и мы их усердно обслуживали: дела всегда были важнее разговоров, даже самые дурацкие из дел. И нам всегда казалось, что в них и кроется хоть какой-то смысл нашего скоротечного существование – ведь именно куцые сроки нашего пребывания в этом мире и заставляли нас лихорадочно спешить…
Сейчас мы с Кеглей психологически выпали из этой всеобщей захватывающей гонки – и вдруг выяснилось, что заняться-то нам совершенно нечем. И если бы не спонтанные развлечения, которые устраивал мне медальон, я бы, наверно, просто свихнулся от безделья… А все потому, что «дела земные», которыми я был так озабочен раньше, теперь не вызывали во мне ни малейшего интереса, и, честно говоря, я подозревал, что, вернись все теперь же на «круги своя», этот интерес во мне уже вряд ли пробудится…
Народу на улицах было немного, машин тоже. Или мне так только казалось? Может быть, сегодня просто воскресенье, потому и мало народу на улицах: все разъехались по дачам – у кого есть, – а остальные проводят законный выходной, наслаждаясь любимыми сериалами? Я ведь совершенно потерял счет времени…
В общем, этот мир выглядел совершенно нормальным, и все тут было в порядке. С чего я, собственно, взял, что он ненормален? С подачи Кегли, одержимого своими паразитическими выкладками? Но ведь не все же ему сходило с рук… А сколько раз я и раньше сталкивался с тем, что чьи-то идеи и выходки казались мне бредом сумасшедшего? Во всяком случае, явно помешанных граждан на улицах города нам еще не попадалось.
Однако я все же поспешил с выводами…
Уже на Кирочной, возле самого моего дома, я увидел человека, который определенно выбивался из заурядного течения жизни. Он стоял на бровке тротуара, вперившись взглядом в стену перед собой, и это самое «течение» зримо огибало его и льнуло к стене: прохожие буквально шарахались от этого человека. Не знаю, отчего так сносило прохожих, но я и сам убавил шагу.
– Ты чего? – насторожился Кегля.
– Гельман… – сказал я, остановившись в нескольких шагах от одинокой фигуры, вносившей такое смятение в ряды мирных граждан.
Гельман повернул голову и посмотрел на меня. Он так сильно изменился, что узнать его было трудно: лицо осунулось, волосы растрепаны, лысина, которую он всегда тщательно маскировал зачесом, блестела как лакированная. Но сильнее всего изменился взгляд. Раньше в этих глазах я неизменно отмечал ум и внутреннюю силу, теперь же они были мутны, как река в половодье…
Сначала я подумал, что Гельман пьян, однако, если оно и было так, то моих проблем это не умаляло. Он уже повернулся мне навстречу, и у меня возникло странное чувство, будто в этом человеке чего-то недостает. Хотя, скорее, в его облике было нечто лишнее, во всяком случае, на людной улице: в левой руке Гельман сжимал пистолет. Выглядело это, словно насмешливый шарж судьбы, куражившейся над моими вчерашними похождениями. Зато теперь мне стало ясно, почему от него шарахаются прохожие… И в то же время я сразу понял, что даже намека на угрозу не было в этом опущенном, понуро глядящем дулом вниз пистолете.
Передо мной стоял мой бывший друг и мой нынешний опаснейший враг – с оружием в руках, да еще и явно не в себе… По логике вещей, мне следовало бежать от него без оглядки – спасать свою жизнь. Но я уже знал, что человек этот пришел сюда вовсе не за моей жизнью. Я подошел ближе. Кегля взволнованно сопел за моим плечом, но не отставал ни на шаг.
– Что происходит, Валя? – спросил Гельман едва слышно. – Я ничего не понимаю…
Я не стал уточнять, что он имеет в виду. Я знал, что Гельман никогда не был обычным винтиком в какой бы то ни было системе – даже в системе ГБ. Он всегда жил своим собственным рассудком – именно своим, а не «штатным». И теперь я, кажется, понял, чего недостает ему в этой ущербной реальности. Мне было видно, как мучительно он борется за то, что было у него этой реальностью отнято… И что ему каким-то чудом все еще удается удерживать «это», не отдать «это» до конца… Я, кажется, теперь точно знал, что отнято здесь у всех… Знал… но попробуй я объяснить это кому-нибудь (возможно, даже Кегле), меня бы никто не понял – это звучало бы как бессмыслица…
В этой почти не отличимой от «подлинника» реальности не было главного – в ней не было самой ЖИЗНИ. Потому в ней не было и ПРАВДЫ – того самого «наполнения», о котором говорил Виталик. Потому что правда никогда не содержалась в обычных пустых словах, даже если в них и не было лжи. Правда всегда лежала где-то глубже. И жизнь, и ее правда – и уродливая, и самая распрекрасная – коренились в других, «оторванных» слоях реальности, какими бы жуткими или «нереальными» они мне ни казались.
– Знаешь, Михалыч, – сказал я так же тихо, как он сам заговорил со мной, – мы этот вопрос с тобой вроде уже пытались обсуждать. Тогда ты понимал, что происходит?
– Помню… – кивнул он угрюмо. – И я об этом… Ты должен что-то знать, я чувствую…
– Я знаю, – подтвердил я. – Только сделать ничего не могу.
– Что ты знаешь? – Глаза его блеснули, словно к нему на миг вернулась его былая неукротимая энергия.
– Михалыч, – безнадежно помотал я головой, – уж ты-то никогда в это не поверишь…
Он долго смотрел на меня молча, потом сказал:
– Если от тебя хоть что-то зависит, Валя, ты должен идти до конца.
Я даже вздрогнул: он будто внутрь меня заглянул… Этот «ходячий труп» заглянул туда, куда я сам побаивался заглядывать. И самое ужасное, что он был прав: даже если я не понимал, что должен делать, – я должен был делать хоть что-то… Вот только что?!
Теперь уже я смотрел на него молча, и он терпеливо ждал моего ответа. Это было так странно: он ведь даже малейшего представления не имел о том, что происходит. Он просто понял, что что-то «на самом деле» не так, и этого было достаточно, чтобы мы смогли говорить на одном языке. Это было за гранью понимания в обычном смысле слова, когда на все есть подходящие слова. Но это было понимание, которое каким-то непостижимым образом связывало нас «над» любыми словами, и, видимо, такое понимание – самое глубокое – вообще не могло существовать иначе – существовать словесно.
– Я сделаю все, что от меня зависит, Михалыч, все, что смогу, – пообещал я.
Он удовлетворенно кивнул, сунул пистолет за пазуху, повернулся и неторопливо пошел в сторону Литейного.
– Он хотел тебя убить? – завороженно спросил Кегля.
– Не думаю… – покачал я головой. – Возможно, он хотел убить себя.
Глава тридцатая
Я отпер дверь, и Виталик первым проскользнул в квартиру: выпитое пиво напористо искало в нем выход.
– Боже мой!… – тут же услышал я его изумленный возглас и поторопился следом.
Я бы, наверно, воскликнул то же самое, если бы не моя неприязнь к бесполезным восклицаниям: прихожая была превращена в руины. Пройдя на кухню, я обнаружил такую же удручающую картину. Вся мебель была сломана и перевернута вверх дном. Пол сплошным слоем покрывали осколки посуды и обломки вещей – будто кто-то чрезвычайно энергичный прошелся по квартире с бейсбольной битой. «Гельман!… – родилась у меня мысль. – Вот сука! И какого черта он морочил мне голову с этим своим „поникшим“ стволом!..» Однако эта мысль была уж слишком нереальной, даже на фоне всеобщего безумия, обуявшего нашу несчастную вселенную. Я вернулся в коридор. Кегля нерешительно переминался с ноги на ногу возле дверей туалета:
– Там все разбито, – сказал он, – и в ванной тоже… Я даже не знаю, как…
– Ссы куда хочешь, – раздраженно отмахнулся я и направился в гостиную. Ничего утешительного я там не увидел – весь мой скарб превратился в груду развалин. В углу, в единственном уцелевшем кресле, подобрав ноги и обхватив руками колени, сидела Ирка. Она выглядела испуганной.
– Что случилось? – выдохнул я. – Кто тут был?
– Что? – пролепетала она, глядя на меня круглыми глазами.
– Ты видела, кто это сделал?
– Видела, – кивнула она. – Можно, я домой поеду?
– Можно… – сказал я. – Так кто это был?
– Он… – беспомощно покосилась Ирка на возникшего в дверях Виталика.
Надо сказать, я не очень удивился такому ответу. Схожий ответ пришел и мне в голову, едва я отбросил свои нелепые подозрения относительно Гельмана… Со вчерашнего дня я не отлучался из этой реальности, зато Кегля где-то славно поспал…
– Когда? – уточнил я.
– Сегодня утром, – смиренно доложила Ирка.
– Да… Ничего себе… – сокрушенно покачал головой Кегля. Однако умиротворенное выражение его лица свидетельствовало о совершенно иных ощущениях: Виталик явно подыскал где-то в моей квартире местечко для свободолюбивого напитка.
– Значит, говоришь, высыпался? – хмуро взглянул на него я. – А милая тебе случайно не снилась?…
– Ты это к чему? – искренне удивился Виталик.
– Это я к тому, что ты, похоже, теперь во сне путешествуешь.
– Это не я! – возразил он. – С какой стати, ты что?!.
– С такой стати, что теперь ясно, у кого твой медальон похоронный.
– А… – сообразил Кегля. – Так это что ж, я… теперь в любой момент могу туда… – Ему этот факт, видно, не очень по нутру пришелся. А меня, наоборот, прямо-таки подмывало сдавить медальон в кулаке. Надо отдать должное этому недалекому «родственничку» Кегли – ему удалось вывести меня из себя.
– Зачем он это сделал?! Что ему нужно, «брелок» этот чертов? – с досады заорал я на ни в чем не повинную Ирку, выдернув из-за ворота злосчастный шумерский логотип.
– Кто? – переспросила Ирка: губы у нее тряслись.
– Извини… – виновато сказал я, взяв себя в руки: уж на кого мне не стоило орать, так это на Ирку… Да и злиться-то мне было не на кого, кроме как на самого себя, как ни крути… И я злился…
Я подыскал среди руин подходящую для такого случая вещицу – дубовую ногу, выломанную из моего же письменного стола. Потом проверил, на месте ли револьвер, и стянул с шеи медальон.
– Лучше сматывайтесь отсюда, – сказал я им и отправился на кухню, чтобы лишний раз не травмировать Иркину психику.