Если бы славу можно было измерять в какой-нибудь общеизвестной величине, к примеру, в килограммах, тогда благодаря «Спящей социальной работнице» чаша весов Люсьена Фрейда мгновенно потяжелела бы сразу на 127 кило. Именно столько весила натурщица художника – Сью Тилли по прозвищу Большая Сью.
Художник был очарован телом этой женщины: оно не было стройным, мускулистым, подтянутым, а на сто процентов состояло из плоти, которую так ценил Фрейд. Сью позировала ему для трех картин, и работа над каждой из них заняла около девяти месяцев. Перерыв в работе пришлось сделать лишь однажды, когда Тилли отправилась в отпуск и «осквернила» свою кожу загаром. Фрейд отказывался работать над картиной, пока кожа женщины не вернула надлежащую британскую бледность. Кроме того, художник на своих полотнах закрашивал татуировки Сью, будто бы снимая с ее тела все возможные виды маскировки.
От совместной работы с Люсьеном Фрейдом у Сью остались лишь самые приятные воспоминания: «Я счастлива, что проводила время с человеком, который был таким заботливым и так тяжело работал. Он не был жестоким – он рисовал то, что видел. Он рисовал с любовью».
Фрэнсис Бэкон: живопись на крови
Фрэнсис Бэкон, как и его картины, трудно поддавался прямолинейным трактовкам. Лысеющий, в неизменной кожаной куртке, он выглядел как типичный лондонский гопник, даже когда подводил глаза и надевал под куртку чулки в сеточку. Многие из его интервьюеров признавались, что были приятно удивлены. Собираясь на интервью, они готовились к встрече с мрачным и агрессивным монстром, а знакомились с бесконечно обаятельным, искренним, испуганным человеком. Когда Бэкона спрашивали о природе жестокости, мрака и ужаса, царивших на его картинах, он лишь пожимал плечами: «Неужели я могу нарисовать что-нибудь более жестокое, мрачное и страшное, чем реальность?»
Первым папой, которого Фрэнсис Бэкон заставил кричать, был его собственный. Эдвард Бэкон происходил из старинного и знатного рода, он был потомком того самого Фрэнсиса Бэкона, лорд-канцлера Англии, философа, основоположника эмпиризма. Эдвард Бэкон разводил и объезжал скаковых лошадей. Он с детства приучал сына к верховой езде. Фрэнсис же изо всех сил старался держаться подальше от конюшен – астматик, рядом с лошадьми и собаками он попросту задыхался.
Фрэнсис кашлял, на лице отца все отчетливей проступало разочарование: слабый женственный мальчик не подавал больших надежд. Не был он близок и с матерью – воспитанием пятерых детей Бэконов (у Фрэнсиса было две сестры и двое братьев) по большей части занималась няня Джесси Лайтфут. Гримаса раздражения на лице отца уступила место брезгливой ярости после того, как капитан Бэкон застал сына перед зеркалом в мамином белье.
Когда Фрэнсису исполнилось 17, отец отослал его в Лондон. Юноша жил в столице на 3 фунта в неделю, которые высылала ему мать. Читал Ницше. Перебивался мелкими кражами и случайными заработками: пробовал силы в качестве домашней прислуги, работал в магазине (разумеется, женской) одежды. Саркастичный, острый на язык юноша, он нигде не задерживался надолго. Вскоре Фрэнсису Бэкону пришлось осознать и принять два факта. Первый: он стремительно опускается на живописное лондонское дно. И второй: живописное лондонское дно ему по душе.
В 1927 году Эдвард Бэкон предпринял отчаянную попытку вернуть сына к «нормальной» жизни. Он настоял, чтобы Фрэнсис поехал на полгода в Берлин вместе с Сесилом Харкот-Смитом – родственником по материнской линии. Сесил обладал внешностью и повадками образцового самца. Кроме того, он тоже был коннозаводчиком и отставным офицером – Эдвард не сомневался, что такая компания повлияет на его непутевого сына самым положительным образом.
«Дядя» оказался не самых честных правил: Сесил Харкот Смит вступил в связь с юным Бэконом практически сразу по прибытии в Берлин. Хуже того, в Берлине Фрэнсис посещал ночные клубы, смотрел фильмы Фрица Ланга и Сергея Эйзенштейна, общался с богемной публикой – конечно, вскоре он ощутил творческий зуд. Из Берлина Бэкон уехал в Париж, где побывал на выставке Пикассо, которая окончательно снесла ему голову. Последние надежды капитана Эдварда Бэкона рухнули: Фрэнсис решил стать художником.
В 1940 году умер Эдвард Бэкон. Фрэнсис (его братьев к тому времени уже не было в живых) распорядился обставить похороны настолько скромно, насколько возможно. Началась Вторая мировая война.
По причине слабого здоровья Бэкона не призвали в регулярную армию, но он добровольно служил в частях гражданской обороны до тех пор, пока это позволяла его астма.
В 1943 году Бэкон вместе с любовником Эриком Холлом поселился в Южном Кенсингтоне, в доме, где в прошлом жил и работал Джон Эверетт Милле. Крыша сохранилась лишь эпизодически, но в целом дом неплохо пережил бомбардировки – Бэкону удалось приспособить под студию старый бильярдный зал. Неизменная няня Лайтфут, ввиду отсутствия альтернативы, спала на кухонном столе. Здесь же с ее благословения Бэкон и Холл обустроили нелегальное казино. У этой няни не нужно было спрашивать. Кружка, рулетка и другие необходимые в быту вещи были у нее всегда под рукой.
Няня Джесси Лайтфут была занятной особой. Когда Фрэнсис подрос, она продолжала о нем заботиться, как и в детстве. Что не мешало ей принимать деятельное участие в затеях, которые добропорядочный обыватель счел бы сомнительными. Бэкон (под псевдонимом Фрэнсис Лайтфут) печатал в «Таймсе» объявления, в которых предлагал джентльменам услуги «компаньона», няня присутствовала на «кастингах». Когда Бэкон организовал дома подпольное казино, няня Лайтфут не просто включилась в процесс – она была единственной, кто извлекал из него прибыль. Рулетка не покрывала расходов на выпивку. Зато провожая в уборную нетрезвых клиентов, старушка неизменно получала щедрые чаевые. Неудивительно, что к няне Лайтфут Бэкон был привязан намного сильнее, чем к родной матери.
У Бэкона были весьма своеобразные, можно сказать, парадоксальные представления о прекрасном. Парные мясные туши, разверстые в крике рты, свежие раны – все это казалось ему красивым. Бэкон почти искренне недоумевал, когда его картины называли страшными, жестокими или шокирующими. И когда Маргарет Тэтчер сказала про него: «Этот человек, который рисует все эти ужасные картины», – он был польщен лишь отчасти.
Он часто рассказывал в интервью, как еще на заре своей артистической карьеры, во время поездки во Францию, приобрел книгу о болезнях ротовой полости, богато иллюстрированную вручную. И влюбился в эти картинки – в радужные переливы воспалений, плавные очертания язв, блеск траченных кариесом зубов. С тех пор рты занимали в его живописи особое место. Когда один из интервьюеров заметил: «Позвольте, Фрэнсис, но ведь почти все рты на ваших картинах – черные!» – тот ответил: «Что ж, значит, я пока еще просто не написал свой самый красивый рот».
Первый успех настиг Фрэнсиса Бэкона в 1945 году после выставки в лондонской The Lefevre Gallery. Брызжущая животной агрессией, во всех смыслах кричащая, воспаленная и бескомпромиссная работа «Три этюда к фигурам у подножия распятия» с ходу поделила реальность на «до» и «после». Она мало кому понравилась. Впрочем, никто не сомневался: Бэкон – явление, с которым отныне придется сосуществовать и считаться.
Год спустя Фрэнсис продал свою картину «Живопись 1946» – в некотором роде «досрочную» антологию своих классических кошмаров. И (прихватив любовника и няню) отправился в Монте-Карло – проматывать гонорар в 200 фунтов. Здесь с Бэконом произошел эпизод, сыгравший не последнюю роль в становлении его творческой манеры. По большей части в Монте-Карло Фрэнсис Бэкон пил и играл в рулетку. Но время от времени он все же ощущал потребность что-нибудь написать и брал в руки кисть. Однажды, проигравшись в пух и прах, Бэкон обнаружил, что у него нет ни холста, ни денег, чтобы его купить. Он взял какую-то неоконченную картину, перевернул ее и стал писать с обратной стороны холста. Незагрунтованный холст быстро и необратимо впитывал краску – работать приходилось стремительно и точно. Это бодрило. Это дисциплинировало. Это делало мазки авторскими и узнаваемыми. С тех пор Бэкон всегда работал так, независимо от того, выпадал ему чет или нечет.
Личная жизнь Бэкона была бурной. Его стакан никогда не бывал наполовину пуст – Бэкон выпивал залпом, чтобы тотчас наполнить до краев. В лондонских казино его обожали. Одним из его любимых притонов, его «местом силы» был паб Colony Room в Сохо. Это место пользовалось популярностью среди лондонской богемы (не в последнюю очередь благодаря тому, что здесь часто бывал Бэкон). Размытые плотным табачным туманом, деформированные опьянением или похмельем лица местных пропойц были для художника бесперебойным источником образов. Пожалуй, не будет большим преувеличением сказать, что для завсегдатаев паба Фрэнсис Бэкон был реалистом.
Впрочем, Бэкон приходил в Colony Room не за вдохновением. Здесь он был дома. Самозабвенно пил. Азартно терял человеческий облик. Бузил и лез в бутылку. Случалось, едва стоящий на ногах Бэкон выступал здесь с гневными обличающими тирадами в адрес, к примеру, «всех этих жалких размалеванных педерастов». Сам он притом нередко бывал густо накрашен и одет в кружевное белье.
В 1952 году Бэкон познакомился в Colony Room с Питером Лейси. Это был отставной военный летчик – красивый, властный, с опасно накренившейся психикой. Лейси подрабатывал тапером в соседнем баре, а в Colony он расслаблялся – по свидетельствам очевидцев, ему ничего не стоило выпить за вечер три бутылки виски. Их отношения с самого начала были сущим кошмаром: Лейси ненавидел картины Бэкона и нередко кромсал их в припадках безудержного пьяного гнева. В спальне он держал коллекцию плеток. Когда Бэкон рассказывал друзьям, что Лейси «хочет посадить его на цепь», это не было метафорой.