Второй неожиданностью было появление в старшей роте лейтенанта Стожевского. Одетый в строевую форму и при сабле с шарфом, он прошел вдоль фронта, по-лошадиному вскинул голову и крикнул:
— Здравствуйте, господа!
Рота ответила по положению, но удивилась: ее настоящий командир Иван Посохов еще вчера вечером был в дежурстве, а теперь куда-то исчез.
И сразу же по второй шеренге прошел неизвестно кем пущенный слух: Иван не то свернул себе шею, не то окончательно спятил с ума и ночью расстреливал из револьвера портреты в картинной галерее.
— Фельдфебель, — распорядился Стожевский, — ведите!
— Рота, направо! — скомандовал фельдфебель Метлин. — Шагом марш!
В картинной галерее, приставив ногу, уже ждала пятая рота. Третья и шестая входили в столовый зал с противоположной стороны, а посредине, у памятника Петру, окруженный офицерством, маленький и, видимо, смертельно злой, стоял генерал-майор Федотов.
Как всегда, построились во взводные колонны и выровнялись по линейным. Как всегда, офицеры заняли места в строю. Потом, по обыкновению, была тишина и в тишине звонкая команда:
— К встрече слева… слушай, на кра-ул!
Встречный марш — и, точно заводная, фигурка Федотова перед строем всего батальона. Резко оборванные звуки оркестра, и снова тишина.
— Здравствуйте, гардемарины и кадеты!
Гулкий и раскатистый ответ. Всё как всегда, ничего необычного. Очередное обучение осточертевшим строевым красотам.
— К ноге! — И короткий стук прикладов о пол.
Так было сотни и тысячи раз, и так, по-видимому, будет до скончания века. Сухие команды и скука четких движений. Бесконечные репетиции бесконечных парадов.
Федотов поднимает руку с белым платком.
— К церемониальному маршу, на двух линейных дистанцию. Первая рота, правое плечо вперед! Резкий выкрик Стожевского:
— Первая рота, первый взвод!
И молодой голос мичмана Шевелева:
— Первый взвод, равнение направо, шагом… марш!
Громкий и победный марш Морского корпуса, тяжелый шаг проходящих взводов, блеск сабель, вскинутых на караул. Новые команды и новые перестроения. Все в точности; как в прошлый раз, и совсем так же, как будет на следующем учении.
И тот же конец: батальон снова стоит на месте, и опять перед фронтом прохаживается Федотов. И вдруг — полное нарушение установленного порядка:
— Кадетские роты… по ротам!
Почему одни кадетские? Что будут делать с гардемаринами?
А сделали с ними вот что: первую повернули правым плечом вперед, а третью — левым, и на середину образовавшейся буквы П вышел генерал-майор Федотов.
— Стоять вольно! Мне нужно с вами поговорить. — И высморкался в тот самый платок, которым подавал сигнал к церемониальному маршу.
— Гардемарины! — Он явно нервничал и, чтобы успокоиться, сделал несколько шагов. — Гардемарины, на нас обрушился небывалый позор! Неслыханный позор, понимаете?
Но гардемарины ничего не понимали.
— Кто-то из вас… Да, я знаю наверное, что это кто-то из вас скрывается под личиной преступника и творит гнусные мерзости.
Он остановился и снова высморкался. У него, несомненно, был насморк.
— Мерзкие гнусности, которые несмываемым пятном ложатся на нашу честь, на честь нашего корпуса!
Постепенно его речь становилась понятнее, а главное — интереснее.
— Вчера в кабинете инспектора классов была совершена дерзкая кража. Кража в наших славных стенах!
Передние шеренги сохранили подобающее спокойствие, но задние позволили себе улыбнуться.
— Этот негодяй избрал мишенью для своих дерзостей всеми нами любимого и уважаемого генерал-лейтенанта Александра Христиановича Кригера. Разве это не позор?
Пока что это была всего лишь явная передержка и на слушателей особого впечатления не произвела.
— А знаете ли, что он сделал с нашим честным и самоотверженным командиром старшей роты Посоховым? Знаете ли вы, где сейчас находится наш дорогой Иван Акимович Посохов?
Этого гардемарины не знали. И очень хотели бы узнать.
— Сегодня ночью преступник украл… Да, именно украл у Ивана Акимовича записную книжку… — Нужно было сделать обвинение еще сильнее: — И бумажник с деньгами.
По строю прошел короткий вздох. Лгать было опасно, и Федотов это почувствовал:
— Во всяком случае, бумажника на Посохове не нашли.
На Посохове! Это звучало по меньшей мере интригующе, и, чтобы лучше слушать, весь строй наклонился вперед.
О ночной истории он, пожалуй, зря заговорил, но теперь приходилось продолжать. А чтобы собраться с мыслями, можно было снова воспользоваться носовым платком.
— Старший лейтенант Посохов был надежной опорой порядка и, естественно, возбуждал в злодее особую ненависть. — Нет, все-таки лучше было на эту тему не распространяться. — Сегодня ночью, в результате новых оскорблений и душевного потрясения, он сломал себе ногу и сейчас находится на излечении в Морском госпитале.
Это было совсем здорово и совсем непонятно, но Федотов сразу же свернул в другую сторону.
Снова заговорил о чести и о долге. Заверил слушателей в том, что их священная обязанность — самим найти поганую овцу, которая портит все стадо, и исторгнуть ее из своих рядов. Или же, если они не захотят дать делу законный ход, принять соответственные меры в целях прекращения этого кошмара.
Говорил долго и убежденно, все время сморкался и к концу даже охрип. Но речью своей остался доволен и позже, прогуливаясь по классному коридору, сказал шедшему рядом с ним Стожевскому:
— Теперь, я думаю, они поняли. Теперь все это безобразие должно закончиться. — Потянул из кармана носовой платок и вдруг остановился. А потом, точно ужаленный, отскочил в сторону.
Из его кармана на пол выпала визитная карточка Арсена Люпена.
17
Это был странный разговор. Вероятно, самый странный во всей жизни Бахметьева.
Плетнев через дежурного вызвал его из курилки, и они разговаривали в темноте на холоду, между двойными дверями выхода на Сахарный двор.
В корпус были приглашены сыщики из охранного отделения. Завтра же под видом вновь нанятых дневальных они должны были приступить к делу.
Откуда Плетнев это знал? Все равно откуда, но знал наверное и предупреждал господина Арсена Люпена, чтобы тот поостерегся.
Почему предупреждал? С какой стати взял на себя миссию защитника? Все это было дико и непонятно, но еще более непонятными оказались следующие новости.
В команде корпуса прекратили увольнения и отпуска. Возможно, что в субботу и воспитанников не выпустят. Нет, совсем не из-за арсен-люпеновской истории, и Плетнев даже улыбнулся. Были другие, более веские основания, и, между прочим, соответственный приказ командующего Петроградским военным округом.
Завтра утром Плетнев уезжал в Гельсингфорс. Как так? Просто по собственному желанию переводился на действующий флот. В этом ему помог генерал-майор Грессер, а теперь он пришел просить помощи Бахметьева в другом деле.
Конечно, Бахметьев был рад помочь, но чем именно?
Вот чем: Плетнев уезжал утром и не имел возможности зайти к жене. Ну, прямо сказать, он с ней не был обвенчан, и его бы к ней не отпустили. А нужно было переслать ей кое-какие документы и деньги, чтобы впоследствии она могла поехать за ним. Может, господин Арсен Люпен согласился бы занести? Это близко, на Шестнадцатой линии.
На действующий флот Плетнев переводился неспроста — это было совершенно ясно. Не менее ясно было и то, что жена, которая не жена, была введена в разговор для отвода глаз. И, кроме того, пакет выглядел слишком объемистым для денег и документов.
Но он был так же аккуратно завернут и перевязан такой же смоленой ворсой, как тот, который Бахметьев накануне получил от Плетнева в столовом зале.
Услуга за услугу, и, принимая пакет, Бахметьев тоже сказал:
— Не беспокойтесь, об этом никто не узнает.
Понимал ли он, за какое дело взялся? Разумеется, да, однако довольно смутно. Что он мог знать о революции и революционерах?
С детства все представлялось сплошным злодейством, а вот двоюродный брат Миша был на редкость хорошим и веселым парнем, и вдруг оказался красным. Но его сослали на Сахалин, и о нем в семье не принято было говорить.
И в церкви корпуса, кроме черных с золотом досок «Смертью храбрых павшим в бою», были доски серого мрамора, посвященные «в мирное время погибшим при исполнении своего долга», И на одной из этих досок был список офицеров эскадренного броненосца «Князь Потемкин-Таврический».
Традиционная верность монарху. Отечественная война с немцами. Чепуха! Везде была сплошная глупость, и все на свете шло прямо к чертям собачьим. И брат Александр, честный офицер русской армии, задыхаясь, кричал: «Выродки и предатели! Все: царь, министры, командование! Они дождутся! Всем свернут шею!»
Может быть, они уже дождались. Слишком странен был разговор Плетнева, слишком много спокойной уверенности звучало в его голосе.
Как бы то ни было, он дал слово и теперь собирался его сдержать: на следующий же день пойти в отпуск и отнести пакет по назначению. Впрочем, больше делать было нечего. По каким-то соображениям сам Плетнев идти на квартиру к своей жене не хотел и подстроил так, что за него пришлось идти господину Арсену Люпену.
Ловко подстроил, ничего не скажешь, и Бахметьев покачал головой. Чтобы уволиться, существовал только один способ: утром пойти на амбулаторный прием, показать какой-нибудь зуб с дуплом и заявить о своем желании лечить его у частного врача.
По таким делам в город увольняли только два раза в неделю, по вторникам и четвергам, но следующий день был как раз четвергом, и подходящее дупло в зубе имелось.
Однако, несмотря на записку Оскара Кнапперсбаха, дежурный офицер лейтенант Птицын сомневался.
Чего ради он, сопля такая, дежурил через день и почему не хотел отпускать? Ссылался на то, что ему казалось, будто отпуска к зубным врачам временно были прекращены, и вообще крутил и путал. Неужели уже действовал тот приказ, о котором говорил Плетнев?