У надзирателя опять затряслась борода:
— Так вот вы чем занимаетесь! Инсценируете запрещенные книжонки! Тайком нелегальщину показываете! Извольте сию же минуту сказать: кто состряпал эту, с позволения сказать, пьесу? Ну-с?
Артемка подумал: «Неужто признаются? Выгонят же!» И спокойно сказал:
— Да я написал.
— Вы?.. — вскрикнул Брадотряс и сейчас же недоуменно забормотал: — Но… позвольте… вы… вы, собственно, кто такой? Я вас не знаю. Вы гимназист?
— Чего? — удивился Артемка такому нелепому вопросу. — Сапожник я.
— Сапожник? — выпучил надзиратель глаза. — Но как же вы сюда затесались? И потом… потом… вы врете! Разве сапожники пьесы пишут? Вы врете самым наглым образом.
— А чего я буду врать? Написал — и написал! — нахмурился Артемка.
— А я говорю: врете! — настаивал надзиратель. — Если не врете, покажите пьесу. Посмотрим, чья рука. Нуте-с!
Артемка заглянул в суфлерскую будку. Но гимназиста с усиками и след простыл.
— Нету пьесы, — развел руками Артемка. — Потерял. Да вы не сомневайтесь: та книжка у меня в сундуке лежит. Вот пойдемте в будку.
— В будку? Это… куда же-с?
— А на базар.
— На базар?.. Ночью… Гм… А впрочем… Идти по Карантинному? Мимо участка?
— Да хоть и по Карантинному.
— Хорошо-с, отлично, — согласился Брадотряс и, обратясь к совершенно растерявшимся гимназистам, ханжески сказал: — Господа, я всегда был ходатаем за вас перед директором. Буду просить и теперь. Как знать, может быть, удастся вас отстоять. — Потом опять повернулся к Артемке: — Нуте-с, господин литератор, извольте проводить меня в ваш рабочий кабинет… хе-хе… в будку! Нуте-с!
Арест
Брадотряс и Артемка шли рядом. Фонари на улицах не горели, луна еще не взошла. Надзиратель вглядывался в темноту, жался от всякого шороха и все повторял:
— Я, господин сапожник, ни черта не боюсь. Видите, что у меня в руке? Бахну из этой штуки — и наповал! Вот именно!
Из освещенного окна дома на руку надзирателя упал свет. Артемка сказал:
— А с виду будто портсигар.
Брадотряс крякнул и молча спрятал «оружие» в карман.
— Дядя, — спросил Артемка, когда свернули в Карантинный переулок, — а что за это гимназистам будет?
— Что будет? Карцер — раз, вон ко всем чертям из гимназии — два и, если папаши не отстоят, волчий билет — три…
Брадотряс от удовольствия даже прищелкнул языком. Потом с сожалением добавил:
— Впрочем, если пьесу действительно написал ты, что невероятно, то только карцер, а тебе волчий билет — и вон ко всем чертям из города. А то и в тюрьму.
— Ну, в тюрьму! Ловкачи какие!
Артемка обиделся и больше уж не заговаривал. Около полицейского участка, где на полосатой будке горел одинокий фонарь, Брадотряс вдруг схватил Артемку за руку.
— Чего вам? — удивился тот.
— Городовой! — вместо ответа крикнул надзиратель. — Ну-ка, подержи!
Из будки вышел полицейский, зевнул, перекрестил рот и взял Артемку за воротник.
Брадотряс скрылся в участке. Спустя немного деревянные ступеньки заскрипели, и Артемка увидел толстого полицейского, в котором узнал старого знакомого — околоточного надзирателя Горбунова. За ним спускался Брадотряс.
Горбунов посмотрел Артемке в лицо и равнодушно сказал:
— Из моего околотка. Сапожник. Сомнительно.
— Вот именно, сомнительно, даже невероятно. Врет он. А для чего, не пойму. — И Брадотряс вопросительно посмотрел на Горбунова.
— Пошли, — буркнул тот.
Шли молча: Артемка посредине, полицейский и гимназический надзиратель — по бокам. Некоторое время слышалось лишь поскрипывание сапог да сопение конвоиров. В конце переулка показались силуэты базарных построек. Горбунов с шумом вздохнул и равнодушно пожаловался;
— Собачья служба! Ни днем, ни ночью покоя нет! — и уже до самой будки не проронил ни слова.
Артемка открыл замок, нащупал в темноте спички и зажег лампу. Нагнув голову, шумно дыша, Горбунов вошел в будку и, как бык, заворочался в ней. Брадотряс остался снаружи, только голову просунул в дверь.
— Ну, давай твои книжки! Где они? — скучно сказал Горбунов.
Артемка приподнял сундучок и вынул две брошюрки — одну в зеленой обложке, другую в желтой.
— Скажите пожалуйста! — оживился Горбунов. — И вправду нелегальщина. Где же ты достал?
— От отца осталось, — не сморгнул Артемка глазом.
— Это может быть: отец у тебя вредный был А еще что есть?
— «Женитьба» Гоголя есть, «Шинель», «Конек-горбунок».
Артемка снимал с полки запыленные книжки и по одной подавал Горбунову. Тот брал, плевал на пальцы и, косясь на Брадотряса, с сомнением перелистывал.
— Разрешенная, — вздыхал Брадотряс.
— А больше нету? — лениво спросил Горбунов.
— Нету.
— Ну, все. Так запирай будку и пойдем…
Он для формы пошарил еще рукой по полке, скосил глаза под столик.
— Пойдем, хватит и этого.
На углу Карантинного Брадотряс остановился:
— Мне налево-с. А протокол зайду подписать утречком.
— Будьте здоровы! — буркнул Горбунов. Далеко, в самом конце переулка, поднималась огромная красная луна. Из подворотни на дорогу вышла собака и протяжно завыла. Артемке стало не по себе.
— Куда это мы идем? — насторожился он.
— Ну и дурак же ты! — удивился Горбунов. — Пьесу-то кто написал? Ты?
— Ну, я.
— А спрашиваешь, куда идем. К бабушке на свадьбу. Жалко, отец твой помер, а то бы сидеть вам вместе.
Артемка вспомнил ржавые решетки на окнах каталажки и серые заросшие лица, вечно выглядывавшие из этих окон.
«Не шмыгнуть ли в переулок? — подумал он. — Куда ему, толстому, гнаться за мной!»
Но Горбунов, словно догадавшись, вынул из кобуры огромный наган и показал Артемке:
— Видал? Попробуй только!
Около участка околоточный передал Артемку городовому, а сам пошел дальше. Городовой опять взял Артемку за воротник и, подталкивая, повел сначала вверх по лестнице, потом, через прокопченную табачным дымом канцелярию, вниз, в подвал.
Когда закрылась дверь и Артемка оказался в пахнувшей крысами темноте, ему стало страшно. Некоторое время он стоял у двери, вперив глаза в черное, как сажа, пространство. Вдруг близко кто-то сказал:
— Пух!
— Что? — шепотом спросил Артемка, сжимаясь от страха.
— Пух, — ответили ему и тоненько присвистнули.
«Какой-то знак, — решил Артемка. — Наверно, жульнический Как бы не ударили еще». И на всякий случай предупредил:
— Не очень-то! Я и сдачи дам.
Но «пух» и присвист чередовались с такой правильностью, что Артемка скоро догадался: спит кто-то.
Он протянул вперед руки и, нащупав деревянную скамью, лег.
«Чего я испугался? — подумал он. — Ну, посадили и посадили. Небось выпустят. А не выпустят — дёру дам!» — и, поворочавшись, заснул.
В каталажке
Первое, что увидел Артемка утром, были синие, как на иконах у святых, глаза, бледное, в морщинках лицо И рыжая, начинающая седеть бородка. Человек стоял у самой скамьи, наклонив голову в черной бархатной шапочке, какие носили монахи, и смотрел на Артемку:
— Воришка?
— Какой там воришка! — нахмурился Артемка. — Политический я.
— Ну? Настоящий?
Артемка подумал и с сожалением сказал:
— Нет, еще не настоящий А ты кто? Монах?
Человек поднял руку к шапочке:
— Нет, путешественник я.
— Путешественник? — Такой профессии Артемка не знал. — Это как же?
— А так. Хожу из города в город, на людей смотрю, себя показываю.
— Бродяга, — догадался Артемка.
— Ну, бродяга, — согласился человек.
— А как же тебя посадили? — заинтересовался Артемка.
— А так и посадили. Встретил одного монаха. Познакомились, выпили. А потом стали о боге толковать. Я — одно, монах — другое. Ну и подрались. Монаха выпустили, а я сижу. Паспорт, видишь, у меня украли. А шапка — это трофей победы.
— Вот оно как! — сказал Артемка с удовольствием. — А в Москве ты был?
— В Москве? Всенепременно.
У дверей кто-то завозился с замком, дверь приоткрылась и в комнату просунулась усатая физиономия городового:
— Который хлопец, на допрос!
Артемка вскочил и тут только огляделся: серые стены, сводчатый потолок, под самым потолком два узких окна за решетками, на цементном полу деревянные скамьи-лежанки. Кроме него самого и «путешественника», в камере никого.
— Ну, долго будешь оглядываться?
— Иду, — сказал Артемка. — Как тебе некогда!
По гнилой лестнице поднялись в канцелярию. Горбунов, как будто еще более сонный, чем вчера, медленно поднялся из-за стола и, закрывая от лени на ходу глаза, пошел к обитой клеенкой двери. Городовой, стараясь не стучать сапогами, забежал вперед и открыл перед надзирателем дверь.
— Иди, — буркнул околоточный Артемке. Потом выпятил колесом грудь, подобрал живот и шагнул через порог: — Господин пристав, писаку привел.
Артемка тоже вошел, но сейчас же попятился назад: за письменным столом сидел мужчина с таким лицом, будто кто в шутку к человеческому туловищу, одетому в белый, с серебряными погонами китель, приладил бульдожью голову.
— Куда! Стать сюда! — услышал Артемка густой, отрывистый бас, похожий на лай простуженной собаки.
«Теперь пропал!» — подумал Артемка и подошел к столу. На зеленом, запачканном чернилами сукне лежали две брошюрки.
— Ты что же это, мерзавец, морочишь нам голову? Отвечай сейчас же: кто пьесу написал? Ну?
Артемка посмотрел в окно, откуда светило солнце, попрощался с волей и одним вздохом сказал:
— Я написал.
— Ты? — Пристав подскочил, как резиновый мяч, и Артемка под носом у себя увидел здоровенный кулак с золотым кольцом на пальце. — Ты?
— Я, — повторил Артемка и подумал: «Ударит — укушу».
Вероятно, эта же мысль отразилась и в его глазах: пристав быстро отдернул кулак, сел, отдышался и уже совсем другим тоном сказал:
— Дурак! Научили тебя гимназисты, ты и повторяешь ерунду, пользы своей не понимаешь. Ну кто поверит, что сапожник, да еще мальчишка, может пьесу написать! Дурак и есть.