе пехотой и конницей, совершенно иное поле сражения вставало у нее перед глазами.
В зале звенит звонок. И тотчас же вокруг ямы вспыхивает гулкое бормотание. Мужчины машут руками, будто изъясняются на языке жестов; другие строчат накладные, которые порхают за коричнево-красную конторку и обратно. Несмотря на то, что эти действия Эмили не понятны, она осознает, что на ее глазах разыгрывается какая-то серьезная драма. Похоже, в центре нее двое мужчин, стоящие по разным сторонам восьмиугольного возвышения.
— Брокер «Лайла». И «Тейта». Вот они, — говорит отец. — Ага! Если не ошибаюсь, вон и их патроны. Поглядеть пришли.
На галерею для публики проходят две различные группы. Каждая примерно человек из пяти-шести. Группы, нарочито избегая друг дружку, подходят к бортику и сосредоточенно наблюдают за происходящим внизу.
— Братья Лайл. А это, я думаю, Джозейф Тейт, сын сэра Генри. — Пинкер снова переводит взгляд в зал, напряженно всматривается в меняющиеся на доске цифры. — Насколько могу понять, Лайлы продолжают покупать. Должно быть, пополняют свой фонд.
— И при этом надеются сбить цену?
— Это просто ход. Они хотят показать Бирже, как много вкладывают.
Минут двадцать ничего особенного не происходит. Ада ловит взгляд Эмили и кривит физиономию. Но Эмили смотреть совсем не надоело, напротив, она целиком захвачена происходящим. Не то чтобы ей это очень нравилось — собственно, ей даже как-то неприятно смотреть, как все сводится к передаче бумажек взад-вперед через коричнево-красную конторку. Что-то пугающе-бандитское видится ей в этих людях, окруживших яму. Как будто они в любой момент способны, как звери, наброситься на кого-то из дилеров, рвать его зубами…
— Поразительно… — бормочет Линкер.
Он смотрит в ту часть галереи для публики, где весьма престарелый джентльмен, опираясь на трость, пробирается к группе Тейта. Рядом с ним молодой человек, готовый в любой момент, если потребуется, поддержать старика.
— Сам сэр Генри Тейт, — тихо произносит Линкер. — Ему, должно быть, уже за семьдесят.
Словно появление старика явилось сигналом, шум в зале меняет характер. Люди кричат на брокера Лайла, размахивая руками у него перед носом, изъясняясь странным языком знаков, суют ему в руки какие-то бумажки. Тот невозмутимо собирает бумажки, хлопает одних по плечу, демонстрируя, что принял их контракты, одновременно не переставая кивать другим, подписывая счета и выдавая их обратно.
— «Лайл» продает, — произносит отец. — Вот оно!
Переполох продолжается минут пять. Пинкер взглядывает туда, где сидит рядом с сыном Джозефом сэр Генри, сложив руки на набалдашнике трости. Оба с бесстрастными лицами наблюдают за суматохой, происходящей внизу.