Я заметил также, что в последнее время реклама «Кастла» явно изменила свой лучезарный тон. Наряду с улыбающейся, услужливой женщиной первых плакатов, все назойливей проступал новый тип жены — строптивой дамочки, предпочитавшей не кофе, а исключительно сливки. Женщины, не подававшие своим мужьям кофе «Кастл», подвергались на рисунках выговорам, шлепкам, а в одном из случаев оскорбляющий мужей напиток был даже вылит какой-то жене на голову, — и вся подобная реклама исходила от мужей, которые требовали полной покорности от жен, как в отношении кофе, так и в остальном. Новый девиз — Дом мужчины — его крепость! — сопровождал такие, например, подписи к рисункам: «Твое право пить отличный кофе: подавать его тебе — обязанность твоей жены. Не становись жертвой женской скаредности!» Один из рекламных рисунков даже изображал женщину с транспарантом — явно суфражистку, готовую бросить своего мужа и идти на демонстрацию, — подпись гласила: «Кто главный в семье? Мужчины, докажите свою власть! Если она не подает вам кофе „Кастл“, значит вы не мужчина!» Было очевидно, что противники заняли боевые позиции.
Глава семьдесят восьмая
Горечь — привкус, допустимый лишь до определенной степени.
Началась подготовка к публикации сведений об урожае бразильского кофе в очередном году. Кошмарные слухи носились по Бирже — о том, что цифры будут чудовищные, что цифры будут шокирующие, и то ли заморозки, то ли порча, то ли политика, то ли война непременно сильно снизят урожай кофе. В какой-то момент возникла внезапная паника: будто бы с президентом Бразилии случился сердечный приступ. Цена подскочила на два цента за мешок, вынуждая бразильскую сторону вмешаться, после чего выяснилось, что слухи необоснованны.
Пинкер наблюдал все это с веселым интересом.
— Они занервничали, Роберт, торговцы понимают, что такое невозможно: просто они ждут, когда им скажут, в какую сторону бежать. Это льет воду на нашу мельницу.
— Кое-кто из моих друзей-журналистов интересуется, переменится ли рыночная конъюнктура.
— Правда? — Пинкер задумался. — Скажите им… скажите им, что, вы считаете, будет спад, хотя по какой причине, пока определить не можете. И еще, Роберт… если хотите, подскажите им, как занять короткую позицию[71] на Бирже.
— Но если я так им скажу, не будет ли это означать, что мы подталкиваем их вкладывать на будущее. Что если мы ошибемся?
— Такого быть не может. И, кроме того, что же тут плохого, если они будут иметь в этом деле свой собственный интерес?
Все больше и больше времени он проводил, совещаясь со своими банкирами за закрытыми дверями. А теперь у него начались встречи с субъектами совершенно иного рода — молодыми людьми в коротких клетчатых пиджачках с громкими, самоуверенными голосами.
— Спекулянты, — бросил Дженкс презрительно. — Одного из них я знаю — некто Уолкер; говорят, его часто можно встретить в Сити. По-моему, он приторговывает валютой.
— И что все это значит?
Дженкс развел руками:
— Старик скажет, если сочтет нужным.
Кроме того, Пинкер сосредоточенно интересовался прогнозами погоды и всякими непонятностями. Однажды я заметил у него на письменном столе «Альманах» Мура.[72] Все поля были исчерканы какими-то странными каракулями и знаками, напоминавшими алгебраические, но которые вполне могли носить астрологический характер.
— Ожидается еще одна демонстрация, — сказала Эмили. — Эта будет самой крупной, все суфражистские общества объединились, чтобы ее организовать. Созывается около миллиона участников, толпа заполнит все улицы от Гайд-парка до Вестминстера.
— И, я вижу, несмотря на свое положение, ты намерена пойти?
— Конечно.
— Отсутствие одного человека никто не заметит.
— Если так скажет каждая, тогда ни о каком «Деле» не может быть и речи. Послушай, Роберт, некоторые женщины идут на неимоверные жертвы, лишь бы участвовать в этой демонстрации, — служащие рискуют потерять работу, жены рискуют быть избитыми мужьями.
— Давай я пойду вместо тебя.
— Что?
— Если ты согласишься просто посидеть дома, я пойду вместо тебя. Но если ты настаиваешь на своем участии, я не пойду. Так что общее количество останется прежним.
— Неужели ты не понимаешь, — сказала Эмили, — что это совсем не одно и то же?
Я пожал плечами:
— Пожалуй, не понимаю.
— Это тебе не очки какие-нибудь подсчитывать. Мы — живые голоса, мы живые люди, которых должны услышать. — Она, посмотрела на меня и беспомощно развела руками: — Нет, Роберт, это уже просто несносно!
— О чем ты?
— После твоего возвращения из Африки, — сказала она тихо, — ты стал совершенно другим.
— Я повзрослел.
— Возможно. Но ты к тому же стал циничней и озлобленней. Куда подевался тот жизнерадостный позер и баловень судьбы, которого отец встретил в «Кафе Руайяль»?
— Он был влюблен, — сказал я. — Дважды. И оба раза не заметил, что оказался круглым идиотом.
Она тяжело вздохнула:
— Пожалуй, мой муж прав. Пожалуй, нам с тобой надо меньше встречаться. Тебе, наверно, это не просто.
— Я не могу отказаться от тебя, — резко бросил я. — Я освободился от той, другой, но от тебя освободиться не могу. Ненавижу себя за это, но не в силах ничего с собой поделать.
— Если я действительно причинила тебе столько горя, лучше тебе отойти.
Что-то напряглось в ее голосе. Я взглянул на Эмили: в уголках ее глаз блестели слезы.
— Это, наверно, из-за малыша, — всхлипнула она. — Из-за него у меня глаза постоянно на мокром месте.
Видя ее в слезах, я уже не мог перечить. Но и продолжаться так больше не могло. Она была права: ситуация была безысходная.
На Нэрроу-стрит я обнаружил, что со склада носильщики выгружают мешки.
— Что происходит? — спросил я у Дженкса.
— Похоже, мы продаем свои запасы, — сухо сказал он.
— Как — все? Почему?
— Меня не удостоили объяснениями на этот счет. Может быть, вам он скажет больше.
— А, Роберт! — выкрикнул Пинкер, завидев меня. — Идите сюда! Мы отправляемся в Плимут. Только мы с вами. Поезд отходит через час.
— Замечательно. Но почему в Плимут?
— У нас там встреча с другом. Не беспокойтесь, в надлежащее время вы все узнаете.
Мы расположились в первом классе и следили в окошко за проплывавшим сельским пейзажем. Пинкер был на удивление молчалив; в последние дни им произносились некие импровизированные лекции, но я отметил также, что, находясь в движущемся транспорте, он несколько стихает, как будто неистовое стремление поезда вперед каким-то образом утоляет в нем неутомимую жажду активности.
Я вытащил книгу.
— Что вы читаете? — спросил он.
— Фрейда. Довольно интересно, хотя порой совершенно невозможно понять, что именно он хочет сказать.
— О чем он пишет?
— В основном, о снах. — И вдруг что-то заставило меня злорадно добавить: — Правда, в этой главе об отцах и дочерях.
Пинкер вяло улыбнулся:
— Удивительно, что у него это заняло всего одну главу.
— Смотрю я на этих овец, Роберт, — сказал он позже, глядя в окно. — Забавная штука. Когда мимо них пролетает поезд, они пугаются, но всегда при этом бегут в том же направлении, в каком движется поезд, хотя куда логичней было бы бежать в другую сторону. Они бегут, видите ли, откуда поезд уже ушел, не туда, куда он идет; они не способны понять смысл его движения.
— На то они и овцы, — заметил я, не вполне понимая, куда он клонит.
— Все мы овцы. Кроме тех, кто ими быть не желает, — послышалось мне в его шепоте, обращенном к окну.
Должно быть, я задремал. Открыв глаза, я обнаружил, что Пинкер смотрит на меня.
— Каждый раз, когда мы покупаем и продаем на Бирже, мы получаем прибыль, — сказал он тихо, как будто просто продолжал беседу, начало которой я пропустил. — Но этого мало. Каждый раз бразильцы вынуждены вмешаться в процесс и скупать больше кофе, им приходится его хранить, а это стоит денег. Таким образом, каждая наша прибыль давит на них все сильней и сильней. Меньше всего они хотят теперь хорошего урожая — они не могут позволить себе хранить избытки, накопившиеся с прошлых лет. Заморозки могли бы спасти их, но заморозков у них не бывает. — Пинкер покачал головой. — Не могу поверить, что это случайность. Никак не могу. Но тогда как это назвать? Каким словом?
Я кивнул, но больше он ничего не сказал, и вскоре я задремал снова.
В Бакли, небольшом полустанке близ Плимута, нас ждал вагон. На дверях я увидел небольшую монограмму, геральдическое «Н». Я попытался вспомнить, где я видел ее раньше. И тут до меня дошло: это было то же транспортное средство, которое я видел на фазенде в Бразилии.
— Это же монограмма Хоуэлла! — удивленно воскликнул я.
Пинкер кивнул:
— Мы едем к нему в его английский дом. Мы оба с ним сочли, что здесь встретиться благоразумней, чем в Лондоне.
Английский дом Хоуэлла представлял собой особняк в елизаветинском стиле. По обеим сторонам длинной дороги паслись овцы: сквозь просветы деревьев громадного парка проглядывало далекое море. Садовники были заняты стрижкой живой изгороди, а егерь с терьерчиком в кармане куртки и с ружьем под мышкой снял шапочку, приветствуя нас, когда мы проходили мимо.
— Красивое поместье, — заметил Пинкер. — Сэр Уильям недурно устроился.
— Неужто вы никогда не подумывали, чтобы завести себе нечто подобное?
Спрашивать, может ли он сейчас себе это позволить, уже не было необходимости.
— Это не в моем вкусе. А, вот и наш хозяин идет нам навстречу!
Они удалились, закрыв двери, в гостиную на полчаса, потом позвали меня. Заседали, обложившись множеством бумаг: по виду, юридического свойства.
— Входите, Роберт! Входите и присоединяйтесь к нам! Сэр Уильям привез нам подарок. — Пинкер протянул мне большой конверт. — Взгляните!