– Видела бы ты, Машенька, как он на «ньюпоре» летал… – говорил Федотов. – Серж тогда совсем юношей был, шестнадцать, кажется, лет, а уже богатырь, почти как сейчас, в обычный биплан не помещался, так он для полковника Татищева приспособил кабину, тот тоже был мужчина выдающийся, шесть пудов весом, такого хорошо если «Муромец» подымет. А Серж двигатели переделал, перегородку убрал, крыло поднял, и забрался полковник как миленький. Ну а наш пострел в свободное время на том же аэроплане поднимался, такие штуки выделывал, куда там взрослым товарищам.
– Так вы тоже лётчик, Сергей? – спрашивала Мурочка, аккуратно, белоснежными зубками снимая мясо с куриного крыла.
– Он у нас техником был, я тебе скажу, лучше техника я не встречал за войну, – за Травина отвечал Федотов. – Правда, в их авиаотряде я, считай, проездом оказался, но за это время успел убедиться. И вообще, он ведь не первый лётчик в семье, Олег Станиславович Травин, его отец, одним из первых российских асов был. Он с моим отцом знался и много рассказывал, и потом общие знакомые нет-нет да и посылали весточку, потому могу ответственно утверждать – Серж своей фамилии не посрамил.
Мурочка бросала на Сергея слегка заинтересованные взгляды, но телеграфист упрямо этого не замечал или не придавал значения.
– А я вот сейчас «юнкерс» осваиваю. Точнее, мы с Машенькой каждый понедельник или среду в Минеральных Водах на аэродроме. Их там четыре штуки, «тринадцатых», с четверга по воскресенье они почту возят, а с понедельника по среду на них курсантов учат. Ну и я на добровольных началах, так сказать, начальник авиашколы – мой старый приятель. А у Машеньки талант, всего семь раз в воздухе, а уже сама на посадку идёт, правда, с моей помощью.
– «Юнкерс» – машина серьёзная, – Сергей вытер рот салфеткой. – Там же два пилота и четыре пассажира свободно помещаются? Нам такая почту привозит.
– Именно так, – подтвердил Федотов, – ты представь, какая махина. Управление несложное, руля слушается отлично, мотор – зверь, но после бипланов, я тебе скажу, совершенно другое дело. Взлёт обычный, отрывается плавно, а вот когда на посадку заходишь, тут, брат, надо в оба смотреть, сам не сядет, чуть что, и в пике. Один глаз на высотометр, другой на землю, и чтобы не сваливался в стороны. Я сам до педалей ещё не дорос, так что без инструктора никак, но надеюсь, очень надеюсь. Надо нам с тобой как-нибудь попробовать, да что там как-нибудь, айда в среду вместе на аэродром к полудню. Договорились?
Постепенно разговор ушёл от авиации к мирной жизни, Федотов принялся выяснять, как устроено телеграфное дело на Псковском почтамте, Мурочка должна была бы заскучать, но нет, тоже живо принимала участие в обсуждении, хотя, судя по всему, ни черта в этом не смыслила. На столе появился чайник, трубочки с кремом пришлись как нельзя кстати, Травин оставил их хозяевам, сам всё больше на варенье налегал. Когда на столе почти ничего не осталось, настенные часы показывали половину пятого. Сергей поднялся, прощаясь.
– Подожди ещё минутку, посоветоваться с тобой хотел, – Федотов не стал настаивать на продолжении вечера, он осоловел от выпитого спиртного и беспричинно улыбался, – ты же в таких делах человек опытный.
– В каких?
– Да понимаешь, какая штука вышла. Ты ведь Мишу Абрамовича знал, кажется, да это ведь брат Всеволода, который с Шаховской разбился, помнишь? Должен слышать об этом случае, перед войной все говорили. Миша в вашем авиаотряде служил в пятнадцатом, потом его в Гренадёрский корпусной авиаотряд перевели.
Травин кивнул, стараясь не морщиться. Лицо Абрамовича появилось в памяти и пропало.
– Вот ведь штука какая, он сейчас во Франции живёт и в журнале германском публикуется на тему авиации, мне статья его на глаза попалась, а там адрес парижский. Так я ему телеграмму отбил, он ответил, я ещё одну. Ну и вызвали меня в ГПУ, мол, так и так, чего это ты, товарищ Федотов, с заграницей переписываешься? Я, конечно, всё рассказал, как есть, что боевой товарищ бывший, обещал так больше не делать, мне пальцем пригрозили, и на этом всё. Ты вот почтовый начальник, скажи, это нормально?
Телеграфист не к месту рассмеялся.
– Во-первых, ты по инструкции не только наркомпочтелю подчиняешься, но еще и ОГПУ, а точнее, специальному шифровальному отделу, и все подозрительные телеграммы, в том числе свою, должен им с описью предоставлять. А во-вторых, у нас почта на границе, – серьёзно сказал Сергей. – Там бы тебя за такое не просто отругали, могли бы и запереть надолго, мало ли в телеграмме какой шифр. Сейчас международная обстановка сложная, если хочешь и дальше переписываться, ты у того сотрудника, что тебя вызывал, визу на телеграмме получи и только тогда посылай. А лучше по-пустому не пытайся.
Мурочка бросила на Федотова тревожный взгляд, видно было, что она о телеграфисте беспокоится.
– Как же так, – сказала она, – просто безобидная телеграмма, ничего серьёзного. Так ведь, Витя? Почему ты мне не рассказал?
– Пустяк потому что, не хотел расстраивать, – признался Федотов. – Да и не было мне ничего за это, только пожурили, и всё. Машенька, ну правда, не стоит беспокоиться.
В семь вечера действие алкоголя немного спало, у Федотова разнылись ноги. Доктор утверждал, что это замечательно, значит, нервы реагируют и могут восстановиться, но терпеть боль часто было невыносимо. Мурочка накапала Федотову из склянки снотворного. Телеграфист сонно зевнул, попытался приложиться к Машиной руке, потом свернулся на кровати калачиком, как был, в одежде, и уснул.
Мурочка подождала минут десять, пнула его ногой. Телеграфист только замычал во сне. Тогда она прошла в свою комнату, надела неприметное платье, завязала голову тёмно-синей косынкой и вышла на улицу, заперев дверь на ключ. Дозы, которую она дала соседу, должно было хватить до утра с избытком. Женщина по проспекту Калинина дошла до набережной, по мосту перешла Подкумок и оказалась в посёлке Свободы. Здесь городская застройка заканчивалась, на ровных улицах стояли обычные деревенские мазанки. Нужный ей дом стоял третьим от моста. Мурочка зашла внутрь, отдала хозяину записку и пошла обратно. А из дома выскочил пацанёнок лет девяти и помчался в сторону Горячеводской.
Гости у Федотова появились в первом часу ночи, двое мужчин не стали входить в дверь, а влезли в окно. За стенкой храпел телеграфист, коридор отделял комнату от любопытных соседей, но всё равно двое мужчин говорили вполголоса.
Женщина рассказала им о визите Травина, не особо вдаваясь в подробности, она упирала на то, что старый знакомый Федотова – бывший офицер царской армии и занимает высокую должность на границе. Правда, не в армии, а на почте.
– Это можно использовать, – сказал один из гостей, – спасибо, Мария Ильинична, мы к нему присмотримся. Постарайтесь как-нибудь организовать встречу, ну и при случае прощупайте, что он думает о нынешней власти. Раз до сих пор его большевики не тронули, значит, человек осторожный, ну да вы знаете, как разговорить. А этот ваш хозяин не помешает?
– Он безобидный и ничего не знает, к тому же скоро уедет к родителям в Ленинград. Я разберусь, – пообещала Мурочка, гость кивнул, поморщившись при слове «Ленинград», и вылез в окно.
– Ты разберёшься, – сказала она, оставшись наедине с другим мужчиной, высоким, со сломанным набок носом. – Федотов – идиот, он послал телеграмму в Париж какому-то своему приятелю, и теперь за ним следит ГПУ.
– И что нужно сделать?
– Базиль, не задавай глупых вопросов, нужно сделать так, – она кивнула на храпящую стенку, – чтобы он не помешал нашим планам, но всему своё время. Сюда пока больше не приходи, это опасно, я дам знать через Кулагиных. Следи за Завадским, как бы он не начудил.
Базиль кивнул.
– А ты?
– А я займусь этим нашим новым знакомым. Он так пялился на мои коленки и грудь, что труда не составит, – Мурочка хищно улыбнулась, провела языком по пухлым губам. – И ещё он водит аэроплан.
Глава 11
Варя Малиновская сидела у зеркала и пыталась привести себя в порядок. Некоторое время назад заходил Гриша Розанов и сказал, что Свирский обязательно устроит съёмки завтра. Только они не будут дожидаться поезда из Москвы, а используют для сцены отъезда немецкой артистки и советского рабочего вагон на запасных путях. По словам помощника режиссёра, его начальник был в отвратительном настроении, так что хорошего от предстоящего понедельника ждать не приходилось. И раз так, то и у Малиновской настроение тоже не улучшилось. Поэтому она не пошла в ресторан в Цветнике, как планировала, а решила поужинать в гостинице. Для этого вполне годилось скромное синее платье.
Была и другая причина остаться, предыдущий вечер закончился только в пять часов утра, потом Варя спала, а проснувшись, обнаружила отёки под глазами и несвежую кожу. На плёнке всё это уберётся, выглядеть там она будет как всегда ослепительно, но еще один такой загул по ночному Пятигорску может всё испортить окончательно.
Когда пришла Зоя, Малиновская была готова взорваться. Девушка сама подставилась, просыпала пудру на туалетный столик, а после этого ещё и дерзко возразила. Варя орала минут пять, после чего выгнала Зою вон, пообещав, что ноги гримёрши больше на съёмках не будет и что её место теперь на бирже труда.
Через минуту в дверь постучали, артистка решила, что это Зоя приползла на коленях вымаливать прощение, и распахнула дверь, заранее решив простить – девушка отлично справлялась со своей работой. Но внутрь вошёл совершенно другой человек – мужчина лет тридцати, высокий, в белом костюме-тройке, с гладко зачёсанными длинными чёрными волосами, вьющимися на шее. В руках у мужчины была тросточка, на безымянном пальце – перстень с большим красным камнем. Его звали Фёдор, фамилии его Малиновская не знала, но именно с ним она провела несколько вечеров, в том числе и самый последний, начавшийся в клубе Карла Маркса и закончившийся в варьете «Провал». Фёдор был в Пятигорске, что называется, своим, он по-свойски разговаривал и с поваром в клубе, и с официантами в варьете, сорил деньгами и намекал, что имеет миллионы на вполне законной